ного  маленького
старика   с   растрепанной  бородой,  которую  он  стеснительно  придерживал
ладонью, чтобы не лезла на стол.
     Отец  Вали  сейчас  же  вскочил и бросился к нему навстречу, протягивая
старую шляпу, в которой лежало несколько неровно склеенных коробочек.
     - Вам  сюрприз!.. У нас всем сюрпризы, - смеясь от удовольствия, кричал
отец. - Выбирайте любую! Попугайная судьба, предсказание на Новый год!
     Орехов, хмурясь, спросил:
     - Выбирать?
     - Любую,  любую! Теперь потяните за хвостик! Тяните, не бойтесь, сейчас
узнаете, что вас ожидает в новом году! Ну? Что?
     Орехов  потянул, в коробочке что-то щелкнуло, оттуда брызнуло несколько
кружочков  самодельного  конфетти,  коробочка  развалилась,  и  там оказался
вырезанный из раскрашенного картона розовый поросенок.
     Женщины   сдержанно   засмеялись,   та,   что   с  ребенком,  при  этом
неодобрительно  покачала головой, а старичок, заметив, что все смеются, тоже
радостно рассмеялся.
     - Эмблема  изобилия!  -  кричал отец. - Вас ожидает изобилие и счастье!
Присаживайтесь к столу!
     - Больше похоже, мне кто-нибудь должен свинью подложить.
     Орехов  сел  рядом  с  Валей.  Картонный репродуктор шумел и стрекотал,
передавая  музыку,  ребенок  хныкал,  а  отец,  чуть  захмелев, изо всех сил
поддерживал   праздничное   настроение,   произносил  тосты  за  победу,  за
присутствующих  воинов  и,  протягивая  всем  по  очереди  блюдо с маленьким
пирогом,  уговаривал  брать  побольше и потом в разговоре рассеянно подбирал
щепоткой  высыпавшуюся  начинку  и,  улыбаясь  среди  оживленного разговора,
отправлял ее в рот.
     Валя,  привстав,  потянулась через стол, чтоб подать женщине с ребенком
тарелку  с  капустой,  и, опустившись на свое место, по-прежнему глядя не на
Орехова, а куда-то в пространство, поверх стола, усмехаясь, сказала:
     - Чему   это  приписать,  что  вы  вдруг  явились?  Как  это  вы  адрес
запомнили? Удивительно!
     Он  не  отвечал,  и  она  обернулась  наконец и посмотрела, чего это он
молчит.  И  именно в эту минуту, когда он увидел опять ее глаза, ее длинную,
мягко  повернутую  шею  и  подбородок,  ее неприязненно сжатый рот, он разом
вспомнил  ее  всю,  со звуком ее голоса, стремительной походкой, с теплом ее
дыхания  около своего рта, с шершавой штопкой на локте кофточки, что была на
ней  и  сейчас, и тогда, когда она, высоко сидя на выкрашенной белой краской
табуретке  посреди  палаты,  читала  вот  этим своим милым голосом, когда-то
последним  отзвуком  ускользающего  мира  замиравшим в пустоте наркоза перед
операцией.  И  вот теперь он с изумлением, точно ему кто-то дал прочесть то,
что  с  полной  ясностью сложилось в мозгу, начал понимать: "Я люблю ее, что
же  это  такое? Я люблю ее, совершенно не знаю, что это значит, и все-таки я
ее люблю".
     - Что   с   вами?   -   вдруг  внимательно  спросила  Валя,  пристально
вглядываясь.
     - Вы сказали, что я вас позабыл...
     - Не говорила.
     - Я ничего не позабыл. Никогда этого не было, чтоб забыл.
     - А что же тогда!
     - Я  откладывал,  -  сказал  он  убитым  голосом.  -  Почему-то  я  все
откладывал.
     - А теперь уезжать?
     - Теперь  уезжать.  Я  никак не могу объяснить, как я это мог. Я сейчас
сам этого совершенно понять не могу.
     Валя быстро встала и подняла стакан.
     - За  благополучный отъезд! - крикнула она и чокнулась с Ореховым. - За
отъезжающих! Ура!
     Женщина с ребенком выпила и сказала старику:
     - Вы,  папа,  рот  призакройте,  молчите  и  кушайте,  - и положила ему
немножко пирога.
     Старик  радостно  посмотрел  на пирог, прибрал со стола бороду и закрыл
рот, продолжая сиять: ему, кажется, больше всех сегодня был праздник.
     В  сенях  тяжело  затопали, дверь отворилась, пахнуло морозным дымом, в
комнату  ввалилось  двое.  Мясистый,  коротконогий  Валуев и другой, тощий и
белесый, какого-то постного вида.
     - Гостечка  вам  привел,  принимайте!  - пропуская тощего впереди себя,
возглашал  Валуев,  оживленно  потирая  замерзшие  руки.  - Любите, жалуйте,
Васильвасилич!
     Оба они были выпивши, но не сильно.
     - Милости  просим! - раскланиваясь с вошедшими, веселился отец и тотчас
же подставил им шляпу со своими клееными коробочками.
     - Пожалуйте! Сюрприз на выбор!
     - Постой,  погоди!  -  отстранил  его Валуев. Вытащив из кармана шубы и
оборвав  приставшую  бумагу,  обнажил  бутылку  коньяку  и  поставил посреди
стола.
     - Ну,  знаете!  -  всплеснул  руками  отец. - Это что-то невероятное! В
наше время - и армянский коньяк! Чудо!
     - Это  от  Васильвасилича!  Садись  за  это  с барышней, Васильвасилич,
рядом!   -   Валуев,  закусив  губу,  с  сосредоточенным  видом,  точно  при
химическом  опыте, раскупорил бутылку и налил тощему, потом себе, потом Вале
и  Орехову,  нерешительно потянулся к бородатому старику, но старикова дочка
отодвинула из деликатности стакан в сторону.
     - А  папаше?  -  голосом  расслабленного больного сказал Васильвасилич.
Валуев, спохватившись, бросился наливать Валиному отцу.
     Все,  кому  налили, выпили. Проснулся и заплакал ребенок на руках одной
из женщин.
     - Теперь  вам  сюрприз! - опять подхватив шляпу с коробочками, закричал
отец.
     - Ну  чего тебе еще? Потянуть? Васильвасилич, как? Потянуть мы можем? -
кричал Валуев и уступил ему очередь тянуть первому.
     - Потянуть?   Это   мы   можем!   -  расслабленным  голосом  согласился
Васильвасилич,  сильно дернул за язычок коробочки, язычок оборвался так, что
ничего  не  получилось,  и  затем уже не обращал внимания на болтовню отца и
подставленную шляпу.
     Валуев   разломал   коробочку   руками,  там  оказалась  вырезанная  из
игральной карты дама бубей.
     - Тебе дамочка выходит! А, Васильвасилич! Дамочка!
     Ребенок заплакал громче, Валуев досадливо сморщился, обернувшись:
     - Ну это еще чего?
     Но тотчас лицо у него прояснилось: Васильвасилич тихо засмеялся.
     - Это напоминает, слышишь, Валуев?..
     - Ну, ну, слушаю, - с готовностью улыбаясь, придвинулся Валуев.
     - ...Ну  там  у  одного...  ну, с одной... эти, шуры-муры... Понимаешь?
Все  у  них  шито-крыто...  Жена не подозревает, все вроде обошлось, и вдруг
ему  на  квартиру  телефон звонит. Он снимает: "Але, слушаю?" - ему оттудова
пишшит: "Папоцка, я уже родился!" Это я анекдот говорю!
     Валуев   громко   расхохотался,   а   Васильвасилич   почти   беззвучно
рассмеялся,  но  как-то  внутрь  себя, а не наружу, как все люди, и при этом
лицо у него только еще больше вытянулось.
     Васильвасилич  молча налил Вале и себе коньяку и отдал бутылку Валуеву,
чтоб наливал дальше.
     Тот,  зайдя с другой стороны, постукал Валю толстым пальцем, нагнувшись
к  самому  уху,  сделал страшные глаза и, как о вещи настолько значительной,
что о ней не говорится вслух, просипел ей в самое ухо:
     - Это знаешь кто? Директор спирто-водочного! Ясно? Понятно? Вот кто.
     - Коньячькю,  -  предложил  довольно бойко Васильвасилич Вале, - у нас,
знаете, этого добра... Вы себя не стесняйте.
     Валя  отметила,  что  его  расслабленный,  затухающий  голос происходил
вовсе   не   от   немощи,   но   исключительно   только  от  сознания  своей
значительности.
     Двери  опять  хлопнули  одна за другой, и в комнату ворвалась красная с
мороза Сима, приятельница Вали, секретарша из исполкома.
     - С  Новым годом, привет собравшимся, с новым счастьем! - скороговоркой
закричала  она  с  самого  порога. - Валя, я за тобой, скорей одевайся, тебя
ждут!
     - Но-но-но!  -  загрозился толстым пальцем Валуев. - Ты, Симочка, того!
Мы тут в гостях!
     - Вот и гостите, а Валю утащу, сидите, сидите, я ненадолго!
     - Виола,  это  же  неудобно!.. - обиженно заговорил отец, но она вдруг,
точно ждала Симу, вскочила и бросилась к двери.
     - Постой,  ты постой! Это вдруг как же? Куда, куда?.. - привскакивая со
стула,   всполошился,   точно   в   погоню  готовясь  кинуться,  по-гусиному
встревоженно загоготал Валуев. - Это куда?
     - Ну,  провожу  подругу!  - отмахнулась от него Валя, туго затягивая на
голове  шарфик  и  уже  на ходу подсовывая концы под воротник своего легкого
пальто, и вместе с Симой выскочила на улицу.
     Валуев подумал и потянулся снова разливать коньяк.
     - Нет,   -   угрюмо  сказал  Орехов,  прикрывая  рюмку  ладонью  и  уже
раздумывая, как бы самому уйти.
     Старик  сосед,  все  сидевший  в  блаженном оцепенении, держась за края
тарелки,  когда  ему  хотел  было налить Валуев, от восторга так ужаснулся и
размахался руками, что тот даже отпрянул.
     - Руки  приберите,  папа,  - чопорно заметила женщина, - не мелькайте у
людей перед глазами, когда вас за стол посадили.
     Сима  и  Валя  в  это  время,  выскочив с разбегу, вприпрыжку бежали по
белой пустынной улице среди сугробов.
     - К  свиньям  собачьим  таких кавалерчиков! - прикрывая рот варежкой от
мороза,   весело   болтала   Сима.   -   Тоже   мне   компания!  А  уж  этот
спирто-водочный,   прямо   как...   осклизлый  какой-то,  а  все  перед  ним
преклоняются, всем нужно!
     - Постник какой-то. Постник-пакостник!
     Сима громко фыркнула:
     - Ой, Валька скажет - ну точно!
     - А куда это мы бежим? - спросила вдруг Валя.
     - Как  куда?  Ко  мне! Ты мне позарез нужна, там у меня музыка, чучелки
всякие  собравшись,  да  это  -  петрушка, а ты должна на моих двоих женихов
резолюцию дать!
     - А ну тебя!
     - Не  шутя,  мне  решаться  надо.  Ты  сейчас  увидишь. Леонид молодой,
привязанный  ко  мне, хорошо играет на инструменте, и голос мягкий. Это тоже
приятно,  а  то  будет  какой-нибудь  всю  жизнь у тебя над ухом несмазанным
колесом  скрипеть. Но ведь ему на фронт! Я же привяжусь как кошка, а его там
убьют...  И  с чем я тогда осталась? А другой постарше, Афанасий, тоже вроде
ничего,  он  техник,  но вообще мужиковатый. Зато у него руки по локоть нет.
Этот  уж  никуда  не  денется,  со  мной будет. Может, я и к нему привяжусь.
Наверное, привяжусь.
     - Да кто тебе-то, дуре, по душе? Болтаешь, слушать тошно!
     - По  душе!..  Мне  замуж  выйти  по  душе!  И  чтоб  всерьез. Эти дуры
рассуждают:  война кончится, мужики вернутся. Фига два!.. А сколько девчонок
за  это  время  подросло!  Нет  уж,  мне  надо либо Леньку, либо Афоньку. Ты
только погляди и определи, кто из них стоющий.
     - Как будто я знаю!
     Они  вбежали во двор деревянного домика, где за намерзшими окнами глухо
гудела  гармошка, по скрипучим мерзлым ступенькам вскочили в холодные сени и
вошли в теплую кухню с русской печью.
     В  соседней  комнате дым коромыслом, в табачных облаках играла гармонь,
пожилой  мужчина,  взмахивая  руками,  плясал,  топая  каблуками,  в  полном
одиночестве,  сам  с  собой,  кто  закусывал, кто пробовал затянуть песню, а
четыре  пары,  из  которых  три  были  девичьи,  топтались  между постелью и
столом, стараясь танцевать.
     Сима   по   очереди  вытащила  напоказ  из  сутолоки  сперва  Афанасия,
поздоровавшегося   с   Валей  левой  рукой,  потом  мокрогубого,  растерянно
моргавшего Леонида, спровадила их обратно в тесноту и спросила:
     - Ну как?
     Вале  они показались один другого противнее, она только плечами пожала,
чтоб  не  расстраивать  Симу,  и, улучив минуту, пробралась обратно в кухню,
где  хлопотала  старушка, перемывая посуду, которую она все время потихоньку
отбирала  из-под  рук  у  гостей  и  утаскивала  к  себе. Валя, отыскав свое
пальто, никем не замеченная, вышла опять на улицу.
     После  табачища,  духоты  и  сутолоки  она  сразу  хлебнула  воздуха  -
вкусного,  крепкого,  студеного  до  ломоты  в зубах, точно пьешь родниковую
воду,  -  и,  прислушиваясь  к одинокому поскрипыванию своих шагов в тишине,
пошла  к  дому.  Не  доходя до последнего перекрестка, она увидела человека,
медленно  шагавшего  взад  и  вперед  размеренным  шагом  часового, и узнала
Орехова.
     - Да, - быстро сказал он. - Я тут решил вас дожидаться.
     - А если бы я там до утра проплясала?
     - Мне все равно деваться некуда.
     Они подошли к двери Валиного дома, и Орехов сказал:
     - Они все еще там. Не ходите туда, а?
     - Ну не пойду, - и остановилась под деревом.
     - Вы что? Засмеялись? - неуверенно догадался он погодя минуту.
     - Что-то мне похорошело на душе.
     - А нехорошо было?
     - Хуже  некуда...  -  Она  стояла,  закинув  голову, глядя в бездонное,
темное,    заполненное   океаном   морозного   воздуха,   блещущее   зимними
раскаленными звездами небо.
     Он тихонько взял ее за руку, но она нетерпеливо отдернула:
     - Вы лучше смотрите!
     Он тоже поднял голову, стал смотреть в небо и долго молчал.
     - Никогда  не  видел.  Топтался  тут, а не видел ничего. Не догадывался
морду поднять. Вот теперь вижу.
     - Что?
     - Дух захватывает. А посмотреть все некогда. Дела.
     - Знаете,   отчего  нам  сегодня  так  легко,  свободно  разговаривать?
Оттого, что это в последний раз в жизни.
     - Почему в последний? Что мне уезжать?
     - Да.   И   не   только   поэтому,   а   потому,  что  день  особенный:
здравствуй-прощай!  Нет у нас ни прошлого, ни будущего, и настоящее не очень
настоящее,  и  вы сейчас все поймете, что я ни скажу. Точно освободились ото
всего  лишнего,  все  важное стало неважным, а неважное - важным! Так бывает
редко.  Мы  точно  просыпаемся  в  какие-то  особенные  дни,  когда  умирает
кто-нибудь  близкий и вдруг все остальное оказывается чепухой. Или видимся в
первый  и в последний раз и понимаем, до чего хорошо бы так жить всегда, все
дорогое  видеть,  как  в  последний раз, и все хорошее понимать в людях. Нас
почему-то  нужно встряхнуть, чтоб мы опомнились и начали видеть. Ах, как нас
здорово  нужно  встряхнуть,  чтоб  мы  опомнились  и  продрали глаза... Нет,
целовать  меня  не  нужно,  - она уперлась рукой ему в плечо, не подпуская к
себе.
     - А  я  не  могу  больше  смотреть  тебе  в  лицо  и  не поцеловать. Ну
невозможно... Тогда ты отвернись и не говори ничего.
     Она перестала говорить и покачала головой, печально и строго.
     - Ну что?
     - Нельзя меня целовать... Уходи, голубчик мой... Мне надо домой.
     - Нет!  -  отчаянно  выговорил  он, схватил ее и, дернув к себе, крепко
поцеловал в ледяные, твердо сжатые губы.
     - Не  надо, - еще тверже повторила она. - Я же сказала, не надо, нельзя
меня целовать.
     Он  ее  не отпускал, и она упрямо, с силой нагнув голову, уперлась лбом
ему в плечо, и так они простояли молча и не двигаясь минуту, две, три...
     - А  все-таки  дезинфекцией  еще  чуточку пахнет! - Он услышал, что она
нежно усмехнулась.
     Он  попробовал снизу за подбородок приподнять ее туго пригнутую голову,
но  она,  неожиданно  вырвавшись, порывисто обхватила сама его обеими руками
и,  не  отнимая  губ,  легко  стала  целовать,  скользя  по  уголкам рта, по
подбородку  и  губам,  прерывисто  повторяя:  "Нельзя,  милый, уходи скорей,
нельзя меня целовать, уходи!.."
     - Ничего  не  понимаю,  -  оглушенно говорил он, еле переводя дух. - Ты
дрожишь.  Ну  как  ты  одета,  ты  же  окоченела  вся...  -  Он расстегнул и
распахнул  свою  шинель  и  кое-как  прикрыл  Валю, запахнув полы. Мороз был
лютый, и все же под шинелью показалось тепло.
     - Как  ты в таком пальтишке ходишь? Да и под ним-то что? - говорил он с
ужасом. - Ведь так замерзнуть и умереть можно.
     Она, стараясь унять дрожь, стояла, прижавшись к нему боком.
     Морозные  блестки  перебегали  по  сугробу,  освещенному  окном, в двух
шагах  от  них. Подвыпившая праздничная компания с гармоникой прошла мимо по
другой  стороне за белыми буграми сугробов. Впереди, лихо сдвинув солдатскую
ушанку  на  один  бок,  шла  девушка-гармонист,  в  полушубке, наигрывая без
передышки, взахлеб, сбивчиво, но залихватски.
     - Нельзя  тебе так стоять, ты в самом деле замерзнешь, - обнимая ее под
шинелью  одной  рукой  и  чувствуя  всю тонкость и легкость того, что на ней
надето, повторил он с тревогой.
     - Ну, пошли.
     Они  обошли  заснеженную  площадь,  вернулись и опять остановились у ее
дома.  Она  подумала,  что  сейчас  войдет в дверь и через минуту перестанет
болеть  грудь  и  спина,  колени  и лоб от мороза, отойдут нестерпимо ноющие
пальцы  на  ногах,  все  мучительно  окоченевшее тело, но в ту же минуту все
кончится, она его больше не увидит, они простятся навсегда.
     - Пойдемте,  -  еле  шевеля помертвевшими губами, выговорила. - Походим
еще.
     - Куда идти?
     - Пойдемте. Так.
     - Хоть в прорубь?
     - Угу, хоть в прорубь.
     Они  опять  шли  мимо  каких-то домов, перешли улицу через проход между
двумя  сугробами.  Орехов  с отчаянием сказал: "Нет, так больше нельзя". Они
куда-то  свернули,  он  толкнул  обледенелую, примерзшую к порогу дверь, они
очутились  в  темноте,  и  вдруг  им  в  лицо  пахнуло таким блаженным сухим
теплом,  точно  жарким  летом  они  вышли  в  ночную, нагретую дневным зноем
степь.
     - Куда  мы  попали?  - шепотом спрашивала Виола. - Разве ты тут живешь?
Теплынь  какая...  Обогреемся  минуточку  и  сейчас пойдем дальше, хорошо?..
Какая благодать!
     Он  снял  с  нее  туфли  и, стоя на коленях, оттирал пальцы ног, а она,
вскрикивая  шепотом,  просила потише, потому что очень больно. Теплый воздух
понемногу  волнами  окутывал  ее  со всех сторон, проникал под одежду, точно
погружая  в  мягкую  сухую  ванну.  Лицо и все твердо окостеневшее на морозе
тело еще болело, горело, но уже оживало, мягчело.
     - Теперь  нам  уже можно уходить, - сказала она. - Надо уходить. Ты что
же,  неужели  не веришь, что я правду тебе говорю? - Она говорила испуганно,
тревожно  отводя  его лицо ладонью. Какое-то горькое отчаяние слышалось в ее
голосе,  но,  целуя  ее,  он  уже как бы не слышал, что она просила: "Оставь
меня...  Ну  еще  бы!  Ты  думаешь:  сама пришла, а теперь говорит - оставь!
Наверное,  все так говорят, но мне-то ты поверь, ведь я люблю тебя и говорю:
не можем мы с тобой... Не можем..."
     Долгая  зимняя  ночь белела снегами, наметенными под самые окна, бревна
сруба  громко  и  сухо  потрескивали  от  мороза,  потоки тепла струились от
натопленной  печи,  в  углу,  точно  занятые  своим собственным самым важным
делом,  бодро  щелкали,  размахивая  в  темноте  маятником,  ходики, и Виоле
казалось,  что  она бесконечно давно слышит их размашистые, щелкающие шажки,
слышала  их  и вчера и, может быть, когда-то давно, в прошлой жизни, когда у
нее  еще  был  свой  город  с  любимыми улицами, и дом, и та дверь, с порога
которой  она,  вбежав,  с  размаху бросалась в протянутые мамины руки. И то,
как  они  стояли  с  Ореховым  на  морозе,  обнявшись  на  белой площади, ей
казалось  таким  же  далеким  прошлым, и даже то, как они пришли в тепло его
комнаты,  тоже,  казалось  ей, было очень давно, и с тех пор в их жизни было
уже   лето,  и  опять  весна,  и  вот  теперь  наступила  осень,  притихшая,
умиротворенная,  а  бодрые  ходики  все  еще  щелкали  своими металлическими
шажками.
     Виола  сидела  поперек  постели,  прижавшись спиной к нагретому полотну
печи,  спрятав  ноги  под  одеяло, а он лежал, закинув руки под голову, и не
отрываясь  смотрел  на  ее  слабо  отсвечивающее  лицо привыкшими к полутьме
глазами.
     Он   молчал   и  думал  о  том,  как  бывает:  много  раз  смотришь  на
какой-нибудь  узор или на беспорядочное переплетение веток дерева у себя под
окном,  до  тех  пор,  пока  однажды  вдруг  не  разглядишь  в них очертаний
скачущих  всадников с развевающимися волосами или парящей птицы. И с тех пор
стоит  тебе  взглянуть,  и  ты  сразу  же  видишь  именно  то,  что  однажды
распознал.  И он думал, что теперь уже никогда не сможет не видеть того, что
распознал  в  лице  Виолы,  чего-то,  чему  названия не придумаешь, ставшего
родным, прекрасного и скрытого от других.
     - Тебе  тепло?  -  спросил  он,  погла