ел,  не  видишь?.. Я ж тебе даю!" Немного погодя,
чувствую,  мне  тычут к губам какую-то жестянку, я взял ее тогда в обо руки,
одной  мне  не  удержать  было,  отпил  немного,  и в это время тот же голос
хмыкает  и произносит по-немецки что-то коротко, что - я не понимаю, да и не
слышу  почти,  только  что-то  по-немецки.  Докладывает, и не докладывает, а
просто,  по  всей  дисциплине, коротко, четко, почтительно. И вот это передо
мной как на картинке все нарисовали. Все мне стало ясно.
     Я  молчу,  ничего  не  отвечаю,  начинается  допрос по всей форме: кто?
какой  части? сколько машин? где аэродром? А я, идиот несчастный, чуть у них
попить  не  просил,  а?  Это одно счастье, что они не заметили раньше, что я
слепой! Это повезло.
     Толкает  меня,  орет  какой-то дурак, думаю: ты ори, надрывайся, мне-то
тебя  еле  слышно,  во  мне  мотор  стучит.  Потом пистолетом в меня тыкали.
Придавят  к  виску  и  держат,  долго.  До  того,  что  ствол  холодный даже
согреется.
     Сперва  в животе что-то напрягается, ждешь, вот сейчас бахнет, и все!..
А  когда  долго  это  потянулось,  я  потерял  эту  надежду,  думаю, нет, не
застрелит меня, сразу бы могли, а теперь что-нибудь другое будет, похуже.
     Так  и вышло - этот разговорщик-то русский на прощанье мне безо всякого
смысла,  просто  от  себя лично, со злости, как даст по зубам, и тут же меня
куда-то  поволокли. Пускай тащат, думаю, ногами я ради вас двигать не стану.
Куда-то  привезли,  протащили  через  порог  - в дом какой-то, значит, опять
посадили  на  лавку  и  держат,  чтоб я не свалился как куль. Кто-то мне тут
глаза промыл. Рука грубая, но, чувствую, умелая, какой-нибудь медик ихний.
     Потом  пальцами  мне  веки  растопырил, ощупал. Щелк! Зажигалкой у меня
водит перед глазами - я тепло чувствую, и бензин горит - по запаху слышу.
     Волосы  на  голове  стали  выстригать, какой-то дезинфекцией промывать,
потом  чем-то  острым ковыряли - боль такая, мне кажется, дырка, наверное, у
меня  в  полчерепа,  -  и  вдруг  разом  потерял  я сознание. Хотя это самое
неподходящее  к этому случаю выражение: "потерял"! Будто держался, держался,
ах,  да и выронил! А тут наоборот: избавился я от сознания, освободился, как
от  проклятия,  но,  к сожалению, вернулось-таки оно ко мне, окаянное, через
сколько-то времени вернулось! И опять я с тоской соображаю, кто я и где я.
     Кругом  тишина,  прелой сырой соломой пахнет, навозом. Подо мной солома
теплая,  а  вокруг  холодная,  -  значит, я давно на ней уже валяюсь. Запахи
деревенские,  но  до  того  тишина!  Не то что просто тишина, а еще и воздух
ночной,  чувствуется  -  хорошей  ночью  пахнет.  Калитка заскрипела, прошли
невдалеке  солдаты, куда-то мимо, переговариваются по-своему, по-немецки. По
мягкому  шаги  глухие,  а  на  камнях,  где  замощено,  слышно  - солдатские
подкованные  сапоги.  Пошаркали,  обтирая  подошвы,  звякнули - это автоматы
когда  снимали,  кольца  на  ремнях, наверное. Заговорили - один подвыпивши,
болтает,  другой  на  него вроде шикнет и сам смеется. Захлопнулась дверь за
ними.  Опять  тишина:  от  ветра  сухая  трава  трется  о  стенку  снаружи -
чертополох  ли,  вообще  бурьян какой-то. Солома начинает сильно шуршать, ко
мне  какой-то  человек  подкатывается,  шарит  рукой,  прижимается ко мне, к
самому уху даже, шепчет, дышит:
     - А  тебя они били? - Я молчу и молчу, а он горячо так шепчет: - А меня
ух  били!  Да  теперь  так  и  так  расстрел, что тебе, что мне. А в погребе
четверо  наших  заперты,  до  утра...  Ты  двигаться можешь? Что молчишь-то,
струсил?.. Ну молчи, черт с тобой, я один попробую...
     Мне  слышно,  что  он  осторожно, быстро начинает копать чем-то. Стенка
деревянная  подрагивает,  развороченным навозом сильно потянуло, потом сырой
землей.  Копает не на шутку человек, по дыханию слышно. Замрет, прислушается
и опять берется за свое.
     Пьяные   голоса  заспорили  недалеко,  он  все  бросил,  опять  ко  мне
подкатился, привалился.
     - Пьянствуете,  сволочи!..  Кабы все знали, что я знаю, так шнапс бы на
землю  вылили,  дьяволы!  Они знаешь чего боятся? Нервничают, ожидают нашего
наступления,   и  вот  им  прощупать  до  зарезу  -  на  каком  участке  что
сосредоточивают  и  все такое! Ого, да они, никак, тебе голову перевязали? -
Он,  прищелкивая языком, ощупал меня... - Ц-ц-ц!.. Дело плохо - это они тебя
берегут,   надеются   из   тебя  что-нибудь  выпытать!..  Тебя  запросто  не
расстреляют,  нет...  Ты  сам  покопать-то  немножко  не можешь? У меня руки
устали...  Доски  там  подгнивши,  вдруг да выберемся... а коли подстрелят -
так  с  ходу!  Все-таки  лучше...  Ну  лежи, не отвечай, я без тебя... Пес с
тобой.  Мы  таких  повидали: в строю - грудь колесом, а от своих отбился - в
одиночку и руки по швам... Валяйся тут...
     И  он  опять  копает,  отчаянно, слышу, с хрипом даже, а я лежу, сердце
колотится, думаю, а вдруг правда? А вдруг обман?
     На   дворе   опять   калитка  проскрипела...  туда...  обратно,  громко
загорланили,  кто-то входил, и тут доска хрустнула, он удачно момент выбрал.
Да,  слышно, гнилая доска, как всегда в том месте, где она не на воздухе, не
в земле, а так, присыпана землей на четверть.
     - Протиснусь,  пожалуй,  -  шепчет, - только отдышусь. Протиснусь, была
не  была!  Я тут кругом все знаю, мне бы только через огород, а там по ручью
вброд  и  до  самого  лесу!  А  уж  там  свое  царство... Ф-фу, вот никак не
отдышусь...  Прощай, браток. Живи до утра. А мне до некоторой степени пожить
тоже охота! Счастливо оставаться...
     Опять он копает, возится, ругается сквозь зубы, шепотом:
     - Сатана, и гвоздь откуда-то!.. Никак ведь не протиснешься!
     Это  я все слышу и думаю: а вдруг я это лежу таким подлецом, не помогаю
товарищу,  а  он надрывается, стремится вырваться? Нет у меня сил все лежать
да прислушиваться.
     Я  приподнялся  и  кое-как  пополз,  пока прямо в него не ткнулся, и он
вкладывает  мне  в  руку  обломок  косы, и я рукой ощупываю подкопанный лаз,
соображаю,  откуда  лучше  копнуть.  Силы  у  меня в руках совсем мало, но я
напрягаюсь, выгребаю землю.
     - Потише  ты,  -  он  говорит,  -  вон уже фонарь во дворе видать, надо
выглянуть, что там у них творится.
     - А я не вижу ничего. Я, кажись, ослеп начисто.
     - Неужто совсем? Ну и ну!.. Как же ты со мной пойдешь?
     - Куда  мне  идти?  Никуда  не  уйду.  Это  я  тебе копал, иди сам, - и
отодвигаюсь,  даю  ему  место  и  слышу,  как  он протискивается толчками, с
усилием,  и  никак  не  пролезет  мимо  меня  в  этот подкопанный лаз, и уже
сапогами  по  земле  скребет,  отталкивается,  и  я ему плечо подставляю для
упора  - и чувствую, весь он ушел наружу. Ухо мне ободрал каблуком, а я лежу
затаив  дыхание  и  жду - уйдет ли, нет ли? Каждая минута проходит, и мне на
сердце  за  него  все  легче,  уже  отполз,  наверное...  а может, до ограды
добрался,  и  так я за него радуюсь: ох, думаю, он, может, уже в огородах! И
вдруг  он  снаружи  опять  ко  мне  в  сарай головой просунулся: "Вылезай! -
шипит.  -  Вылезай,  я  тебя выведу. За руку поведу, вылезай живей, может, и
уйдем!"
     Вот какой парень, обратно за мной возвратился, за слепым.
     Вытиснулся  я,  куда  - сам не знаю. Слышу: вставай! Я поднялся кое-как
на  ноги  - ничего, оказывается, стою. И он хватает меня сейчас же за руку и
тащит.  То  он шепнет, и мы к стенке прижмемся, замрем, дышать боимся, то он
меня  толкнет,  и  мы  ничком  на  землю  повалимся,  а  то побежим вслепую,
споткнемся  да о разгона сами попадаем. И наконец я чувствую на ощупь, земля
рыхлая  и  пахнет ботвой картофельной, укропом, - значит, мы на огородах, до
огородов добрались.
     Перешли  речонку  какую-то  вброд,  держась  рука за руку, и по ровному
полю   шли   долго,  сворачивали  туда-сюда,  мелкие  елочки  стали  ветками
цепляться.  И  вот  он  идет  все  тише  и  останавливается совсем: кажется,
говорит,  пришли...  стой,  а  то как бы свои не пристрелили. Ночной птичкой
подает  условный сигнал - плачевным птичьим голоском посвистывает протяжно и
тоненько. И мы стоим, ждем, ждем...
     И наконец отвечает такая же птичка издали.
     Мой спаситель дут перевел, будто из-под воды вынырнул.
     - Фф-у...  Наши.  Теперь  все  в  норме... Это уж партизаны, точно. - И
правда, шуршат шаги по траве, трещат по сухим веточкам.
     - Кто такие? - спрашивают издали чисто по-русски.
     - Свои, свои!
     - Что за свои! Пароль давай.
     - Таганка!
     Слышу, подходят ближе.
     - Да  это  Митька Телягин, никак? Удрал?.. Ну... ну, молодец, а с собой
кого привел?
     - Летчик, наш, он, понимаешь, сейчас слепой вроде.
     - А тебе кто сказал, что летчик?
     - Тьфу ты... Самолет давеча в лес врезался, не видали, что ли?
     - А  ты,  значит,  его вытащил и к нам привел? А нам причудилось, будто
того немцы тащили.
     - Да... кажись, это он и должен быть. Да говорю, ведь он слепой.
     - Видали  мы  и  слепых, и косых. Расшифровывали!.. А ты, дурень, в лес
ведешь за руку, а кого - не знаешь! За это знаешь что полагается?
     - Да, братцы, свой же парень, что вы... Ну, сразу же можно определить.
     - Что  он  сам-то  молчит?  По-русски плохо выучился? Ты погоди за него
разглагольствовать...  Ну-ка,  летчик-пулеметчик,  кто ты такой есть? Только
не крути кривду, разом давай. У нас время на учете!
     - Он все верно сказал, - отвечаю.
     - Проверим. Как звать?
     - Тверской.
     - Ну,  дальше,  какой  части,  как  командира  фамилия, мы проверим, не
беспокойся.
     Голос  басистый,  злой, властный. А с чего ему добрым быть - партизаны.
Они  живут  кругом  карателями  окружены, я все радостно усмехаюсь и отвечаю
ему  терпеливо,  мне  даже  его  злоба приятна - таким, думаю, тут им и надо
быть,  таких  голыми руками не возьмут! Они переругиваются с моим товарищем,
тот  меня  защищает,  а  мне  их  обоих  обнять хочется - свои же, свои, это
понять  надо,  и  язык  такой  хороший,  хотя и со всякой руганью, да это-то
наплевать.
     Однако  болтать я с ними не стал, говорю, чтоб вели к командиру ихнему,
там поговорим, а не тут, на лесной опушке.
     Они  сперва  поспорили,  потом  зашептались,  ладно,  говорят, пошли, -
опять  дают  мне  руку,  идем,  вправо, влево сворачиваем, в самую чащобу, в
глубь  леса  меня  уводят  и  уже  идут  не  таясь, - значит, тут они полные
хозяева.  По  дощатому  мосточку  через  ручеек  или  речонку  переходим,  и
привели.  Мне слышно: кругом люди стоят, один шевельнулся, другой кашлянул в
кулак,  на  меня  уставились,  наверное, и я представляю себе - тут какая-то
лесная поляна, землянки, значит.
     Руку  мою  бросили, и я стою и жду, когда позовут командира и я ему все
четко объясню.
     Стою,  будто  на  какой-то вышке, очень высокой, с закрытыми глазами, и
дощечка  подо  мной  узенькая,  и меня уже пошатывать начинает, и именно тут
слышу  звук,  ужаснее какого для меня в то время и быть не могло: заскрипела
калитка,  отворилась, заскрипела, пристукнула, затворилась, и звук этот я ни
с  чем  не  спутаю:  я  его  будто целый год слыхал, пока валялся в сарае на
соломе.  На  всю  жизнь  запомнил. Привели меня в аккурат в тот двор, откуда
вывели! Кругом, значит, поводили и обратно привели.
     - Ну  вот,  браток, - говорит мне мой сволочь-спаситель, - ты на месте.
Требовал командира - командир отряда перед тобой! Отвечай...
     И  тут  от  этой  невыносимой  подлости я сошел с ума: кинулся прямо на
этот  голос,  схватил кого-то и стал рвать его и душить, меня бьют, а я всех
рву,  вслепую,  кого  могу  достать. Безусловно, я тогда был бешеный, потому
что  был  же  я  очень  ослабевший,  и все это вслепую, а они-то видят, куда
бить,  но  все  равно  получилась  свалка  - меня кто-то сапогом, а я в ногу
вцепился  и  его  к  себе  рву, и тот весь на меня рушится, и они никак меня
из-под  него  не  могут  окончательно  достать,  удивительно  даже,  сколько
возились.
     Потом  меня  одолели, и было все, как бывает, - одинаково: допрашивали,
повязку  с  головы  сорвали,  все  вообще  срывали  и по голове били, сперва
осторожно  тыкали,  боялись  вовсе  убить, потом разошлись и потеряли всякую
осторожность.
     Я  мертво молчу, но одного боюсь ужасно - вдруг, очутившись без памяти,
я  что-нибудь  проболтаю  в  бреду.  И  вот, к примеру, они меня спрашивают,
сколько  каких  машин, и я, предположим, знаю: истребителей двадцать один, а
я  себе  внушаю,  что  восемь, восемь, восемь, сам себя путаю. Когда прибыло
пополнение?  Я  знаю,  что  позавчера,  а  себе  твержу  -  весной,  весной,
представляю   себе   весну.   И   знаю  рощу  с  оврагами,  где  наши  танки
сосредоточиваются,  и  я  ее стираю из памяти - нету такой рощи, хотя я ее с
воздуха  видел.  Нету!  И она старается, и делается пустое место, потом даже
озеро  заливает  это  место,  и я говорю себе: да, озеро там, озеро!.. И уже
сам путаю, где правда...
     Воскресаю  к  жизни в полной тишине, ну и во тьме, конечно, добили они,
что  оглохнул  наконец. Очень мне холодно, я трясусь от холода. Валяюсь я на
мокром  в  одном  белье,  а  меня  еще кто-то трясет и теребит, а что с меня
взять? Я не ваш, я ушел...
     Я  и  вспомнить  не  смогу,  даже  если  захочу  теперь.  А кто захочет
вспоминать?  Одного  раза хватит, не то что опять вспоминать. Почему-то я не
умер,  похоже,  меня  куда-то  тащили,  перекладывали.  Зубы разжимали. Льют
воду,  глотаю.  Не  я,  горло глотает, чтоб не захлебнуться. И это так долго
было...
     И  вот  я покачиваюсь где-то между небом и землей и вдруг с изумлением,
как  сквозь  сон,  начинаю расслышивать слабый звук, и он все громче, быстро
нарастает,  потом прямо гремит - непонятный своей громкостью, и долго спустя
я  соображаю, что это капли, дождевые капли капают в воду, в лужицу, и после
глухоты  и  тишины этот вернувшийся звук мне показался такой, будто барабаны
бухают.
     Потом  я нормально стал понимать все на слух. Но я уж начал молчать, ни
за  что  не показываю, что слышу, а они, эти, кто вокруг, не то верят, не то
нет  -  свою  тянут какую-то линию. Я не рассуждал, что они там затеяли, мне
сперва  и  думать-то  связно не удавалось. Было во мне только одно: молчать.
Молчать до смерти.
     Кормит  меня  какая-то,  по  голосу  вроде  старушка,  ведьма слащавая,
подколодная.  В  рот  мне  кашу  сует  и  все  приговаривает,  и  все  чисто
по-русски,  а  с  фальшью,  вроде  бы  баюкает.  И  между  делом  проклинает
фашистов,  совсем  даже  не  к  месту,  среди разных присказок да причитаний
вставит. Язык-то русский, да я-то его хуже всех и боюсь. Молчу.
     Какие-то  приходят,  про  меня все расспрашивают, не говорил ли чего? И
фамилию  мою  знают.  Откуда же? А так, по разговору, они вроде партизанские
дела обсуждают.
     Я молчу.
     Другой  раз  эти  же  приходят,  слышу,  как дверь отворилась и на меня
морозным воздухом пахнуло, со снега, - значит, уже крепкая зима.
     И  меня так это добродушно, так ловко расспрашивать стали. Раз уж зимой
запахло,  меня сомнение берет - что же из меня они выпытать хотят? Как будто
все  всякое  значение  потеряло. А ведь что-нибудь, значит, для ихней пользы
нужно, раз они меня кормят. И старуху ко мне подсадили.
     Один  присел и стал закуривать. А автомат около меня прислонил, у самой
моей  руки.  Я  медленно,  медленно,  как  букашка  ползет,  пальцами  повел
потихонечку  и  ощупал.  Точно.  Автомат  немецкий.  И  тут  во  мне  так  и
вспыхнуло:  закурил  он  с  шиком  от  зажигалки. Не скручивая самокрутку, а
готовую  сигарету,  и  запах  этой  сигареты  я запомнил: немецкая сигарета,
знаю, пробовал.
     Я  и  так  молчал.  А  тут уж я как мертвую задвижку за собой задвинул.
Навсегда.
     Я  даже  во  сне  молчал.  Приснится  мне, что я сейчас заговорю сонным
разговором,  и  я  от  страха, от тревоги просыпаюсь. Я во сне всегда помнил
свое  главное: молчать. Тут уж не в военной тайне какой-нибудь дело стало, а
так:  ответ  за  всю подлость, за все, за все, одно у меня оружие бороться -
молчать.  Я  никому,  ни  в  чем  ни на сколько не мог верить. Как-то музыку
потом  услышал,  я и музыке не верю - это она меня усыпить, успокоить хочет,
сволочь, играй, я тебя все равно как не слушаю.
     Потом  мне  стало  казаться,  что  вправду  разучился  говорить, я стал
вспоминать  слова  про себя... стал стараться думать по порядку - направлять
свою  мысль,  куда мне хочется, потому что без порядка с ума сойдешь. Кто я?
Солдат,  летчик.  Так. Но я списан, как моя машина, что сгорела в лесу. Но я
два  с  половиной самолета сбил - один вдвоем с Альбертом. Это точно... Нет,
последний-то  тоже  не  ушел,  упрямый этот черт, который так и не отвернул,
одинаково со мной упрямый!..
     Это  все  так,  и теперь я как в отпуске. В вечном отпуске, бессрочном.
Молчу.
     Кому  я  теперь нужен? Что мне осталось? Кто тут сейчас со мной? Кто со
мной  в  темноте? На чужой койке, среди врагов и всяких этих предателей, кто
со  мной  в  постоянном  ожидании еще худшего? Ведь не зря меня держат. Нет.
Что-то еще будет!
     И  вот я начал разбираться: кто я и что во мне есть. Бабку вспомнил. Не
хочу  бабку.  Беспризорщину  - не хочу, да и смазалось это все во мне, точно
во  сне  снилось:  чумазые  ребята,  одичалые, гремучие тормозные площадки и
буфера,  какие-то  подвалы, чужие огороды, асфальтовые котлы, вшивые вокзалы
- не надо мне этого.
     И  вот,  странно  как-то,  не подряд, а скорее от конца к началу, стало
мне  вспоминаться,  как  это мы жили так хорошо, семьей, Борю вдруг вспомню,
как  он  чертил  и  разрисовывал, как всегда, какой-то невообразимый будущий
дом,  где  все  будут  жить  среди  такой  красоты и удобства, что все будут
счастливы  и  никто  не  будет  ссориться. А когда он вышел из комнаты, Катя
пририсовала  чертенка  на  трубе,  сидит, йогами болтает, и Боря возмутился,
покраснел,  и  они  передрались на диване, вернее, он ее здорово отшлепал, а
она  оцарапала  ему  ухо  и  сама  разревелась,  просто  ужас, и Боря для ее
утешения  к  своему  дому  пририсовал  повсюду  всяких  чертенят и мартышек,
уродцев  -  очень  смешных, и они как будто высовываются из окон, танцуют на
крыше  и  вообще по всему дому валяют дурака. И Боря подсовывал рисунок Кате
под  нос, а она от обиды отталкивает его, хлюпает распухлым носом, а мельком
взглянет  и  уже  рассмеивается,  и  опять  отворачивается  плакать,  но как
следует  уже  не получается, и она сама ужасается и смеется: "Идиотик, ты же
теперь весь чертежик испортил!"
     И  я радуюсь, что они помирились, но главное - я их люблю обоих, я даже
тогда  знал,  что  люблю!  И  тут входит мама и просто зовет пить чай, и это
почему-то  до  того  хорошо!  Мы сидим все за столом, слева Катя, а сбоку за
углом  стола  Боря,  а  у  меня  свое кресло, низенькое, продавленное - мое,
потому  что  я  самый  здоровенный,  а Катя сидит на Жюль Верне - толстом, с
иллюстрациями,  в обложке с красными уголками - старинное издание. И я долго
это  вспоминаю  -  вижу  не нагляжусь. О другом даже стараюсь в этот день не
думать,  а  то  вдруг мало останется на потом. А в другой раз опять припомню
другое,  и  так  до  самого  начала,  до  щенка  Зевки, как он вырос потом и
состарился.  С него ведь началось мое детство и вся остальная жизнь пошла...
вот до этой темной койки...
     И  все  я  переношу  уже  без  страха.  Опять  у  меня разными голосами
выпытывают, один успокаивает, другой строгостью со мной старается.
     Раза  два  меня  куда-то  перетаскивали.  Старуха  уже  исчезла, другие
какие-то  появились,  потом  стали  все  про самолет говорить и меня вроде в
самолет  втащили, а я и в самолет не верю. Нет, потом чувствую, летит!.. Ну,
значит,  в  самую  глубь  меня решили отвезти, от России, наверно, за тысячу
километров,  это  ведь  все  недалеко  от  фронта  было  все-таки, а теперь,
значит, в лагерь или в гестапо, так я ж