оже  очень  хорошо!..  Нет,  я  хотела  в первый! Я не осталась в
хвосте, ты сам видишь. Я ведь не в хвосте?
     - Ты молодец, - сказал Платонов грустно.
     - В  общем,  я  действительно  молодец.  Я  получила  все,  о чем могла
мечтать!  Ну,  чего  еще?  Наверное,  это  было  от  страха.  Я  так боялась
недополучить,  не  увидеть,  не испытать всего, что можно в жизни... - Голос
ее  вдруг задрожал, сорвался, и она тихо сказала: - Коля, милый мой Коля, ты
понимаешь,  что  больше ничего уже не будет. Мы прожили нашу жизнь. Самую ее
главную  часть.  Ну,  будут  только  повторения,  этот  окаянный шорох сухих
листьев!..
     - Как   шорох?   Каких   листьев,   ты   о   чем,   детка?   Ты  совсем
заговариваешься...  Ну,  потише,  потише,  -  он осторожно погладил ее руку,
лежавшую на столе.
     - Шуршат,  проклятые...  Знаешь,  я встречала многих людей, в некоторые
мне  нравились,  иногда я даже влюблялась, ты не обижайся, Коля, жизнь такая
длинная  штука.  И  вдруг  у  меня  начиналась  тоска  по тебе, и я начинала
вспоминать  все  наши полудетские шуточные словечки и прозвища, выдуманные и
невыдуманные  истории,  от  которых мы с тобой помирали со смеху или чуть не
плакали,   вспоминала   -   и  я  от  тоски  по  тебе,  как  дура,  начинала
рассказывать,  и  меня  слушали  с вежливым терпением или нетерпеливо... как
кто...  И  им  всем  было  это  так  неинтересно,  так ненужно, они скучали,
дожидаясь,  когда  можно будет наконец начать целоваться... О, я бросила это
все рассказывать. Давным-давно!
     И   вот,   сидя  в  этой  чужой-пречужой  кухне,  где  ему  и  быть-то,
собственно,  не  следовало  бы,  Платонов  вдруг  почувствовал, что ему жжет
глаза,  что вот сейчас он прощается, уже совсем прощается с Наташей, и слезы
навернулись ему на глаза от жалости к ней, а может быть, и к самому себе.
     - О,  бедная  ты  моя  девочка,  -  он  нежно гладил и целовал ее руку,
лежащую  на  столе,  сам  удивляясь тому, какие странные слова он говорит. -
Бедная девочка...
     - Меня обманули... Что они мне подсунули? Мешок сухих листьев...
     - Как  в сказке? - торопливо, крепко вытирая глаза, говорил Платонов. -
Как  человек выиграл целый мешок золотых монет, а принес домой, а там угли и
сухие листья? Да?
     Наташа кивнула безмолвно. Горло ее было перехвачено слезами.
     - Неужели  это  уж  так?..  Уж  так  плохо  дело?..  - спрашивал он, не
успокаивая, не утешая.
     Наташа  решительно встала, громко, прерывисто несколько раз глотнула из
стакана,  встряхнула  головой, жалко улыбнулась, почти успокоившись, и вдруг
громко и некрасиво, по-детски заревела, ткнувшись лбом ему в грудь.
     - Коля, я мечтаю... Я так мечтаю, Коля!.. Я с тобой уеду.
     Платонов  поглаживал  ей  голову, легко касаясь пальцами шеи, и смотрел
уже  в  окно  на  разливанное  море  огней  и темное, подсвеченное громадным
заревом небо и, вздыхая, приговаривал:
     - Пройдет... Пройдет... Успокойся... Это у тебя пройдет.
     Немного  погодя  Платонов  услышал  сдержанный  тяжелый вздох у себя за
спиной. Муж Наташи стоял посреди кухни с расстроенным видом и вздыхал.
     - Ну,  вот...  Ну,  вот...  -  сокрушенно проговорил он. - Что ж это ты
так-то уж очень, а, Наташа?
     Наташа  медленно  подняла  заплаканное,  но  уже  утихшее  после  слез,
покрасневшее лицо и проговорила:
     - Я   решила  отдать  мои  платья  и  мебель  в  детский  дом.  Уеду  с
Платоновым. Буду делить с ним его суровые будни.
     - Отлично, - серьезно кивая, сказал муж. - Раздадим и поедем!
     Наташа  оттолкнула  его  руку,  отвернулась  и пошла к умывальнику. Муж
подошел  сбоку  и  слегка  отвернул кран и добродушно-ласково похлопал ее по
плечу.
     Наташа  набрала  воды  в сложенную лодочкой ладонь, прижала к глазам и,
не поднимая головы, сказала:
     - Поедем!  Кто  тебя  звал? Ты-то тут при чем? Вот я правда брошу все и
тебя брошу и уеду с Платоновым! Начну какую-нибудь совсем новую жизнь.
     Муж подал ей уголок полотенца, приговаривая:
     - Ну и бросим. И уедем. И начнем, все будет по-твоему!..
     Наташа, сердито морщась, засмеялась, еще сквозь слезы.
     - Слон он и есть слон. Шкура слонячья!..
     Споткнувшись  на пороге, ввалился Иннокентий, чуть не расплескав бокалы
с  шампанским,  которые  держал  в  обеих руках, и минуту стоял не шевелясь,
дожидаясь, пока жидкость перестанет качаться.
     - Там  одна  дама  опять  желает  перед  вами преклоняться, - сказал он
Платонову. - Пойдемте?
     И Платонов пошел за ним, не оглядываясь.
     - Ну,  прошло?  -  заботливо  сказал муж Наташе. - Вот тут еще капельку
вытри,  под  глазом...  Где  же  у  тебя глазки-то были, когда ты за другого
замуж вышла?
     - Дура,  - сказала Наташа, вытирая кончиком платка глаза. - А ты в него
влюбился... А Иннокентия презираешь!
     - Почему  презираю?  Нисколько. Иннокентий полезный, ну, как... шнурок.
А  твой Платонов - провод. Под током. Того можно в ботинки продевать, пакеты
им  завязывать.  А  от  этого  лампочки  будут  гореть. А не так схватишься,
передернет!  Ну,  пойдем  к  гостям,  они  же все-таки стараются нам сделать
приятное, тебе самой хотелось!
     На  другое  утро малолюдная платформа была ярко освещена солнцем, когда
был  подан  сверкающий  чистотой поезд, готовый к отправке за границу. Никто
не  торопился,  и проводники, щурясь на солнце, улыбались, здороваясь, когда
им   подавали  билеты  отъезжающие,  а  в  вагоне-ресторане,  сиявшем  чисто
протертыми  стеклами, девушка в белой курточке любовно расставляла маленькие
пучочки анютиных глазок по вазочкам на столиках.
     Когда   дверь   в   вагон  открывалась,  оттуда  пахло  тоже  чистотой,
прибранностью,  умеренным  теплом  и запахом того, что, наверное, называется
комфортом.
     Платонов  стоял  и  вот еще раз - теперь уже безусловно последний раз в
жизни  -  смотрел  на  Наташу,  стоящую  у  готового  отойти поезда, и опять
чувствовал,  что  ее  уже  почти  нет, она уже почти уехала. И он застенчиво
улыбался,  стараясь  запомнить  как  можно  больше  всего и никому не быть в
тягость после вчерашней сцены у холодильника.
     Наташин   муж   постоял  около  них  и,  забравшись  в  вагон,  занялся
раскладыванием  каких-то пакетов. Время от времени он кивал им и улыбался из
окна.
     - Ох,  чего  бы  я  не  дала,  чтоб ты поехал с нами вместе! - говорила
Наташа,  нервно расправляя перчатку на пальцах. - Это так несправедливо, что
я  еду, а ты остаешься, ведь ты, наверное, нездоров... - Она вдруг сжала ему
руку,  пристально  всмотрелась  и  испуганно  спросила:  -  Коля,  скажи мне
правду, ты болен? Ты очень болен?
     Платонов улыбнулся, отводя глаза, и сказал:
     - Да я уж привык, знаешь ли.
     - Сейчас  мы  поехали  бы  и,  как  только  поезд  отошел,  пошли  бы в
ресторан,  сели  к окошечку и стали смотреть... Ты помнишь, ведь мы когда-то
мечтали  смотреть  в окошко поезда весь день и всю ночь, когда поедем... Ой,
ведь мы собирались в Грецию?
     - И  в  Грецию.  Нам это было просто!.. Смотри, люди уже садятся, тебе,
наверное, пора.
     - А мы сели бы и пили кофе... - не слушая, продолжала Наташа.
     - Оно бы и Вася?
     - Да, оно бы и Вася, как сказала бы бедная бабушка... Ну, Коля!..
     Проводник мягко и дружелюбно вполголоса заметил, что пора.
     Через  минуту  они  вдвоем с мужем стояли за спиной проводника и махали
Платонову,  а  поезд  медленно,  со  скоростью  пешехода,  полз, неотвратимо
ускоряя  ход,  и  очень  скоро  уже не на что стало глядеть, последний вагон
затерялся  среди  путей и других вагонов, и Платонов медленно пошел обратно,
все  еще  не расставаясь с Наташей, ясно представляя себе, как она перестала
махать  перчаткой,  отвернулась,  прошла  по  залитому ослепительно мигающим
солнцем  коридорчику,  постояла  в  дверях,  села  на мягкий, покачивающийся
диван и вздохнула: "Ну, вот и все!"
     В  гостиничном  номере  все было по-прежнему, изменился только телефон.
Теперь  никто  не мог позвонить. Разве что дежурный администратор. Он больше
и  не смотрел на телефон, точно это была рамка, откуда вынули портрет Наташи
и теперь вставили фотографию дежурного администратора.
     Он  попробовал  посидеть  на  диване,  но  от  этого  так  быстро стала
разрастаться  тоска,  что он, не дождавшись своего времени, сдал номер и как
можно медленнее пошел на вокзал к отходу своего поезда...
     На  следующий  день  под  вечер он слез с московского поезда на Большой
станции, пересел на местный и уже в сумерках добрался до своего города.
     На  старом  вокзальчике  обшарпанные  двери  без  порогов  на  пружинах
свободно  мотались  взад-вперед,  каждый  раз  постукивая.  В маленьком зале
ожидания  в  углу  стояла  все  та  же  круглая  черная  печь, возле которой
когда-то  спала, положив голову Наташе на колени, бабушка. Платонов вышел на
площадь.  Тут  было  холоднее  и  гораздо  сырее,  чем  в Москве. На автобус
садиться  опять  не  хотелось,  и  он  пошел  пешком через площадь, отгоняя,
расталкивая  воспоминания,  которые так и толпились вокруг него; просто идти
мешали,  и  он  старался  сейчас  ни  о  чем  не  думать  и только добраться
потихоньку до дому.
     На   Набережном   бульваре  опять  пахло  земляной  сыростью,  и  внизу
плескалась  вода, облизывая берег, и угадывался за легким туманом тот берег,
весь  в  зарослях  черемухи,  сирени и шиповника. Сердце почему-то щемило от
нелепого  чувства  жалости к Наташе, от которого он никак не мог избавиться,
сколько ни прогонял.
     А  ноги  начинали  тревожно тяжелеть, и он уже слышал, точно отдаленные
раскаты  грома  перед  грозой,  приближение  приступа. Не мог подождать хоть
часок!  Да  и  на том спасибо, что хоть в Москве не набросился - это было бы
похуже.
     Он  остановился  у  освещенной  таблички  автобусной  остановки  и стал
ждать.  Автобус  подошел  и  встал  и  открыл  дверцу, и тут вдруг Платонову
показалось,  что  у него не хватит сил подняться по ступенькам. Он напрягся,
вошел  и  сел и сразу почувствовал облегчение, когда из открытого окошка его
стало обдувать ветром.
     Два  старых  корявых  дерева  со знакомыми изгибами стволов, еще голые,
стояли  по-прежнему у входа в кино, как двадцать лет назад. Деревья медленно
меняются.  И  рекламные  плакаты,  так  же плохо, как всегда, нарисованные в
красках  местным  художником,  -  тоже  похожи были на прежние. Только лица,
наряды, ноги и автомобили другие.
     Наверное,  загадочные,  жгучие  красавицы,  которые  пьянили миллионные
толпы  зрителей  в  то  годы,  теперь  ходят,  опираясь  на  палочки,  пряча
морщинистые,  увядшие  лица от любопытных. А сегодняшние роковые красавицы с
трагическими  глазами  и знаменитыми улыбками и знаменитыми ногами в те годы
еще  лежали,  выпятив голые пузенки, и весело поквакивали, хватаясь за мамин
палец, в своих постельках!
     Платонов,   тихо   улыбаясь,   сидел   у  окошка  автобуса,  и  деревья
Набережного  бульвара  мчались, убегая назад. Ему даже досадно было, что так
скоро подошла его остановка.
     Он  сошел  и,  когда  автобус  уехал,  увидел знакомые очертания своего
дома.  Довольно нелепые очертания, если говорить правду, старого деревянного
дома  с  разными  пристройками.  Только  его  знаменитое  окно,  под которым
помещалась  его  постель,  действительно  довольно  удачно  глядело прямо на
реку, точно повиснув над крутым скатом.
     Окно  было темное, но в доме шла жизнь, светились другие окна, мелькали
тени; наверное, тетя Люся с Казимирой готовились садиться ужинать.
     Чуть  в  стороне  от  тротуара  была  голая площадка, на которой стояла
будка   с  прилавком,  называемая  "палаткой",  где  торговали  днем  всякой
всячиной,  чаще всего как-то невпопад: пивом - зимой, а летом - размякшей от
жары  колбасой.  У  палатки  всегда  громоздилась  целая  гора ящиков из-под
овощных  консервов.  Теперь  в ящиках что-то хрустнуло, и оттуда послышалось
хриплое  рычание.  Платонов  подошел  поближе,  нагнулся и в одном из ящиков
разглядел  мальчика,  который,  стоя  на четвереньках, опять хищно зарычал и
оскалил   зубы.   Мальчик  был  очень  маленький,  и  Платонов,  нагнувшись,
участливо спросил:
     - Это что? Лев?
     Мальчик подумал и кивнул:
     - Ага. Тигр.
     - Что же ты тут сидишь, домой не идешь? Поздно.
     - Бабушка не пришла, - сказал мальчик, вылезая из ящиков.
     - Куда же она ушла так поздно?
     - Моя бабушка водитель. На автобусе ездит. А я жить приехал...
     - То-то я тебя не знаю. Значит, ты приехал? А звать как?
     - Митя...  Мамка  чего-то все болеет-болеет, я пока у бабушки поживу...
А ты не уходи, - требовательно попросил мальчик.
     Платонов  уже припомнил, в каком доме живет женщина - водитель автобуса
и что у нее с дочкой беда, и весело сказал:
     - Пошли  ко  мне, посидим пока вместе... - Мальчик торопливо проговорил
"ага"  и  уцепился  ему  за  руку. - А ты зачем же тут в ящиках по-тигриному
рычишь, людей пугаешь?
     - Не  в  ящиках,  а  тут  пещера, - говорил Митя, торопливо поспевая за
Платоновым  и  с каждым шагом успокаиваясь и приходя в хорошее настроение. -
А  то  знаешь,  как  страшно,  один  мальчишка  во-он  оттуда,  из-за забора
волчиными глазами смотрел...
     Платонов  постучал  в  дверь, и Митя, повернувшись спиной, тоже стукнул
раза  два  каблуком.  Миша  залился  лаем  за дверью, послышались торопливые
шаги,  и  за  мгновение  до  того,  как  дверь  отворилась,  Митя разразился
ужасающим, пронзительным, визгливым хохотом.
     - Что это такое? - изумилась Казимира, открывая дверь.
     - Кло-ван   хохочет!   -   объяснил   Митя   и  тихонько  засмеялся  от
удовольствия.
     - Приехали?..  А кого это вы привели? - волнуясь, спрашивала тетя Люся,
заглядывая  в  сени  из  комнаты,  где  виден  был  стол,  накрытый парадной
скатертью.
     - Да  вот тигр какой-то, ничего, он посидит с нами, пока его бабушка не
вернется.
     Митя  пододвинул  себе  стул  и сел, ничего не трогая, только деликатно
уставясь и не отрывая глаз от колбасы.
     Когда  уже  все сидели за столом и пили чай, Платонов на жадные вопросы
потихоньку  начал  рассказывать  о поездке, еще сам не зная, что ответить на
вопрос, хорошо ли он съездил.
     Больше  всего  спрашивала  Казимира  Войцеховна, она знала Наташу, даже
преподавала  когда-то ей гимнастику и теперь беспощадно гордилась этим своим
преимуществом перед бедной тетей Люсей.
     Митя  доел  свою порцию колбасы и, задумчиво глядя в потолок, ни к кому
не обращаясь, проговорил с угрозой в голосе:
     - Бабка бесится!
     Казимира предложила проводить его до дому, но Митя сказал:
     - Нет, я с этой теткой не пойду. Пойдем ты со мной.
     Они  с  Платоновым  прошлись  до ящиков в сопровождении Миши. Бабки все
еще  не  было,  и  они  вернулись  опять за стол, и Митя сказал, что в таком
случае он может съесть еще колбасы.
     - Но  вы  заметили,  Николай  Платонович,  Наташа  сохранила  фигуру? -
озабоченно  спросила  Казимира,  и, когда Платонов, подумав, подтвердил, что
сохранила,  она  удовлетворенно  сказала: - У нее была превосходная фигура и
хорошие  данные. Если бы она занималась со мной и дальше, я бы выработала из
нее незаурядное явление в области художественной гимнастики.
     - Но  она  очень рада была вас увидеть? Николай Платоныч? Очень рада? -
коротко  спрашивала  тетя  Люся.  -  Ну,  скажите,  это  же так важно... Она
заплакала?
     И   Платонов,  чувствуя,  что  уже  рождается  и  начинает  создаваться
легенда,  которая, наверное, украсит жизнь в этом доме двум старым женщинам,
покладисто пошел навстречу:
     - По  правде  говоря?  Она  плакала,  да...  Это  было  в  кухне, около
холодильника, у окна, из которого видна была вся Москва в огнях...
     И  тетя Люся просто расцветала, укрепляясь в своей жизненной воре в то,
что доброта, верность и любовь всегда оказываются победителями в жизни.
     - Она  не говорила, что собирается приехать? - вся подтянувшись, строго
спросила Казимира.
     - Я  сам  еле  отговорил  ее ехать сейчас же, - устало улыбаясь, сказал
Платонов.  -  Но  она  все  равно  приедет, обязательно, она очень хочет вас
обеих повидать, я правду говорю.
     - Ну  вот  теперь, наверно, бесится! - уверенно сказал Митя и зевнул. И
действительно,  в дверь тотчас же постучали, и это оказалась Митина бабушка,
которая вернулась с работы и теперь бегала, обстукивая все соседские дома.
     - Ну,  какой  сатаненок  мальчишка,  -  говорила  она,  - на час одного
оставить нельзя, то волчиные глаза увидит, то со двора прочь сбежит...
     Митя,  выворачиваясь  винтом в ее руках, на прощанье крикнул, когда его
уводили, Платонову:
     - Я к тебе теперь часто приходить буду!
     Казимира   Войцеховна   заметила,  какой  усталый  и  тревожный  вид  у
Платонова,  и прекратила сама и тете Люсе не позволила продолжать разговоры.
На  этот  раз Платонов был ей благодарен. Он потихоньку разделся и лег прямо
под  раскрытым  окном,  спеша приготовиться к тому, что будет попозже ночью.
По долгому опыту он знал, что будет обязательно.
     Он  лег,  устроившись  как  можно  поудобнее, поставил около себя воду,
разложил  лекарства,  обыкновенные  и самые аварийные, и так, заняв оборону,
стал ждать приближения противника.
     Прощаясь  с  ним на ночь, тетя Люся положила на стул, под ночную лампу,
конверт.  Немного  погодя  Платонову  надоел  его загадочный нераспечатанный
вид,  и  он  потихоньку вскрыл конверт и, сразу улыбнувшись от удовольствия,
стал читать.
     Писала Вика.
     "Мы  не хотим написать Вам, Николай Платонович, "уважаемый", потому что
это  пустая форма, а мы против всех пустых форм. Поэтому мы к Вам обращаемся
так:  дорогой  Николай  Платонович!  Мы,  трое, приходим к Вам каждый день и
ждем  Вашего  возвращения,  потому  что  пронесся слух, будто Вы уехали и не
вернетесь.  Мы  знаем, что это неправда, - Вы бы с нами хоть попрощались, но
все-таки  на  всех  наших  трех  душах  -  неспокойно,  и  мы  оставляем это
письмишко,  цель  которого  сообщить  для Вашего сведения о том, что мы трое
окончательно выбрали себе будущую жизненную профессию.
     Твердо  обдумав  и  проверив  себя, мы скромно решили выбрать профессию
номер  ОДИН.  Самую  ВАЖНУЮ  в  мире профессию. ПЕРВУЮ полезную человеческую
профессию,  без  которой  люди не отучились бы даже бегать на четвереньках и
кусать друг друга.
     Итак,  Вам  уже  ясно, что мы выбрали себе профессию учителей, первую в
мире и необходимейшую для человечества.
     Как-то  один  человек  в  разговоре  сказал  нам,  что ведь это учителя
готовят  будущих  руководителей  земного  шара,  что это профессия переднего
края.  Что  они  готовят  команды  космических  кораблей,  которые  уйдут на
просторы   вселенной.   А   эти   команды   должны  формироваться  из  самых
великолепных, передовых и свободных людей!..
     Вы  знаете,  кто  это сказал, но не знаете, какое сильное впечатление и
сколько мыслей родили в нас эти Ваши слова.
     УЧИТЕЛЬ  -  бедное,  забитое,  иногда  гордое,  но  всегда  несчастное,
недокормленное  существо!  Сутулое,  полуголодное,  в очках и в страхе перед
начальством.  Или  отупевший  чиновник.  Мы  читали у Чехова о таких, сжимая
кулаки от жалости и злости.
     Недалеко  ушел папа одной Вашей ученицы (понятно? - В.), который топает
на  нее  ногами  и  кричит,  что  она  хочет себя сгубить, если решит идти в
педагогический!  Он смотрит на это как на дурь, которая пройдет с возрастом.
А  мы не верим, что человек "отдает все силы на борьбу за освобождение всего
угнетенного  человечества",  а  сам  груб  и  не  любит, не сочувствует и не
жалеет ни одного живого существа из тех, кто его окружает.
     И  мы  себе  рисуем  такой  разговор  при  приеме  в  будущий Всемирный
Институт.
     "С  таким  умом,  талантом,  с такой прекрасной внешностью, спортивными
данными,  с  его  музыкальностью  и  голосом  просто жалко будет,