подписали?
     - Да  я  давно  уже  подписал.  Теперь  только  заново освежили, как-то
половчее там составлено.
     - А вы хоть прочитали, что они вам подсовывали?
     - Пускай  как  им  лучше, а мне-то что?.. - Старик со скукой отмахнулся
слабым  движением  руки  -  точно от того, на что и глядеть-то тошно было. -
Строчки  я  смотрел,  это по закону так полагается. А вчитываться... Это мне
зачем?..
     - Значит, теперь дом и все теперь ихнее?
     - И так давно ихнее.
     - Кулаки! - с презрением повторил чьи-то слова Егор.
     - Откуда  же  кулаки? Анатолий - бульдозерист, даже отличный, а Людмила
и  на  птицеферме  и в самодеятельности отличается, поет и пляшет с сестрами
своими. Люди как люди...
     Стремительно  подлетел  большой  дятел  в красной шапочке, прицепился к
ветке  с  кормушкой и, сунув нос в консервную баночку, громко забарабанил по
жестяному  дну.  Отрывисто  гикнул  своим  коротким  кличем  и, недовольный,
умчался низко над землей.
     - Пускай  не  кулаки...  Сам-то  он даже ничего, только тряпка... А все
равно противно.
     - Что это ты так.
     - Ее слушать противно.
     - А ты не слушай. У вас помещение отдельное.
     - Не  слушай!..  А  стенка  какая  тонкая?  Мне все слышно, противно...
Рассуждает,  как  она  шифон-эр  поставит, как сестру Лизку к себе поселит в
пристройку, а Тоньку... тоже, как все устроит после.
     - Это,  значит,  когда  я умру, - без интереса, даже без вопроса сказал
Старик.
     "Ясно,  просвечиваю насквозь, вон она и рыбка - вся на виду. И кто меня
за  язык  тянул?.."  -  со  слабым  раскаянием  подумал Егор. И вздохнул. Но
пятиться было поздно.
     - Да разве это правда, что вы скоро умрете... или скончаетесь?
     - Что-нибудь  из  двух, - дружелюбно, хотя и слабо усмехнулся Старик. -
Еще вот не выбрал.
     Егор  повалился  на спину в траву и стал, глядя на облака, представлять
себе,  как  это бывает, когда умирают. Быстро зажмурился, замер, сказал себе
"я умер", но ничего не вышло. Ему хотелось как-нибудь загладить разговор.
     - Знаете  что?  -  Егор  снова  сел  по-турецки. - Если тогда мы еще не
уедем с дачи... Можно, я вам на грудь надену и прицеплю ваши медали? Можно?
     - Что  ж,  хорошо...  -  подумав,  согласился  Старик.  - Пожалуйста...
Спасибо. Договорились.
     - Договорились.  А  то они все такие... - Егор брезгливо сморщил нос. -
Невнимательные!
     Старик   задумался   или  устал.  Уперся,  сгорбясь,  в  края  лавочки,
сощурился,  рассеянно,  чуть  заметно  улыбаясь  -  не тому, что было у него
перед  глазами:  Егору,  сидящему  по-турецки, траве в пятнах солнца и тени,
птицам,  которые перепархивали и суетились в густой листве отцветшей сирени,
- а самому себе, наверное, своим мыслям.
     Егор  встал  и  поплелся  к  дому.  На  полдороге  оглянулся. Не то что
Старика,  а  даже  крыши  баньки,  приткнувшейся  на  задах участка, не было
видно... Становилось скучновато.
     За  лицевым штакетным заборчиком немощеная улица спускалась под уклон к
речке.
     Промчался  мотороллер,  и  следом  за ним повис и долго стоял, медленно
редея,  прозрачный  занавес  белой пыли. Хмурая собака озабоченно пробежала,
видно  куда-то  опаздывая. Две бабы с кошелками, непрерывно переговариваясь,
прошли, поднимаясь на пригорок, - наверное, со станции, поезд пришел.
     - Это дом Духанина?
     Девочка  стояла  на  улице  у  штакетного  забора  и читала фамилию над
почтовым ящиком у калитки.
     - Духанина, - сказал Егор, подходя поближе.
     - Мама!..  Это  тут!  -  окликнула  девочка молодую женщину в клетчатой
рубашке,  клетчатой  короткой  курточке  и  короткой  юбке, та шла по другой
стороне, оглядывая дома и читая фамилии владельцев.
     Она сейчас же подошла, поздоровалась с Егором.
     - Духанин? А ты его сынок или внучек?
     - Мы дачники.
     - А-а... А его самого можно видеть?
     - Его нет дома, он на работу ушел.
     - Так  я  и  думала, - сказала женщина. - Можно, мы тут его подождем?..
Он где работает?
     - Где попало, в разных местах. Вы его не найдете, он же на бульдозере.
     Егор открыл калитку, впустил их и запер опять на щеколду.
     - А   дома   больше  никого  нет?..  -  Она,  конечно,  хотела  сказать
"взрослых", но не сказала.
     Егор это отметил и сказал:
     - Я тут один в доме. Вы можете на террасе подождать.
     Девочка сказала:
     - Нет, лучше уж на воздухе, в тени посидим.
     - Конечно, лучше. Там духотища, когда солнце.
     Женщина  сняла  сумку, которая висела у нее на одном плече, села в тени
дома на траву и одернула коротенькую юбку на коленях.
     - Будем  дышать  воздухом, - сказала она, со вздохом откидываясь назад,
и оперлась затылком о водосточную трубу.
     Девочка  стала  прохаживаться  взад-вперед  по  дорожке. Теперь Егор ее
разглядел,  и  она ему понравилась. Поэтому он отвернулся и стал не обращать
на  нее  внимания.  Она  тоже не обращала на него никакого внимания, проходя
мимо  него,  внимательно  рассматривала все, кроме него, и даже вроде сквозь
него.   Это  наполнило  горечью  обиды  его  сердце.  Ладно,  я  некрасивый,
неинтересный,  тогда, по крайней мере, буду грубияном, покажу, что нисколько
не  нуждаюсь. Сам не желаю с ней разговаривать. Даже презираю, и мне смешно,
чтоб какая-то девчонка подумала, будто она мне интересна.
     Он  стал насвистывать сквозь зубы, как умел делать один очень противный
мальчишка, стараясь, чтоб вышло как можно более похоже.
     - Хороший  у  вас  воздух!  -  неопределенно,  куда-то  в  пространство
говорила девочка.
     Егор  обернулся.  Обращалась  она,  видимо,  к нему. И он хрипло сказал
очень   странным   тоном,   каким-то   промежуточным   между   заготовленным
презрительным безразличием и обрадованным дружелюбием:
     - Ничего...  -  И  покраснел,  с отвращением услышав свой голос. Вякнул
эдакую  тупость,  точно  трехлетний сопляк, который стоит, ковыряя в носу, и
на все в ответ сипит: "Ничего"... Тьфу!
     - Только скучно, наверное, одному сидеть.
     Он  чуть  было  не  просипел  опять  "Ничего",  да спохватился и вполне
изысканно ответил:
     - Я  никогда  не  скучаю  в  одиночестве...  Наоборот, тут люди кругом,
только малоинтересные. Со Стариком беседуем.
     Разговорились, и Егор к слову сказал, что Старик живет в бане.
     - Неужели?   Все   время   живет?  И  ему  там  не  жарко?  -  смешливо
осведомилась девочка. Она начинала казаться Егору совсем симпатичной.
     Он  кое-что  неплохо  рассказал  про  Старика,  но вовсе ни к селу ни к
городу  -  по  обыкновению  не удержавшись - приплел кое-что про Людмилу, да
еще и вместе с "шифонэром", до которых девочке не было никакого дела.
     - А  может,  твой  Старик  знает? Можно у него спросить, когда вернется
хозяин?
     - Да  нет,  откуда  ему  знать?  -  сказал  Егор.  -  Хозяин просто его
племянник. Откуда ему? Он вообще тут не в курсе дела.
     - А как его зовут? - Мама девочки слушала их разговор.
     - Старика?..  Вы  знаете,  я  как-то  даже  не  знаю.  - Он с некоторым
удивлением  припомнил,  что  отлично  как-то  обходился,  никогда не называя
старика по имени. - Хозяина зовут Анатолий.
     - Я спрашиваю фамилию.
     - А-а,  так  вы  же  сами  читали  у  калитки дощечку, это его фамилия,
Старика. А Анатолия тоже Духанин фамилия. Одинаковые у них.
     - Он сейчас в бане? - сказала девочка.
     - Да нет, он просто живет в бане, пока лето!
     - А ты знаешь, где это? - спросила женщина.
     - Да здесь же! Вам показать? Вон там!
     Женщина вскочила и отряхнула юбку.
     Егор  побежал рядом с ней, показывая дорогу, и только они обошли вокруг
сирени, как им открылась банька.
     Старик   смотрел   с   удивлением,   как  незнакомая  молодая  женщина,
оглядываясь  по  сторонам,  быстро  шагает  по  тропинке прямо к его баньке.
Клетчатая  курточка,  коротенькая  юбчонка  - видно, как, попадая то в пятна
солнца, то в полосы тени, бегло мелькают на ходу ее легкие, светлые ноги.
     Старик поднял голову, а потом встал им навстречу.
     Обогнав в последнюю минуту женщину, Егор выскочил вперед:
     - Вот пришли, спрашивают хозяина, а никого дома нет!
     - Добрый  день,  - таким же свежим и оживленным, как она сама, голосом,
с   извиняющейся  улыбкой,  проговорила  женщина.  -  Дело  в  том,  что  мы
разыскиваем... мы очень хотели бы повидать Духанина.
     Старик   стоял  перед  ней,  безуспешно,  пальцами  одной  левой  руки,
стараясь  зацепить  и стянуть вместе концы расстегнутого воротничка рубашки,
не  замечая,  что  там и пуговки-то нет. Попутно он наткнулся и почувствовал
под  рукой свою небритую щетину на подбородке и, бормоча какие-то извинения,
стал  пятиться,  наткнулся  на  косяк и, быстро повернувшись, исчез в темпом
проеме двери своей баньки.
     Через  минуту  он  появился  снова.  Теперь  он  накинул  на плечи свой
полувоенный  плащ,  придерживая  изнутри  его  края,  одной  рукой на груди.
Наверное, он считал, что в таком виде он выглядит поприличнее.
     - Какой же именно вам Духанин?.. Вы спрашивали?
     - Да,  вот  какой  именно?  -  Женщина  едва  заметно,  одними ладонями
сделала  беспомощное  движение  недоумения. - Я сама не знаю. В прошлом году
мы  ездили,  в  снегу  увязли,  чуть  не  заморозились,  однако  нашли... Но
оказалось  -  ничего  подобного. Не тот. А сколько вашему племяннику лет? Вы
меня извините, я не от любопытства.
     - Анатолию?..  Наверное,  за  тридцать или уже тридцать три, может. Вот
так.
     - О-о!..  - разочарованно протянула женщина. - А мы сидим, его ждем. Он
тогда  мальчишка был. На войне он, конечно, не мог быть. Ничего и слыхать не
мог...   А   вам  ничего  не  говорит  такая  фамилия  -  Гедда?  Подумайте,
припомните: Гедда?
     Старик  насторожился,  взгляд  у  него  прояснился, он теперь испытующе
уставился прямо в глаза женщины.
     - А вы... тоже слышали?
     - Я-то слышала. А вы? Вы, вы?..
     Старик отвел глаза в сторону и точно в рассеянности проговорил:
     - Леля Гедда...
     Женщина  с  силой  прижала  ко  рту ладонь с раскрытыми пальцами, точно
боялась, что вскрикнет, а девочка уцепилась ей за локоть.
     Женщина оглянулась на нее, на Егора, который стоял рядом, разинув рот.
     - Да,  Леля  Гедда - это моя мама. Я первый раз в жизни сейчас услышала
ее  имя.  От  постороннего... - Она опять обернулась, вспомнив про девочку и
Егора,  и  нетерпеливо  сказала:  - Леля, идите с мальчиком... походите там,
идите,  идите,  дайте  нам  поговорить...  Ведь  можно  с вами поговорить? -
обратилась она к Старику.
     Тот,  не  выпуская  из  руки  стиснутые  края  плаща,  сделал неуклюжее
приглашающее  движение  свободной  левой  рукой.  Они неудобно сели рядом на
скамейку.
     - У  меня  сердце  оборвалось,  когда  вы  это  сказали... Ведь мне уже
сниться  стало, что я когда-нибудь найду, хоть кого-нибудь... Во сне сто раз
находила, а вот наяву...
     Девочка  и  Егор  шли,  уходили  медленно  и  молча,  стараясь побольше
расслышать.  Но  уже  скоро  даже  звука  голоса не стало слышно, потому что
шумели  на  ветру  листья, и как ни осторожны были их шаги, но и они шуршали
по  траве,  мотор  рокотал  в  поле  по  ту  сторону  улицы, то удаляясь, то
приближаясь...
     Они  отошли  совсем  далеко,  к  самой  калитке,  и стали ходить взад и
вперед вдоль заборчика - из угла в угол.
     После  того  как  их вместе прогнали, Егору разговаривать стало гораздо
свободнее.
     - Тебя Леля зовут?
     - Да, потому что это имя мамы моей мамы.
     - Это называется бабушка.
     - Сам  ты называешься бабушка, - с глубоким презрением сказала девочка.
- Никогда она не была бабушкой. Понял? У тебя понятия допотопные.
     - Фух-фух!  Это только ты так воображаешь! - самоуверенно фыркнул Егор.
Как  назло,  он  первый  раз  в  жизни слышал это слово "допотопные", просто
понятия  не  имел,  что  оно  должно  обозначать,  но не сомневался - что-то
обидное.  Вроде  кто-то так тяжело, неповоротливо идет, топает, "топотопной"
походкой. Вроде носорога.
     - Бабушка!  -  куда-то  в  воздух  говорила  девочка,  задрав  голову и
оглядывая  верхушки  сосен.  - Бабушка - это в ночных туфлях и ворчит, что в
прежнее  время  все  было  лучше. Пускай у тебя бабушка, а нас совершенно не
волнует,  как  это у других называется... Пожалуйста, называйте свою бабушку
бабушкой!  Пожалуйста!..  А  если  ты желаешь знать, кто такая Леля Гедда, -
она  была  парашютистка!  Понял?  Радистка!  Прыгала  в тыл фашистам. Ты это
можешь понять?
     - Могу, - сказал Егор. - Но ведь это когда было? В войну?
     - До   чего  сообразительный!  Конечно,  не  сейчас...  Я  тебе  просто
объясняю,  кто  она.  Она  такой  и осталась. В прошлом году она заболела, и
врачи  не сумели ее вылечить. А перед тем как заболеть, она все время играла
на  рояле  любимые  вещи.  И подсмеивалась над доктором, когда он не умел ей
помочь,  и  вот  тогда  она  попросила маму постараться найти или узнать про
одного  человека  и...  к  нему  маленькое  поручение, ну, просто фотографию
передать,  это  нисколько  не  секрет,  вот почему я тебе объясняю, хотя это
совсем не твое дело.
     Она  разом  оборвала,  спохватившись. Последние слова она сказала самой
себе в оправдание.
     Они  все ходили взад и вперед вдоль забора. Каждый раз, когда, дойдя до
конца  участка,  они  поворачивали обратно, девочка приостанавливалась, чтоб
посмотреть   туда,   где   мама  сидела  со  Стариком  около  баньки  и  они
разговаривали.   Кажется,   говорила  только  мама,  Старик  слушал,  быстро
взглядывал  ей  в  лицо  и  опять  опускал  голову.  Через  несколько  шагов
сиреневый  куст  все  заслонял,  и баньки им не было видно, девочка начинала
волноваться и ускоряла шаги, чтоб поскорей вернуться на открытое место.
     - Хочешь, я тебе принесу молока? - додумался Егор. - Холодное!
     - Ай!..  -  Девочка отмахнулась с раздражением, как от мухи. - Чего они
там  так  долго?  Слушай, мы можем подойти как-нибудь поближе, ну, туда, где
твой Старик?
     - Пойдем!
     - До  чего  сообразительный!..  Ну,  подойти,  чтоб  им  не  мешать. Мы
узнаем... Может быть, они уже кончили разговор.
     - Чтоб они нас не видели?
     - Сообразил все-таки. Подумайте!
     - Тогда надо вокруг дома, только там крапива.
     - Я не боюсь.
     - Я вперед пойду, буду приминать.
     - Как  хочешь,  -  сказала  девочка  равнодушным  голосом и нетерпеливо
подтолкнула его вперед.
     По  узкому  коридору  между боковой стеной дома и соседским забором они
пробрались  сквозь  пышные,  пахучие  на  припеке заросли. Осторожно ступая,
прошли  за  смородиновыми  кустами  и  очутились  позади баньки, на самом ее
углу.
     Девочка  отщипнула  ягодку  смородины,  видно очень кислую, насильно ее
разжевала,  еле  проглотила,  но  сделала  вид,  что придирчиво, внимательно
выбирает себе еще одну, по вкусу.
     Отсюда хорошо было слышно, как говорит Старик. Монотонно, с запинкой.
     - ...Это,   конечно,   известно,   как   было,   -   неудачно  сбросили
парашютисток  в  лес.  Летчик  ночью  сильно  промахнулся,  и  одна  девушка
погибла,  а  другая,  именно  эта Леля Гедда, очень расшиблась, долгое время
двигаться  не могла. Лежала, осталась одна в лесу. И рация при ней. А третья
пошла  разыскивать  своих  и не дошла, тоже погибла, но в штабе партизанском
через связных узнали, послали искать и нашли...
     - Все верно, так и было, - быстро проговорила женщина.
     - Очень  тяжелое  положение  было в том районе, потери крупные, так что
при  ней  остался  только  один  человек, поскольку он к строевой службе был
непригоден, раненый...
     - Да, именно Духанин.
     - Правильно, видите, как мы с вами одинаково знаем.
     - Раненый,  да.  У  него  четыре  пальца  на  руке взрывом гранаты были
оторваны,  знаю...  И  он  родной  ваш брат был?.. Вы сказали, единственный,
родной?..  А  вы  его  любили,  правда?  Ведь,  бывает, и брат, а так, почти
чужой.  Когда он погиб, для вас это действительно было горе? Я вижу, что да,
раз  вы  молчите,  я  вижу...  А вы знаете, что вот такой, раненый, он ее на
руках  по болоту нес, не один день, она не могла вспомнить потом сколько - у
нее  все  тогда  мешалось  от боли... И потом они вдвоем жили в землянке, на
брошенной  старой  партизанской  базе.  Она  лежала  на  боку, она сама даже
повернуться  долгое  время не могла. Четыре месяца лежала и лежа работала на
рации,  выходила  в  назначенный час в эфир, а ваш брат был все время с ней.
Лес  вокруг  них  два  раза прочесывали. Связные к ним с трудом пробирались,
редко  взрослые,  чаще  всего мальчишки из деревни - те все норки, все кочки
на болоте знали и ничего не боялись. Вы все это знаете?
     - Конечно... так я себе все и представлял.
     - Не  знаю,  как  вы  себе  представляете,  только  подумайте,  если вы
действительно  любили  своего  брата... Ну, не так, как я, всем сердцем, мою
Лелю-маму,  а хоть краешком сердца. Нет, другой человек всего представить не
может:  ведь  все эти месяцы они жили на самом краю гибели, работали, иногда
голодали,  и  она,  моя  Леля  Гедда,  была  почти парализована - кроме рук,
совсем  беспомощна,  а  он  ее  поворачивал,  бинтовал, кормил, обмывал, как
сиделка,  нянька,  свой  последний  платок,  свою  рубаху отдал и сам стирал
ей...  укладывал  спать  и под руку клал ей гранату, чтоб, если понадобится,
сразу  нашла в темноте... Вы понимаете, что после такого она помнила его всю
жизнь, даже когда сказали, что он погиб...
     Она  замолчала,  борясь  со  слезами,  и  Старик  невнятно, успокаивая,
пробормотал:
     - Я понимаю... как же... Такая память в любом человеке сохраняется...
     - Не  понимаете!  -  с  какой-то  горькой  досадой  проговорила женщина
устало.  -  Вы  думаете,  благодарность  или  что-то  в этом роде? Ничего не
поняли,  я ничего не сумела... Да вам очень ли нужно, что я рассказываю? Это
мне  один  раз  в  жизни  хотелось  все  рассказать не совсем чужому для нее
человеку,  вы  все-таки...  -  ее  голос потеплел, - Ду-ха-нип. Это заветное
слово было у нас.
     Женщина  вдруг радостно, с проснувшейся милой веселостью сказала совсем
другим голосом:
     - Я  вижу,  как  вы  стараетесь показать, что не волнуетесь, а на самом
деле  волнуетесь - вот я вам и верю, что вы хотите все знать... А что еще?..
Леля  Гедда  была  пианистка.  До  того,  как стала радисткой... Этого вы не
знали?  Знаете,  те месяцы их в землянке, когда оттаивало подмерзшее болото,
-  в  землянке, куда он ее отнес после того, как она расшиблась о деревья, -
да  вы  знаете,  но  я  не  об этом... Она совсем не могла спать по ночам от
боли,  долгими темными ночами, и он не спал ради нее тоже, он ведь ничего не
мог  сделать,  только крепко держал ее за руку, чтоб чувствовала, что она не
одна  на  свете  в темноте, со своей болью... Нет, он пробовал ее утешить, и
так  неумело,  от  жалости  к ней такие вещи говорил нелепые, что она иногда
среди  боли  начинала  смеяться  над  ним,  и  он тогда радовался. Лучше его
человека  на  свете не видела - это она мне говорила, ведь мы с ней были как
сестры...  А  потом,  когда  уже  немножко  поправилась...  она  стала... Вы
представьте:  кругом  болото,  которое  одно  их  и  спасает, а дальше гудит
громадный  черный  лес  в  темноте,  а  Леля лежит и своим чистым, тоненьким
голоском  тихонько тянет, поет ему все песни, какие вспомнит, а потом просто
фортепианные    концерты,    сопаты...   какой-нибудь   "Карнавал"   Шумана,
"Шахразаду",  "Песню  без  слов"...  поглаживает  гранату  ладошкой  и поет,
отдохнет и опять... и каждая ночь для них может быть последней... Вы что?
     Старик не отвечал минуту, потом с натугой выдавил:
     - Трудно слушать... когда хорошее...
     - А  мне  все  легче  на сердце становится, я все в себе держала, после
того  как  ее не стало. Мне нужен был кто-то "оттуда", кто что-то знает... И
вот вас расстроила.