ик. Нюшка перевела дух
и быстро, мелко перекрестилась.
     Отворил  кудлатый  парень  в черной расстегнутой косоворотке. Он что-то
жевал, а увидев их, от удивления перестал. И сделал круглые глаза.
     - Сильвестра  Антоныча?  Будьте  настолько любезны. Антоныч! - закричал
он,  но  оборачиваясь,  веселым  голосом,  поперхнулся,  быстро  прожевал  и
проглотил. - Тут к тебе две ефектные дамы!
     Они  прошли через кухню мимо русской печи и очутились в комнате - там и
кончалась  вся  квартира.  У  стенки  возвышались на постели красные в белый
горошек ситцевые подушки высокой горкой, мал мала меньше.
     Из-за  стола  с закуской медленно, грозно подымался им навстречу мужик,
а двое других равнодушно смотрели, как посторонние.
     - Это  что  такое  значит?..  Это  опять  зачем?.. - сдавливая ярость в
голосе  от  стеснения  перед  чужими,  забормотал  мужик  -  конечно же дядя
Сильвестр,  - тяжело упираясь руками о стол и все ниже нагибая голову, будто
готовился  бодаться.  -  Что  оно  такое, спрашиваю? Какие такие у нас могут
быть  дела?  -  Глазами  он  воткнулся  прямо  перед собой, точно допрашивал
селедочную  морду  с хвостом, без туловища, которая, высунувшись из тарелки,
слушала его с разинутым ртом.
     Нюшка  не  своим  голосом,  смиренным, покладистым, заговорила, умильно
поджимала  губы,  чтоб  не  сказать  лишнего.  Санька  знала,  что  про  нее
разговор,  но слушать ей скоро надоело и, только когда Нюшка, вдруг перестав
канючить  и  подлизываться,  заспорила задиристо, смело, - сразу поняла, что
все   дело  лопнуло,  Нюшке  терять  нечего,  сейчас  она  даст  себе  волю,
заругается.
     Саньку  вдруг  в  пот  ударило  - ведь сама-то она, дура, позабыла все,
чему  ее  Анисья  учила,  простояла,  как пень! Она выскочила из-за Нюшкиной
спины,  торопливо  отбила  поясной  поклон  дяде  Сильвестру  и бесперебойно
заголосила Анисьиным голосом:
     - Благодетель  ты  наш,  дяденька р-родименький, пожалей с-сиротинушку,
одна  я  одинешенька во всеем беглом свете... - заикалась сильней обычного и
после  каждого  заикания  еще  больше спешила. "Свет" так ей и представлялся
"беглым",  где  ее  с  дедом  Васей  все гонят, все надо дальше бежать, сама
разжалобилась  и  даже  всхлипнула, хотя не очень-то хотелось. - По всей, по
всей земле у нас ни родни, ни крова, ни коровы... ни приюта...
     Больше  вспомнить  не  могла,  кажется,  все  правильно  высказала - уж
только  после  Нюшка  ругала, к чему еще корову приплела. А она про корову и
вспомнила.
     Все  вроде  слегка  остолбенели,  слушая  ее трудное заиканье, наверное
как-то  уж  очень  жалко  осветившее  бессмысленно  выученные слова. Тут она
вспомнила,  что  надо  дальше  делать,  потянулась  и ухватила Сильвестра за
большой палец.
     - Это  еще  чего?..  Да чего ж это такое?.. - в изумлении закричал дядя
Сильвестр, пятясь, выдергивая и судорожно пряча руки за спину.
     Санька  проворно  заскочила  ему  за  спину, поймала руку, чуть было не
достала чмокнуть, да он опять выдернул и еще попятился.
     - Да!..  -  Она  упрямо,  уже со злым азартом гналась за его рукой, ей,
наверное,  думалось,  что  тут все дело - вроде как в пятнашках - ухватить и
чмокнуть,  и  тогда  дядька пропал и сдастся, как Анисья учила. Парень вдруг
схватил ее, поднял на воздух и, не отпуская, крепко прижал к груди.
     - Ох  ты  чертенок! Белены объелась? Ты что? Кусаться? - Он встряхнул и
еще  потряс  ее  так,  что  Санька, как тряпочная, всем телом заболталась из
стороны в сторону.
     - Ду-урак!  - Она с возмущением, всхлипывая, извивалась, отталкивалась,
стараясь  вырваться. - Пусти, дурак такой!.. - Но он не отпускал, держал нос
к носу на руках, чуть не лопался, надувал щеки, удерживая смех.
     Нюшка,  отвернувшись  от  всей  этой возни, безразлично и презрительно,
уже завязывая головной платок, сказала, глядя в окно:
     - Кусаться!..  Это  она,  дура, ручку поцеловать стремилась. Кто только
выучил? Унижаться!
     - Такое  дело?  -  удивился  парень и примирительно подмигнул Саньке: -
Так ты лучше меня поцелуй, а?
     Санька  искоса  сердито,  но  уже  с  интересом  близко  смотрела ему в
улыбающиеся   глаза,   перестала   всхлипывать.   Прищурила   глаз  и  вдруг
пронзительно тоненьким, заплаканным голоском, заикаясь, выпалила:
     - Их ты!.. Больно надо!.. Л-лягушку поди в з-задницу поцелуй!
     Что  было  потом  -  в этот день и через неделю, - совершенно не помню,
будто  и  не было ничего. Да и знаменитые слова про лягушку, которые я среди
рева  выпалила на руках у Володи, я не помню, только знаю по тому, как Нюшка
сперва,  а  потом  девки  в казарме потешались, меня дразнили, до чего это я
ловко к дяде Сильвестру подольстилась.
     А  как-то  и  вправду  получилось  так,  что  Сильвестр уже вот до чего
нехотя, а временно позволил меня оставить у себя на квартире.
     Меня?..  Разве  Санька  -  это "я"? Ведь я-то старая женщина. Разве это
Саньку  звали  потом  "мама"?  Разве  есть  что-то  общее  у Саньки со мной,
которую теперь называют "бабушка"?
     Разве  "я"  не  совсем  другой  человек  сейчас, когда лежу в комнате и
слышу,  как  шумит  совсем другой город за окнами? Кажется, мне проще бывает
думать  про Саньку - "она", странная "она", про которую я много чего забыла,
а много чего знаю... А-а, вот это славно, помню: Петрушка!
     ...Какой-то  питерский  двор  -  каменный колодец, бугристый булыжник в
черных  лужах  тающего  грязного  снега,  ноги застыли, одеревенели, Санька,
затиснутая  в  толпу  обалдевших  от  восторга  ребятишек  и взрослых. Прямо
посреди  двора  трехстворчатая  пестрая  ширма,  и из-за ее края выскакивает
румяный  долгоносый  Петрушка,  мечется  взад  и  вперед, болтая деревянными
сапожками,   беснуется,  верещит  пронзительным  и  нечеловеческим  голосом,
перекрывая  уличный  шум  и  хохот  зрителей,  дерется  с цыганом, барином и
лохматым  чертом,  с  треском  щелкает  всех  дубинкой по деревянным башкам,
хвастливо  петушится,  распевая  дурацкие  разудалые  песни,  как  он "был в
Париже,  был  и  ближе!" - и через минуту безутешно рыдает на весь двор, что
пропала его головушка с колпачком и с кисточкой!
     Когда  Санька,  полдня  прошлявшись  по  дворам  с  толпой ребятишек за
бродячим  петрушечником,  явилась  наконец  домой,  дядя Сильвестр ее выдрал
ремнем.  Он  сперва  только  грозился  пальцем,  стыдил и потом нерешительно
дернул  ее  за  косенку;  скорее всего, тем бы все и обошлось, да она, дура,
лучшего  не  нашла:  заверещала, зарыдала, приквакивая по-петрушкиному, сама
не зная почему - просто уж очень была переполнена восторгом от Петрушки.
     Тут-то  он  ее  и  выдрал. Был уже выпивши и, значит, вспоминал Анфису.
Стал  обличать  не  то  Саньку,  не  то  Анфису,  выкрикивать, возглашать во
всеуслышание,  как  перед  народом,  хоть  слушать-то,  кроме  Саньки,  было
некому.
     - По  той  же  дорожке?  По  стезе  погибельной?..  Повадилась? Глазами
жалостно вы умеете, а на уме-то у вас что? Скорпионы!..
     Кричал,   точно  кому-то  приказывал,  а  тот  ни  с  места,  никак  не
слушается...  Да  так оно, пожалуй, и было... Все-таки расстегнул ремешок на
рубахе,  сложил  вдвое,  пригнул  Саньку  за  шею и ударил, стиснув зубы, но
совсем слабо.
     У  Саньки  о испугу мелькнула мысль: вывернуться да бегом через огород,
по  задам,  скатиться  в овраг, в орешник, и там отсидеться. И вдруг поняла:
ничего  этого  нету,  бежать-то  некуда, кругом город и Сильвестр ее изобьет
сейчас  и  выгонит - и от безысходного страха завыла в голос, и вот, услыхав
ее  тонкое,  точно  откуда-то  издалека  донесшееся, прерывистое подвывание,
Сильвестр  почему-то  сорвался,  стал ее хлестать, себя не помня, торопливо,
очень  больно  и вдруг, будто за змею схватился, с испугом от себя оттолкнул
и сам, тяжко дыша, отскочил.
     - Сеть и прельщение... ловушка человеков! Про вас сказано!
     Все  это  про  прельщение  и сеть она уже слыхала каждый раз, когда он,
выпивши,  грозился  Анфисе.  Но  тут  ее  поразило:  от  волнения,  что  ли,
Сильвестр сам стал заикаться, в точности как Санька...
     И  вот  ночь:  дядя  Сильвестр  тяжело  всхрапывает во сне, а Санька не
спит,  лежит  на  сундуке, прислушивается, подстерегает. В комнате полумрак,
мирными  - зелеными и синими, прозрачными огоньками теплятся лампадки в углу
перед образом.
     Ножницы  давно  припасены,  Санька,  стиснув в груди дыхание от страха,
босиком  подкрадывается,  пряча  ножницы за спиной. Кровать, на которой дядя
спит,  широкая. Приходится опереться на край коленом, чтоб дотянуться до его
головы.
     Выпучив  глаза,  не  прозевать бы, вдруг он проснется, отчаянно стиснув
зубы,  точно по живому собирается резать, она отделяет у спящего со лба одну
прядь...  вж-ж-жик  ножницами,  и  прядь  у  нее  в  руке.  Бережно, чтоб по
рассыпать  волосы,  она  сползает на пол и из кухни, через форточку, пускает
ее по ветру. "Будешь знать, как драться, черт пьяный".
     Все  в первый раз сошло гладко, все тихо. И тогда она, точно осмелевший
от  удачи  ночной  убийца,  опять  преспокойно босиком подошла к Сильвестру,
влезла  на  край  постели  и  нагнулась  над  ним,  проваливаясь коленками в
колючую  перинку.  Раскрыла ножницы, злодейски скривила рот, высунула язык и
вдруг  увидела,  что  дядя  Сильвестр,  раскрыв  глаза,  не  шевелясь, очень
внимательно на нее смотрит.
     Санька  хотела  спрятать ножницы за спину, а шевельнуться не могла, вся
расслабла: "Сейчас уж убьет". Без памяти пролепетала, заикаясь:
     - Я  ду-думала,  ты  с-спишь!..  -  Он  все  смотрел  на  нее странными
далекими глазами, думал и не шевелился.
     И вдруг тихо сказал:
     - Ну иди, ложись, сии...
     После как будто ничего не было. Ничего не помнится... Туман лет...
     Я  сижу  за  самоваром,  перетирая  чашки  после  чаепития... Я?.. Нет,
скорее, все-таки это Санька.
     Вытерла  чашки  и  блюдца  полотенцем,  дядя Сильвестр промерз на своем
паровозе,  а  теперь  обогрелся,  раскраснелся,  выпив  чашек  шесть... Ага,
значит,  он водку в то время уже забросил. Это зима была. Войны еще не было.
Наверное,  она  в  том  же  году летом началась, в 1914-м, - значит, там, за
самоваром, мне было уже лет двенадцать, кажется.
     С  Сильвестром  у  нас  мир.  До  того мир, что он теперь и Нюшку в дом
пускает.  Каждое  воскресенье  посылает  меня  в  лавку,  я  покупаю пирог с
горохом  или с картошкой, с луком. Стакан варенья. И Нюшка приходит, сидит у
нас  в  гостях,  угощается  пирогом.  Еще  разные дядьки приходят с железной
дороги.  Володька  является  обязательно,  и  Нюшка  в  него влюблена. Очень
противно.  Он  все пошучивает. Свысока. Отчего же нет, если видит, что девка
краснеет,   белеет,  потеет,  глупеет  от  одного  его  косого  насмешливого
взгляда...  Ну,  если  она такая бывает, эта самая любовь, про которую у нас
все заборы исписаны, так пропади она пропадом!
     Я-то  с  Володькой  запросто:  он  слово, я ему пять. А то поссоримся и
подеремся  в  шутку  -  в  шутку,  а я стараюсь его дернуть побольнее за его
кудряшки.  Помощник  машиниста,  а кудри как у гармониста. Так Сильвестр ему
говорит.
     Так-то он славный, если думать про него отдельно от этой любви.
     ...Какой-то  будний вечер, мы с дядей Сильвестром вдвоем, я... нет, это
Санька  приносит  на стол Библию, толстую, в два столбца печатанную, и бойко
читает вслух главу. По-церковнославянски.
     Эта  Библия  вся  полна  намеков  про  тетю  Анфису.  Прямо как про нее
написана!  На каждой странице про нее говорится, только понимать надо: из-за
таких  блудниц  гибли  города  и  царства  и  всякие  люди. Прельщали своими
прельщениями,  а  после  вот сами и оказывались суетой сует! И ждала их всех
огненная   геенна  и  адские  муки,  как  с  торжеством  и  ужасом  объяснял
Сильвестр.
     - Значит,  и  тетю  Анфису  в  геенну  огненную!  А ты рад, что ее туда
запихнут?
     - Ввергнут! - сурово поправлял Сильвестр.
     - Ну, ввергнут. А ты и рад?
     - Это  не  от  меня...  Тут  уж  меня  не спросят! Чему тут радоваться,
глупости какие спрашиваешь... Ведь она вечная и огненная! Помыслить ужасно.
     - А  булочника?  Вот  его  бы  за  шкирку да в самую геенну помакать!..
Мордой его туда! Вот бы знал!
     - Ты не болтай, не нашего ума дело... - хмурится дядя.
     - А  вдруг  Анфиса  придет?  Вдруг  у  тебя  прощения станет просить!..
Простил бы?
     - Она  в  грех  впала.  Грехи  людям может отпускать только кто к этому
назначен... Пастырь духовный... А я кто таков, грехи отпускать?
     - А если она на колени встанет?
     - Не встанет.
     - А вот если вдруг да встанет?
     Сильвестр тоскливо молчит, думает.
     - Не встанет она никогда, - и вздыхает тяжко, со скрипом в горле.
     Когда  летом  четырнадцатого  года  все  государства,  одно  за другим,
пообъявляли  друг  другу  войну,  мы с дядей Сильвестром сперва даже путали,
кто  с  кем  и  против  кого  воюет.  Потом,  читая  "Газету-копейку", стали
считать,  сколько  наши  взяли  в  плен.  Досчитали в первые недели тысяч до
двенадцати  и  радовались, что теперь уже война скоро кончится. Долго ли они
еще  станут  кобениться,  когда  мы  у них такую толпу, целых уже двенадцать
тысяч забрали!
     Наступила  зима  и  опять  лето,  а  война  все  шла,  и мы, все соседи
перестали  считать,  когда  кончится,  и  только  говорили, как стало тяжело
жить.  Мы  точно  беднели  и  беднели  с  каждым месяцем. Смешно сказать, мы
всегда  были  бедные,  но  сытые и обутые и без дров не сидели. А теперь вот
получилось  так: магазины, бакалейные лавки, рынок - все на своем месте, все
бы  и  купить,  кажется,  можно,  но мы-то обеднели - так мне казалось, дров
мало,  за  хлебом  очереди,  жалованье  Сильвестру будто каждый месяц кто-то
урезывает.  Скоро  стало  так,  что, кроме еды, самой дешевой, ничего нельзя
было  купить.  Чулки?  Кофту? - думать нечего, а я, как на грех, пошла расти
как  на  дрожжах,  все  мне  коротко,  руки  длинные, из рукавов вылезают на
четверть!
     Мы  живем  теперь не в Петрограде - дядю Сильвестра по военному времени
перевели в депо Торхово, по псковской дороге.
     Я  только  два  раза  ездила  в  Петроград  на  паровозе  со  знакомыми
машинистами  навестить  Нюру.  Мануфактуру  ее  закрыли,  она  поступила  на
военный  завод,  а  в революцию и оттуда ее уволили, или она ушла, не помню,
но  переехала  она  к нам с Сильвестром. Наше Торхово местечко маленькое и к
деревне ближе, тут с хлебом полегче, чем в Питере.
     И  тут  приехал  с  фронта  Володя Вереницын. На фронт его отправили за
неблагонадежность,  но  пробыл  он  там  меньше  года  -  и  тут  революция,
понемногу  все  стали  возвращаться,  и он, как бездомный, мотался-мотался и
разыскал  Сильвестра  и  подбился  к  нашему  дому,  и опять на свой паровоз
Сильвестр его взял.
     А  Нюра  обратно  в  Питер  не  поехала.  Вся  ее прежняя страсть в ней
разгорелась    и   загудела,   вроде   как   паровой   котел,   у   которого
предохранительный  клапан  заело. Ничего ей не надо, только Володьку на себе
женить.  Тут война, революция, землетрясение - это все ей нипочем, ей только
Володьку надо.
     А  Володька  что?  Ухмыляется.  Свысока  пошучивает,  будто он на лавке
сидит, а она на коленях перед ним, сапоги ему стаскивает...
     Убила  бы  их  обоих,  меня  даже  трясет от отвращения, на эту парочку
глядя. Ну, при мне Володька сразу трепаться и величаться кончает.
     Ему  передо  мной  стыдно,  и  для  виду  он  сразу  Нюрку  забывает  и
разговаривает со мной. Осторожно разговаривает. Знает мой язык.
     Зима,  темнота,  снег  и  глушь  кругом нашего поселка, неспокойно, вся
Россия  бурлит,  и  половина  голодает,  и  никто  не знает, что будет через
неделю и чем все кончится.
     Ах,   как  стройно  и  гладко  все  и  спокойно  представляется,  когда
вспоминаешь через десятки лет.
     А  ведь тогда мы хотя и верили в победу, а ведь не знали, не знали, чем
кончится  даже  какой-нибудь  поход  на  Петроград  Юденича  или наступление
Деникина.  Не  знали  еще,  чем  кончится  война  с Вильгельмом у англичан с
французами,  -  не знали имен тех, кто умрет, и тех, кто изменит, и названий
мест  сражений  и побед, катастроф и мятежей - все это было впереди, в дыму,
в  темноте, было трепещущей загадкой, все наши судьбы еще решались, все, что
сейчас  кажется  так  азбучно просто, стройно и неизбежно, все только-только
узнавалось.  И  с  каким  замиранием  сердца  от  страха  мы  жили,  с какой
ненавистью  к сильному и побеждающему, удачливому, готовому восторжествовать
врагу...
     Потом,  спустя  целую  жизнь,  мне  часто  приходилось,  сидя в кино, в
театре,  смотреть  героев-актеров, с озорной усмешкой, самоуверенно глядящих
в  глаза белогвардейским палачам, не от бесстрашия, а просто оттого, что они
уже  знают все наперед и прочитали конец пьесы, и потому так непохожи на тех
людей,  которым  было  очень страшно и которые отчаянно не хотели умирать, у
которых  сердце  мучительно  трепетало  и  томилось,  щемило  от  тревоги за
будущее,  и  они  горячо верили, страстно надеялись, но только не знали, чем
кончится  для  них  сегодняшний  день  и  какая  будет общая судьба народа и
революции...
     Я  стояла  часа  четыре  в  очереди  за хлебом, вернулась - дом пустой.
Сильвестр в депо, а Нюрки нет.
     Вечером  вернулся  Сильвестр  без Володи - тот куда-то смылся с полдня.
Пропали оба, с Нюркой.
     Укатили в чьих-то санях в деревню на свадьбу. Соседи рассказали.
     Мы с Сильвестром молчали. Двое суток молчали.
     Из  нашего красногвардейского отряда приходили двое, спрашивали Володю.
Чтоб был наготове. Я сказала: в депо, на работе.
     Едва  они  ушли,  я  вскочила,  оделась  и пошла пешком в деревню. Туда
верст  двадцать,  дорога  заметенная.  Попросила  подвезти каких-то попутных
мужиков. Куда там. Сами едут пустые, а не оглянутся даже.
     Думала,  ни за что не дойти. Начало темнеть, шла под конец как во сне -
перед  глазами  мечется белое, завивает воронки сухой снежок, заметает следы
полозьев,  вот-вот  след  пропадет, и я осталась среди поля - ни столбов, ни
деревца, одни голые кусты да обледенелые кочки чухонского болота.
     Ночью  дотащилась  до  первых  домов. Окна темные, ни огонька, ни души,
только собаки осипшие на морозе задыхаются, давятся со злости.
     Постучалась   в  одно  окошко,  меня  послали  по-русски,  прошла  еще,
постучалась  в  другое,  меня  обругали по-чухонски, народ приветливый, того
гляди  замерзнешь  под  окнами.  Прошла  всю  деревню.  Все по собачьему лаю
слышали,  как  я  прошла  улицу  из  конца в конец и пошла обратно, и только
тогда  кого-то  любопытство  взяло.  Выглянул  из  ворот  какой-то косматый,
дождался,  пока  я  подойду,  назвал  меня  дурой, это уж ласково было после
того,  что  я наслушалась под окнами, и, главное, объяснил, что свадьба идет
в  баронском  имении,  а не в деревне. А где имение? "Да сожгли, конечно!" -
сказал  он  и  ушел,  захлопнув  калитку,  однако  перед  тем махнул рукой в
какую-то  сторону. Я туда и поплелась по следам, перешла по льду через речку
и  пошла-пошла  в  горку  и разглядела - деревья стоят четырехугольником без
снега,  черные,  обугленные  деревья.  Потом фундамент разглядела, где ветер
сдул снег с черных кирпичей.
     Обыкновенно  трубы  остаются - а тут труб не было, но я догадалась, это
баронское  имение, услышала пьяную гармошку и скоро нашла и самую гулянку по
случаю   свадьбы,   мужики  все  в  солдатском,  бабы  и  девки  толпятся  в
сарае-сушилке,  дым  столбом  от  махры, свету только в двух концах, в одном
углу  поют одно, в другом - другое, и гармонист пьяной мордой на мехи падает
и  тянет  что попало, вразброд. Два пожилых солдата топчутся, схватившись за
руки,  думая,  что  пляшут,  счастливо пьяные, полюбуются-полюбуются друг на
друга  и  поцелуются  с  размаху, наглядеться не могут