а опять к нам придет. Вы за
нами не ходите. Обождите немножечко.
     Согнувшись  и  опираясь  на  подругу,  Шура  скрылась в темпом квадрате
двери кузни, занавешенном двумя рогожами.
     - Вы,  значит,  нашей  Шуры  муж?  -  словоохотливо начала оставшаяся с
полковником женщина.
     Полковник   не   видел   в  наступившей  темноте  ее  лица.  Голос  был
удивительно   слабый,   немного   надтреснутый,  но  все-таки  мелодичный  и
успокаивающий.
     - Почему ее увели, вы не знаете? - растерянно спросил полковник.
     - Нехорошо  стало. Да ничего, теперь-то не страшно. Немножко полежит, в
себя придет, и так-то лучше будет... Ох, очажок-то мой замирает.
     Она  поспешно  отошла и присела перед трепетавшим среди кирпичей огнем,
поковыряла  палочкой,  осторожно  подсовывая  новую  щепочку,  и,  щурясь на
огонь, продолжала, улыбаясь:
     - И  как  вы  только  нас нашли? Просто счастье. Мы и мечтать боялись с
Шурой про вас. А вы нас прямо на дороге повстречали.
     - Вы все вместе были? - спросил полковник. - На работах, да?
     - А  как  же!  Мы подруги. На торфе были. Мы немцам торф резали-резали,
сушили-сушили,  а  после  и  подожгли  в  девяти  местах.  Все  боялись - не
разгорится.  А он как взялся, так, думали, и сами не уйдем... - Она покачала
головой  и тихонько рассмеялась. - По горящему торфу мы и убежали. В дыму-то
ничего  не  разобрать.  Убежали и вот через болота пошли колобродить. Родные
мои!  Уж  мы  ходили-ходили,  плутали-плутали...  Вы знаете, который день мы
идем?
     - Нет,  -  сказал  полковник  и присел около женщины на кучку кирпичей,
так, чтобы удобнее было следить за дверью в кузню.
     - Ну  вот,  двенадцатый  день...  Уж  и  были-то мы хороши, а тут вовсе
стали  на  ногах  пошатываться.  Хотим  на  дорогу выйти, а боимся. Потом уж
решились,  -  так на тебе, никак дороги не найдем. Заплутались. Потом как-то
ночью  сами,  не  искавши,  на  дорогу  какую-то наткнулись. Схоронились при
дороге  и  слушаем.  И  страх  такой,  хоть обратно в болото полезай. Прошла
машина,  прошла  другая  -  это вчерашний день было. "Ж-ж-ж!" - и все. То ли
наша,  то  ли  немецкая,  не  поймем,  хоть  плачь.  Потом еще одна, слышим,
несется,  людей  полно  и поют. Господи боже ты мой, пение слышно русское, -
наши бойцы!
     - Почему  же  вы  узнали,  что  бойцы?  -  невольно улыбаясь радости, с
которой  вспоминала  женщина,  спросил  полковник. - Может быть, пленные или
кого угоняют...
     - Да  нет,  -  удивилась  женщина,  - какие пленные! Слышно же: вольной
грудью  поют...  А  вот  теперь  чуть  не  до  самого  города  дошли,  и вот
заночевать  пришлось,  у  нас одна разболелась совсем, фамилия Каштанцева. -
Оглянувшись  на дверь, она понизила голос. - Думаем, она жива не будет. Нет,
конечно, не будет. Хоть бы до города ее довести.
     - Слушайте...  как  вас  зовут?..  Елизавета?.. А отчество?.. Елизавета
Макаровна, вы не сходите туда посмотреть, как она?
     Женщина с готовностью кивнула и, откинув рогожу, скрылась в дверях.
     Полковник  следом  за ней подошел и, придержав рукой рогожу, проговорил
в темноту кузни:
     - Шура, ты бы взяла мою шинель, тебе холодно?
     В темноте пошептались, и чей-то голос ответил:
     - Нет, она не хочет, ей не холодно... Мы ее накрыли.
     - Как же не холодно, вся дрожала!..
     - Не надо. Она не от этого, - ответил голос Елизаветы Макаровны.
     Стоя  тут,  у  дверей  темной  кузни,  полковник думал почему-то больше
всего  не об изменившемся лице, не о глазах Шуры, а об этой ужасной обвисшей
и  прожженной  грязной  майке,  которую  он  на ней заметил прежде всего. Он
знал,  что  Шура  не возьмет ни за что шинели. Тогда он быстро зашел за угол
кузни,  торопливо  сбросил  шинель и мундир, стащил через голову мягкую, еще
прогретую  теплом  его  тела  шерстяную  фуфайку, быстро надел все обратно и
стал застегиваться, держа фуфайку под мышкой.
     - Вы  не ходите туда, - сказала Елизавета, разглядывая его в темноте, -
там  наша  больная лежит. Совсем плоха. Она и до города не дотянет. Двоих-то
мы в дороге уж оставили. Так это третья будет. Не ходите лучше туда.
     - Тогда передайте фуфайку. Вот у меня фуфайка.
     - Фуфаечку? Давайте сюда, мы ей наденем. Ух, тепленькая какая!
     Из  темноты  послышался  смешок  и  возня  в  том месте, где была Шура.
Улыбаясь, вышла Елизавета:
     - Сейчас вам приведем невесту. Одеваем.
     Дождь,  все  время  стрекотавший вокруг, затих, и торопливо шлепавшие с
крыши  дождевые  капли  падали  теперь со все большими интервалами. На улице
посветлело от луны, пробившейся сквозь облака мутным пятном.
     Шура  вместе  с  белобровой  девушкой  Улей вышли из кузни. У Шуры были
расчесаны  волосы  и  на  плечи  накинут чей-то чужой платок. Она застенчиво
остановилась  в  дверях,  выжидательно  глядя  на  него  своими неспокойными
глазами,  покусывая  губу  и  улыбаясь.  Он  пошел  к  ней  навстречу, и она
заговорила про давешнее, улыбаясь все сильней, с укоризной:
     - Меня не узнал... не узнал меня, нет...
     Пока  полковник  разговаривал с девушками, стаскивал с себя фуфайку, он
все  еще  не мог как следует понять, что случилось, он как будто отталкивал,
отдалял  момент,  когда  все  вдруг  прояснится.  И  только  теперь волнение
охватило  его  с  такой  силой,  что  трудно стало дышать, и он поверил, что
перед  ним  стоит  Шура.  У него снова есть жена. Она стоит, сжав чужую шаль
около  горла, чтобы ему не бросались в глаза ее лохмотья; она стоит такая же
маленькая  и  беспомощная,  какой  он привык ее считать, но она прошла через
неведомые ему мучения.
     - Живой,  -  сказала  Шура  полушепотом, как будто про себя. - Все-таки
это случилось... как во сне.
     - Что  случилось?  -  невольно  тоже  переходя  на  полушепот,  спросил
полковник.
     - Чудо... Подумай, какое чудо с нами случилось!
     - Разве  это чудо? Это каждый день случается последнее время. Мы каждый
день  привыкли  видеть такие чудеса. Когда мы идем вперед, на каждом десятке
километров, чуть не в каждой деревне нас дожидаются такие чудеса.
     - Правда? Теперь много встречается таких счастливых?
     - Много, я же говорю - теперь чуть не каждый день.
     - Каждый день, - невольно повторила Шура. - Ужасно хорошо, что много.
     Она  немножко  приподнялась  на носках, потянулась и робко притронулась
кончиками  шершавых  вздрагивающих  пальцев  к  его  лицу. Закинув голову, с
коротким,  чуть  слышным  вздохом,  похожим на всхлипыванье, опять не то что
обняла,  а  только  крепко  схватилась  за  него,  прижалась  и  медленно, с
наслаждением потерлась щекой о шершавую шинель и невнятно прошептала:
     - Как во сне...


     На  рассвете  полковник  остановил  на  шоссе  полупорожнюю трехтонку и
пошел будить женщин.
     Поеживаясь  от  холода,  они  торопливо  выходили  из  кузни, оживленно
расспрашивая друг друга о машине. Всего их было пятеро.
     - А эта... больная ваша? Каштанцева? Где она? - спросил полковник.
     Женщины переглянулись, и Елизавета как будто нехотя сказала:
     - Да, ее надо нам с собой взять.
     - Что  ж  тут  думать?  Не  бросать же человека, - не понимая, удивился
полковник.
     - Конечно,  не  бросать.  Мы  ее  сейчас принесем. Вы только попросите,
чтобы шофер без нас не уехал.
     - Нести я вам помогу. А шофер подождет. Я условился.
     - Она  легонькая, мы сами, - сказала Шура, и они с Улей вошли обратно в
дверь.
     - Ну,  вот еще, - сказал полковник, - больную женщину вы будете таскать
сами! Только растревожите.
     Шура  остановилась  и удивленно обернула к нему свое усталое, как будто
сонное, с тяжелыми, припухшими веками лицо.
     - Сережа,  ведь  она  мертвая.  Она  же  умерла  ночью.  Мы  ее  только
похоронить  хотим  в  городе.  Ей  так  хотелось  дойти до города, и она так
немножко  не дошла... Нет, ты не ходи сюда, - качнула она головой, видя, что
муж все-таки хочет войти, чтобы им помочь, - мы сами. Ничего. Мы привыкли.
     Каштанцеву  положили  в  машине  на  пол, а когда они двинулись и стало
трясти  и  подбрасывать,  Елизавета  Макаровна  подбила ей под голову сена и
присела  рядом,  осторожно  придерживая  ей  голову рукой и время от времени
бережно поправляя рваную косыночку, которой было прикрыто мертвое лицо...
     Разбрызгивая   лужи   вчерашнего   дождя,  машина  неслась  по  дороге.
Предрассветный   туман   уходил   в  низины,  расползаясь  клочьями.  Кругом
светлело.
     Вдруг   Уля,   которая   все  время,  привставая,  заглядывала  вперед,
крикнула:
     - Ох, девушки! Глядите, наш город!
     Все   зашевелились   и,  хватаясь  друг  за  друга,  чтобы  не  упасть,
сгрудились в кучу, заглядывая вперед.
     Стоя  вместе  с  другими,  Шура,  чтобы показать, что она не забыла про
него,  протянула  назад, не оборачиваясь, руку. Полковник осторожно и крепко
сжал  ее  немного  повыше  кисти и тут почувствовал под пальцами затверделую
неровность  на коже и стал осторожно ощупывать. Шура, чуть вздрогнув, быстро
обернулась  и втянула руку поглубже в рукав. Встретившись с его напряженным,
испуганным  взглядом,  улыбнулась  ободряющей, кажется даже снисходительной,
улыбкой.
     - Это  от  нарывов.  Ничего.  У  нас  у всех. - И, видя, что его это не
успокоило,  и  думая,  что  он,  может быть, в шуме не расслышал, встряхнула
отрицательно головой. - Не болит, честное слово... Уже не болит...
     Одна  из женщин коротко вскрикнула: "Вот!" или: "Он!" - и все повернули
головы  вправо,  туда,  где  из-за  поворота  вставали  первые  высокие дома
города.
     Больше  никто ничего не говорил, женщины только стояли и жадно смотрели
вперед,  пошатываясь  от  толчков  машины  и  держась  друг  за друга. Вдруг
полковник,   удивленно  подняв  голову,  услышал,  как  в  воздухе  пронесся
какой-то слабый, вибрирующий звук, потом раздвоился и стал усиливаться.
     Женщины  запели  тихими  голосами.  Только Елизавета Макаровна, которой
ничего  не было видно с того места, где она сидела, запрокинув назад голову,
молча  смотрела  на  лица  поющих подруг. Но через минуту полковник услышал,
как  ее  слабый,  надтреснутый  голос  присоединился  к  остальным. Она пела
вместе  с  другими, сидя на полу и бережно поддерживая покачивающуюся голову
Каштанцевой...
     ...Вечером   на   полутемной,  обгоревшей  по  краям  платформе,  около
готового  к  отходу  поезда,  стояли  у вагона взволнованные Уля и Елизавета
Макаровна  и,  подняв  головы,  улыбаясь,  смотрели  на  Шуру, которая, тоже
улыбаясь и волнуясь, смотрела на них с верхней ступеньки вагонной площадки.
     Полковник  стоял  внизу,  рядом  с девушками, и Шура боялась, что он не
успеет сесть, если неожиданно тронется поезд.
     - Сейчас  же  напишу,  - крикнула сверху Шура, - вот как только приедем
на место. И я вам все опишу, как ехали, где остановились, все, все...
     - И как здоровье! - крикнула Уля.
     - И  здоровье.  Только  вы  сразу отвечайте, - слышите? - а то я ничего
про вас не буду знать.
     Долго  молчавший паровоз вдруг ожил и усиленно запыхтел. Шура испуганно
крикнула  мужу, чтобы он скорей садился, и крепче схватилась за поручень, но
вдруг  с  отчаянной  решимостью  сбежала  по  ступенькам  и торопливо обняла
бросившуюся ей навстречу Улю.
     - Ой,  девки,  какие  глупые!..  Ой,  дуры-девки...  - смеясь, нараспев
приговаривала  Елизавета.  -  В честь чего реветь-то? Вот реветь после всего
взялись, а?
     Смеясь и всхлипывая, Шура обернулась.
     - А  со  мной-то  что  же?  -  укоризненно сказала Елизавета, обнимая и
похлопывая по плечу Шуру.
     Когда  состав  уже  дернулся,  весь  вздрогнув  из  конца в конец, и на
мгновение  замер  перед  тем,  как  двинуться  вперед, кругом стало шумно от
разом  закричавших  провожающих  и  от  лязга  буферов. Елизавета Макаровна,
крепко пожимая обеими руками руку полковника, крикнула ему что-то на ухо.
     - Что  вы?  -  не  расслышав,  переспросил он, готовясь уже вскочить на
подножку.
     - ...доктору... к доктору ее сейчас же отведите...


     Поезд  за  ночь  вышел из прифронтовой зоны и теперь, мерно постукивая,
уходил все дальше на северо-восток.
     Сам  еще не понимая, что его разбудило, полковник приподнялся, опираясь
на локоть, и тревожно прислушался.
     Рассвет  чуть  брезжил  за стеклом вагонного окна, обрызганного каплями
дождя.
     Сквозь  однообразное  перестукивание  колес  слышно было сонное дыхание
многих  людей,  застывших  в  различных  позах  на полках жесткого вагона, и
совсем близко торопливый, невнятный шепот:
     - Встала... встала, встала... иду.
     Шура  с  бледным,  мучительно  напряженным  лицом, сидя на своей полке,
торопливо,  испуганно  бормотала,  покачиваясь  и, видимо, стараясь встать и
сбросить шинель, которой были накрыты ноги.
     Полковник  осторожно  положил  ей  руки  на  плечи  и  полушепотом стал
уговаривать:
     - Не  нужно  тебе  вставать.  Спи, детка, спи... Все это уже кончилось,
все  прошло.  Теперь  мы  опять с тобой. Мы с тобой, - повторял он на разные
лады,  и  Шура  мало-помалу  перестала  бормотать  и  покачиваться и наконец
замерла в полусне, прислушиваясь.
     Потом с усталым вздохом открыла глаза и виновато прошептала:
     - Мне показалось, что надо вставать. Я тебя разбудила?
     - Ложись  спокойно  и  спи.  Не  надо  вставать.  Никто  тебя не станет
будить.
     - Мне  приснилось,  -  сонно проговорила Шура, обводя взглядом полки со
спящими  людьми и подрагивающими на ходу сундучками, чемоданами и мешками, -
что  все  это  мне  приснилось.  Хорошо, что я проснулась. Правда, все спят.
Теперь я еще посплю. Господи, как тепло!
     Она  откинулась на подложенный под голову соседский одолженный узелок и
натянула на себя шинель.
     Немного   погодя   полковник  осторожно  заглянул  ей  в  лицо,  и  она
улыбнулась ему обрадованной улыбкой.
     - Раз  ты  тоже  не  спишь,  давай  вместе  посмотрим в окно. Хорошо? -
шепотом предложила Шура.
     Он  сел  рядом  с  ней,  помог  ей  приподняться  и  отдернуть  оконную
занавеску.
     Шура  не  любила  теперь,  чтобы  он  разглядывал  ее лицо, и вся сразу
съежилась,  заметив  его  пристальный  взгляд,  и  пальцы  у нее как-то сами
потянулись  и  начали  беспокойно  потирать  лоб,  сползая  все  ниже, чтобы
прикрыть лицо.
     Хотя  прошло  два  дня,  как они нашли друг друга, ему казалось теперь,
что  Шура  и  не  изменилась  вовсе.  Она и теперь не стала похожа на совсем
взрослую  женщину,  хотя  и  прорезались у нее на лбу эти морщины, и страшно
огрубела  такая  нежная  прежде  кожа, и какая-то невидимая тяжесть оттянула
книзу  углы  рта... Да, она постарела, не успев как следует повзрослеть. Она
стала  похожа на немного состарившуюся девочку. Полковник не очень-то хорошо
умел  говорить  вслух  такие вещи, но ему хотелось объяснить ей, что она для
него  сейчас  в  сто  раз  красивее  и  лучше, чем в самые лучшие их прежние
времена.  Пока  он думал, как бы ей это сказать, он заметил, что ее рука уже
потянулась  ко  лбу.  Он  взял  ее руку и мягко пригнул ее книзу, задержав в
своей руке, и Шура нехотя покорилась.
     - Мы после посмотрим в окно, а сейчас я еще полежу, хорошо?
     Она  опустила  голову  на  узелок  и  поежилась,  поглубже  заползая  в
нагретое пространство под шинелью.
     - Ты  мне  руку  сюда  дай. - Шура потянула к себе и подложила под щеку
его раскрытую ладонь и закрыла глаза.
     Немного  погодя  она  притронулась  кончиками  пальцев  к его руке выше
кисти,  в  том  месте,  где расстегивается пряжка ремешка от часов, и легко,
едва касаясь, погладила.
     - Ты  что?  -  наклоняясь к ней, спросил полковник, уловив что-то вроде
подавленного, смущенного смешка.
     - Не  скажу...  Никому  не  скажу-у, - протянула Шура, лежа с закрытыми
глазами и улыбаясь.
     - Ну,  мне-то  можно,  я  ведь  никому  не  передам,  -  тоже улыбнулся
полковник.
     - Теперь мне надо старичка себе искать.
     - Какого старичка?
     - Не знаю, какого-нибудь тихонького, такого вежливого, с палочкой.
     - Зачем он тебе?
     - Как зачем? За него замуж пойду.
     - А куда же меня девать?
     - Ну-у,  тебя! Я тебе теперь не подхожу. Ты остался молодой, а я ужасно
состарилась,  вот  видишь,  у  меня какие-то приступы начались. Зачем я тебе
теперь нужна! Нет, уж теперь мне старичка нужно себе подобрать.
     - Вот и подбери, а я этого старичка по шее.
     Шура радостно засмеялась и открыла глаза.
     - Он же старенький. Разве его можно бить?
     - Пускай не лезет, куда не след.
     - Да  он  же  и  не  лезет,  наоборот,  это я хочу его уговорить на мне
жениться, раз я теперь для тебя стара.
     Полковник перестал смеяться.
     - Ты  очень  измучилась и нездорова, но ты совсем не изменилась, просто
удивительно,  ни  капельки.  Но если ты действительно изменилась, то мне это
теперь  было  бы  тоже  все  равно. Мы через что-то такое перешагнули, после
чего...
     - После  чего  что?..  - жадно вслушиваясь, с нескрываемым наслаждением
поторопила Шура.
     - ...после чего цвет лица уже не играет роли.
     - Нет, цвет лица все-таки играет роль, - вздохнула Шура.
     - Может быть, для тебя.
     - Да, для меня.
     - Ты отдохнешь и поправишься, и все будет хорошо.
     - Ты  правда  так  думаешь?  -  нерешительно спросила Шура, внимательно
вглядываясь ему в лицо.
     - Тут  нечего  думать,  я  знаю  это. Разве я мало видел людей, которым
было гораздо хуже, чем тебе?
     - Нет,  ты  говоришь  просто  так, чтобы меня ободрить. Но, может быть,
правда, когда я отдохну и схожу к доктору, у меня прекратятся эти боли...
     - У  тебя часто приступы бывают? - вскользь спросил полковник. - С чего
это началось?
     Шура недовольно поморщилась.
     - Да  нет,  не  очень  часто. Это только последнее время. Ведь я всегда
была  здорова, никогда я не болела ничем. Может быть, еще не поздно, если мы
сейчас  же  пойдем  к  хорошему  доктору.  К  профессору  пойдем,  да?.. Эта
Каштанцева,  помнишь  ее?  Она  все  мечтала  дойти  до  города  и попасть к
профессору...
     - А чем она была больна? - спросил полковник.
     Шура помолчала, будто нехотя вспоминая.
     - У  нее  были  приступы... Только началось у нее гораздо раньше, чем у
меня. И потом, она ведь была очень пожилая. Это большая разница, правда?..
     Когда  поезд  с  затемненными  окнами подполз в темноте и остановился у
едва  освещенной  платформы,  они  вышли  чуть  ли  не  самыми  последними и
медленно пошли к выходу, отставая от редеющей толпы.
     На  путях  светилось множество разноцветных сигнальных огоньков, ярких,
но  ничего  не  освещавших  вокруг, а впереди смутно темнели в небе квадраты
домов  без  огней. Это был первый от линии фронта большой областной город, к
которому почти год назад рвались и так не прорвались немцы.
     - Смотри,   -   сказала  Шура,  -  как  тут  светло!  Сколько  огоньков
светится... Тут ведь немцев не было, правда?
     - Нет,  конечно,  и  за  сто километров не было... Да разве тебе светло
тут кажется? Ничего под ногами не видно.
     - Нет,  светло,  -  повторила Шура, - глаза отдыхают. Под ногами темно,
но  все-таки  смотришь,  и  темнота не давит на тебя, потому что есть на что
смотреть. Такие огоньки веселые...
     Шуре  хотелось  прямо  с вокзала позвонить по телефону в театр, где она
работала  до  войны.  После  эвакуации театр работал тут в городе, во Дворце
культуры.  Однако полковник, чувствуя, как тяжело опирается Шура на его руку
при   ходьбе,   настоял,  чтобы  прежде  всего  отправиться  в  гостиницу  -
устроиться как-нибудь с жильем. А известить друзей они еще успеют.
     В  гостинице  пахло  сырой  штукатуркой,  было  плохо  подметено, и под
запыленным  матовым  колпаком  тусклой  лампочки  сидел за барьером какой-то
ненастоящий  дежурный,  решительно  ничего  не  знавший,  даже  и того, куда
девался другой, настоящий дежурный, который должен был все зн