кратере  малахитовой  вазы.  В
вазу ничего никогда не клали из почтения к камню  и  Даниле-мастеру,  в  ней
сейчас было чисто, прохладно, и Шеврикука созерцал.  И  вдруг  почувствовал,
что в его владениях происходят  безобразия.  Или  вот-вот  произойдут.  Так,
услышал, что в соседнем, его, подъезде отключили воду. Что-то затевалось  на
четвертом этаже в квартире (ј 468) стервецов Радлугиных.  Супруги  Радлугины
работали в сберегательной кассе, она -  контролером,  он  чинил  аппараты  и
любезничал с кассиршами. Радлугин, в пору, когда достославный Егор  двинулся
в поход за очищение  народных  генов  от  влитого  в  них  алкоголя,  уловил
возможность скорой карьеры и наградил себя изобретенным титулом - Старший по
подъезду. Он принялся сражаться с  бытовым  пьянством,  врывался  в  частную
жизнь, корил неразумных, просвещал их  насчет  мирового  заговора,  рассылал
филиппики по  местам  их  работ,  а  предположив  в  квартирах  винокуренное
производство, вызывал милиционеров с собаками, не  переносящими  самогон  на
дух. Шеврикука обиделся, в наглом и корыстном самозванстве углядел покушение
на свои полномочия, приманив как-то Радлугина запахом яблочной  косорыловки,
дверью прищемил тому нос. Недели три волонтер великой войны с  порчей  генов
ходил с бинтами на роже. И теперь у Шеврикуки не было к Радлугиным симпатии,
и пусть бы у  них  все  ломалось  и  дергалось.  Но  Шеврикука  явно  ощущал
присутствие  чужой  силы.  Или  хотя  бы  чужого  усилия.  Никакие   местные
полтергейсты в подъездах Шеврикуки не развлекались, они  знали  его  нрав  и
знали, что он  может  показать  им  барабашкину  мать.  Шеврикука  вздохнул,
потянулся и незримо перенесся в соседний подъезд.
   Два сантехника волокли к Радлугиным розовый унитаз. Это  в  воскресный-то
день. И сантехники были не дэзовские, чьи труды, конечно, требовали  надзора
Шеврикуки, но относились к числу положенных. Нет, волокли унитаз чужие. Один
из них был кучерявый белесый малый в тельняшке с клипсой на ухе и  сигаретой
в зубах. Второй - крепыш лет сорока пяти, заметно,  что  бритый  наголо,  и,
возможно, потому в кепке - казался личностью наглой и решительной. "Савинков
какой-то", - пришло в голову Шеврикуке. А в  малом  с  клипсой  на  повороте
открылось и нечто знакомое. "Да это же Продольный! - поразился Шеврикука.  -
Завился подлец и  тельняшку  надел!"  Продольный  был  домовой  как  раз  из
лимитчиков,  подъезды  его  размещались  в  Землескребе  в  самом  конце,  у
Аргуновской улицы.
   - Эй, стойте! - закричал Шеврикука. - И вон отсюда!
   - Это что? - спросил Продольного бритый крепыш. - Кто это шумит? Пресечь?
   Шеврикука спохватился, возник из воздуха:
   - Я вас сейчас так пресеку! Продольный, ты меня знаешь!
   - Ты же не здесь, - растерялся Продольный.  -  Ты  же  сейчас  в  Лосином
Острове...
   - Я здесь. И в Лосином Острове, - сказал Шеврикука. - Это кто с тобой?
   - Это дядя, - заспешил Продольный. - Дядя это. Мой. Из Липецка. Да?  Ведь
дядя?
   - Дядя. Дядя, - хмуро подтвердил бритоголовый. - Успокойся.
   - Что это ты  тельняшку-то  надел?  -  не  удержавшись,  задал  лишний  и
бестактный вопрос Шеврикука. - По какому праву? Ты из десантников,  что  ли,
или из морской пехоты?
   - Это вас не касается, - грубо сказал названый дядя.
   - Меня здесь все касается! - грозно заверил его Шеврикука. - А  сейчас  я
коснусь вас с унитазом!
   С криком он ринулся к лжесантехникам, пятернями ухватил каждого из них за
шиворот и потянул вниз, к  распахнутому  лестничному  окну.  Продольный  был
легок, сам норовил взлететь и упорхнуть, липецкий же дядя упирался,  казался
Шеврикуке стальным сейфом, набитым дорогими слитками, да  еще  и  унитаз  не
желал выпустить из рук.
   - Вон! - рычал Шеврикука.
   - Тельник-то не рви! - заверещал Продольный.  -  Чего  пристал?  Чего  ты
пристал к нам? Пожалеешь... Перепадет тебе! И привидению твоему...  Твоей...
Суке этой!..
   - Ах ты, недопаханный! - вовсе рассвирепел Шеврикука. - Тельник надел! Да
ты не из морской пехоты, а из морской капусты! Из заячьей!
   Оба предпринимателя были доставлены Шеврикукой к окну, воздвигнуты им  на
подоконник, а потом и выдворены с ревом  в  останкинские  воздухи  из  чужих
владений. Продольный нырнул вниз рыбкой, а названый дядя опрокинулся на бок,
как бы нехотя позволил себе, прищурившись, взглянуть в  глаза  Шеврикуке  и,
причмокнув, что-то посулить ему сквозь зубы.  И  в  злом  прищуре  его  было
обещание уплатить по счету.
   - Вещь-то выронили  здесь  ненужную!  -  Шеврикука  подхватил  оставшийся
трофеем унитаз и вышвырнул его в окно.
   Унитаз низвергался куда  быстрее  Продольного  с  дядей,  способных,  как
выяснилось, совершать затяжные  спуски  с  фигурами,  Продольный  изловчился
поймать унитаз на лету, прижал его к  груди  и  уже  на  асфальте  прокричал
что-то обидное Шеврикуке, и они с дядей, смешавшись с  людьми,  поспешили  к
Аргуновской улице.
   - Что? Что? Где? - выскочил на шум  сознательный  гражданин  Радлугин.  -
Унитаз жду. А тут звуки. Что? Где?
   - Водку дают в разлив в шестьдесят втором магазине, - сказал Шеврикука  и
рассеялся в воздухе, оставив Радлугина в недоумении.
   Сейчас же Шеврикука возобновил свободный ток воды по  трубам  подъезда  и
произвел  следствие.  И  вот  что  открылось.   Позавчера   дама   Радлугина
обнаружила, что засоленный позапрошлым летом в  пятилитровой  банке  зеленый
крыжовник прокис. На исторический случай  -  либо  гражданской  войны,  либо
всеобщего разгильдяйства, либо глумления рыночной  экономики  -  Радлугиными
много чего  было  закуплено,  засушено,  засолено,  замариновано,  завялено,
заспиртовано и в инспекторские дни подлежало  ревизии.  Прокисший  крыжовник
дама Радлугина решила  наказать  плаванием  в  туалетной  воде.  Только  она
приступила к делу, как банка выскользнула из ее рук и  расколола  унитаз.  В
ДЭЗе,  хотя  там  скандалиста  Радлугина  и  боялись,   обещали   установить
беспорочный унитаз лишь через неделю. И то, скорее всего,  из  списанных.  И
тут вчера Радлугиной во дворе  случайно  повстречались  два  сантехника.  От
усталости они валились с ног и чуть  ли  не  уткнулись  в  Радлугину  своими
ключами и фибровыми  чемоданами.  Слово  за  слово,  "Братцы,  спасите!",  и
договорились, что завтра же утром Радлугиным будет установлен новый  унитаз,
и  не  какой-нибудь,  а  розовый  с  зелеными  крапинами.  "Из  резервов..."
Определили и цену - полсотни.
   Уже одна эта история была криминалом  и  давала  повод  Шеврикуке  писать
докладную  записку.  Но  Шеврикука,  заново  и   со   вниманием   исследовав
происшествие, нырнул в подполье очевидного и выяснил, что Продольный  недели
две готовил предприятие с розовым унитазом. Где они с так  называемым  дядей
его сперли, было уже неважно. Так  вот.  Продольный,  без  тельняшки  и  без
клипсы, а в виде городского комара, ребенка асфальтовых мокрот, внедрился  в
квартиру чужого подъезда  и  попискивал  над  ухом  Радлугиной.  При  его-то
попискиваниях и прокис крыжовник, стал плесневеть, и  Радлугиной  внутренний
голос  подсказал  утопить  ягоду.  А  когда  банка  зависла  над   унитазом,
Продольный укусил Радлугину в белую шею. Сделку же во  дворе  устроить  было
пустяком.
   Шеврикука никак не мог успокоиться, и оттого течение мыслей  в  нем  было
рваное. "Неужели они из-за полсотни? - недоумевал  он.  -  Из-за  полсотни!"
Домовые, в особенности в последние  годы,  подзарабатывали,  порой  и  самым
удивительным   образом,   на   карманные   расходы,   на   деликатесы,    не
предусмотренные распорядком жизни, на средства самообразования, да  мало  ли
на что, хотя бы и на  желтого  попугая!  Заработки  эти  не  поощрялись,  их
бранили, называли безвкусицей, позорящей честь сословия, иных  шабашников  и
наказывали, приравнивая их чуть ли не к валютчикам, но скорее из-за стараний
не потерять лицо. Каким карманам мешает валюта? При этом либеральными  умами
приработки признавались делом вынужденным, вызванным столетними  ущемлениями
прав домовых... Но это все болтовня, фикус с ней! Да пусть  бы  и  промышлял
Продольный с липовым дядей, пусть бы и подсовывал дуракам ворованный унитаз,
его дело, но как он посмел, нарушив неколебимое, объявиться со своей  затеей
на его,  Шеврикуки,  заповедной  территории?  Неужели  всякие  Продольные  и
уважать его перестали?
   Продольные  ладно.  Продольные  могли  по  глупости.  Или  из-за   утраты
существенных понятий. С Продольным он разберется.  Но  ведь  Продольный  был
способен и уловить нечто в атмосфере. Почувствовать неуважение  к  Шеврикуке
тех, на кого он,  Продольный,  и  ровня  ему  взирали  снизу,  верхнюю  губу
приоткрыв. А потому  и  позволить  себе  дерзость:  намекнуть  на  увлечения
Шеврикуки и даже пригрозить не только  ему  самому,  но  и  якобы  любезному
Шеврикуке  привидению.  За  это  и   за   оскорбление   барышни,   пусть   и
небезупречной,  будут  пересчитаны  все  белые  и  синие  полосы   тельняшки
прохиндея!
   Но явление бритоголового, перед которым Продольный явно  лебезил,  должно
было озадачить Шеврикуку. Не специальный ли этот дядя? И не  специальный  ли
унитаз был вставлен в сюжет происшествия? И не нарочно ли  унитаз  назначили
именно Радлугину? Вспомнилось Шеврикуке обстоятельство шестилетней  давности
и прежде не разъясненной. Когда Радлугин сначала назначил  себя  Старшим  по
подъезду, а  потом  и  уговорил  четырех  несмирных  ветеранов,  единственно
явившихся на собрание представлять население, избрать его Старшим  ("Да  что
Старшим! Верховным по подъезду!"), он в сражениях под знаменами  неутомимого
Егора одержал немало побед. В частности, вынудил пожилого чиновника Фруктова
с шестого этажа произвести от страха и унижений расчеты  с  жизнью.  Фруктов
был тихий добряк, чиновник - совершенный,  от.  движений  бровей  начальства
взмокал на службе в усердиях. Но в общество  трезвости  вступать  отказался.
Ревнитель Радлугин  с  десяток  писем  отправил  куда  надо,  с  приложением
фотографий, на них - стаканы, рюмки, сосуды и рядом Фруктов в разных видах и
разных степенях веселия или тоски. Коли б не  кампания,  Фруктова  бы  мирно
пожурили. И коли бы пришла одна бумага,  ее  бы  куда-нибудь  засунули.  Или
разорвали. А тут их десяток, и автор - зверь. И был дан Фруктову разговор со
швырянием фотографий на стол, после чего робкий чиновник наелся  таблеток  и
не проснулся. В прощальном письме Фруктов укорял Радлугина,  чего  он,  мол,
так осерчал на него, и ставил под сомнение фотографии. Пил  он  один,  перед
ужином для поднятия аппетита, и не чертики же его снимали, до чертиков он не
напивался. Вопрос о  чертиках  не  стали  обсуждать,  за  Радлугиным  стояла
государственная правда. И вот теперь  Шеврикуке  пришло  в  голову:  чертики
чертиками, а не какой-нибудь невидимый Продольный обслуживал тогда Радлугина
фотографом? И это в его, Шеврикуки, суверенном подъезде!
   "Ее еще и сукой обозвал! -  вновь  вскипел  Шеврикука.  -  А  кто  же  я,
интересно, в его мнении? И откуда он узнал про  привидения,  кудряш  этот  с
клипсой? Или намеренно поставили его в известность? Затевают  что-нибудь?  А
ведь  могут,  могут   затевать!"   Шеврикука   был   сердит,   раздосадован,
чрезвычайные, гневные речи произносил, чуть ли не с  угрозами,  понятно,  не
вслух. Но следовало ругать  и  себя.  Он-то  хорош!  Он  ведь  сам  допустил
непорядок, впал в благодушие, глаза и уши заклеил, на что же он рассчитывает
в грядущих событиях, если так распустил и разнежил себя?
   Утро было испорчено, и день прошел в  суете.  "Непорядок!  Непорядок!"  -
твердил себе Шеврикука, исследуя все подробности обоих  подъездов,  полы  на
лестницах и стены готов был мыть, сдувать пылинки, хотя и находил  помещения
чистыми, не знал пощады в отношениях с комарьем и мухами,  крушил  забредших
из чужих пределов клопов, тараканов,  мокриц,  мучных  жуков,  не  давая  им
надежд  на  помилование  или  амнистию,  и  даже  стянул,   склеил   трещины
радлугинского унитаза, увы, Радлугины были съемщиками в его  подъезде.  Хотя
им и стоило подвесить ванну к потолку.
   Суетой своей,  пусть  и  мелкой,  Шеврикука  приводил  себя  в  служебное
состояние, необходимое для  нынешних  деловых  посиделок.  В  восемь  вечера
Шеврикука был намерен явиться на  толковище  домовых  в  музыкальную  школу.
Посиделки могли оказаться нынче нервными.
   3
   Уже не нахал Продольный с дядей волновали  Шеврикуку.  Разбор  истории  с
ними (хотя докладную, следуя правилам дисциплинарного  канона,  Шеврикука  и
написал) был отложен. Нет, он думал об ином. Храбрился,  охлаждал  себя,  но
уже не мог сидеть на месте и в семь вышел из дома. Быстро зашагал  по  улице
Кондратюка, будто ему  было  необходимо  ехать  куда-то  метрополитеном.  На
исходе Кондратюка он столкнулся с домовым Петром Арсеньевичем.
   Хотел было проскочить дальше, ан нет.
   - Здравствуйте, любезный Шеврикука, - раскланялся Петр Арсеньевич.
   - Добрый день, - вынужден был остановиться Шеврикука.
   - Разве вы не туда? - удивился Петр Арсеньевич.
   - Я?.. Отчего же, и туда... Но ведь рано. А потом и туда. То есть... Я...
   - Так пойдемте вместе, - предложил Петр Арсеньевич. - Не спеша.
   - Ну да, ну да, - буркнул Шеврикука.
   Петр  Арсеньевич,  домовой  из  углового  строения  на  Кондратюка,   был
церемонным мухомором, отвязаться от него Шеврикука вряд  ли  бы  смог.  Люди
дали бы Петру Арсеньевичу лет семьдесят с накатом, на улицы при  публике  он
выползал с тростью,  инкрустированной  перламутром,  летом  носил  чесучовые
брюки и чесучовую же куртку,  был  почти  лыс,  имел  седые  усы  и  бородку
клинышком,  делавшую  его  отчасти   похожим   на   умилительного   дедушку,
пребывавшего  некогда  всесоюзным  старостой.   Впрочем,   Петр   Арсеньевич
относился к тому дедушке дурно. В Останкине Петр Арсеньевич считался домовым
несущественным, когда случались  посиделки,  ему  полагалось  присутствовать
лишь в прихожей. Что уж говорить про Совещания?
   - Отчего это посиделки, - принялся размышлять Петр  Арсеньевич,  -  стали
устраивать в выходные дни?
   - Телевизоров насмотрелись, - сказал Шеврикука.
   - Ах, да, да, - закивал Петр Арсеньевич. - Видимо, так. А вот... - тут же
он замолчал, отважиться долго не  мог  и  все  же  произнес:  -  А  что  вы,
любезный, слышали про сокращения?
   - Какие сокращения? - спросил Шеврикука.
   - Ну, не сокращения... Ну, может,  перетасовки...  Или  как  по-нашему?..
Повсюду ведь перетасовывают... Опять же по телевизору...
   - Не знаю. Не слышал, - сказал Шеврикука.
   Он знал. Он слышал. Но не захотел огорчать старика.
   - Ну да, - вздохнул Петр Арсеньевич. - Это вас  не  коснется.  Вы  фигура
заметная. И живая. Не то что мы, древние развалины.
   - Не скромничайте, Петр Арсеньевич, - сказал на всякий случай  Шеврикука.
- И не нагоняйте на себя страхи... заранее...
   - А вот... Поговаривают... - сказал Петр Арсеньевич. - Эти...  отродья...
- и тростью было указано на Останкинскую башню, - в поход будто на нас хотят
пойти...  Войну,  говорят,  желают  начать...  Тогда,  может,  будет  не  до
сокращений, не до перетасовок этих?.. А?
   - Да неужели вы, Петр Арсеньевич, - поморщился  Шеврикука,  -  не  успели
привыкнуть к войнам или к перетасовкам?
   - Ах,  да,  да!  -  меленько  рассмеялся  вдруг  Петр  Арсеньевич,  будто
Шеврикука изволил отменить поводы его волнений.  -  Вы  правы,  вы  правы...
Однако, согласитесь, случай здесь особенный. Чаще мы оказывались при чьих-то
чужих войнах, а тут намерены пойти походом именно на нас.  Готовы  ли  мы  к
этакому повороту дел?
   - Зачем мы нужны-то им? - спросил Шеврикука. - На кой им этот поход?
   - Кабы  я  знал...  Но  ведь  поговаривают...  И  чувствуется  напряжение
энергий, - сказал Петр Арсеньевич. - Может, раздражаем мы их...  Может,  они
от гордыни... Молоденькие, свежие, теплые, пар от них идет, и вот все ломать
хочется... Мол, мы одни правы и одни могучи, а  все  остальные  закоснели  и
идиоты... И положение их требует драки.
   - Какое такое положение?
   - А такое, - охотно принялся разъяснять Петр Арсеньевич.  -  Они-то  ведь
завелись не спросясь. Мы, положим, завелись тоже не спросясь. Дух хлеба, дух
очага, дух, простите, щей, или что там варилось до щей. Но  ведь  когда  это
было? И уже когда  мы  признаны,  установлены,  вошли  во  все  ведомости  и
протоколы, живем именно узаконенными, никому не мешаем и соблюдаем приличия.
А они?
   - Что они?
   - Вот то-то! Что они! Они-то сами толком  не  ведают,  кто  они  такие  и
зачем. Их распирает, дрожжи гонят их вширь и ввысь, они не знают пока, в чем
остановятся  и  какие  формы  им   суждено   принять.   И   при   этом   они
незаконнорожденные.  Каково  им  успокоиться-то?  И  каково  усмирить   свое
высокомерие? - Тут Петр Арсеньевич замолчал, возможно, ему  показалось,  что
он излишне горячится и шумит, а вокруг - любознательные. - Но это я все так,
с чужих слов. Я-то никого из них и не видел.  Вы  хоть  что  знаете  о  них?
Видели кого? Или, может, даже знакомы с кем?
   - Ничего не знаю. Я ими не интересуюсь, - соврал Шеврикука. - И тем более
ни с кем не знаком.
   - Ну конечно, ну правильно, - закивал Петр  Арсеньевич.  -  Но  постойте,
куда же вы несетесь, я не поспею за вами,  ноги  у  меня  дряхлые,  не  ваши
ведь... Да... И Чаши Грааля на Башне нет...
   - Чаши Грааля? - Шеврикука  остановился,  перед  тем  в  воздух  чуть  не
взлетев.
   - Чем я вас так напугал? - остановился и Петр Арсеньевич.
   - Нет. Я так... оступился... Но какая тут еще Чаша Грааля?
   - Чаша Грааля. Меч-Кладенец. Кольца Альманзора. Сокровища Полуботка.  Что
там еще? - сказал Петр Арсеньевич. - Простите, что я так высокопарно говорю.
Но у них этого нет.
   - А у нас есть?
   - Любезный Шеврикука, - с укором улыбнулся Петр Арсеньевич. - А вы  будто
не знаете.
   - Нет,  я,  конечно,  слышал...  легенды,  песни,  шуршание  всякое...  -
смутился Шеврикука, он никак не мог прекратить валять дурака, от всех ожидал
нынче подвоха, отношения с Петром Арсеньевичем были у  него,  как  у  пса  с
кустом барбариса, знал, что осыпается такой на углу улицы Кондратюка, и все,
что он теперь-то пристал к нему, или - одинок и не с кем поговорить?  А  кто
не одинок? Но вдруг Петр Арсеньевич и  впрямь  рыл  ему  яму  или  испытывал
его... Шеврикука сказал: - А я это шуршание в голове не держу.  Какой  толк?
Может, когда-то что-то и было у нас, но сейчас оно наверняка  либо  истлело,
либо затупилось, либо обратилось в  глину.  Присутствие  его  полагалось  бы
чувствовать,  а  не  чувствуется.  Извольте.  Прокладки  в  моих   подъездах
стираются чуть ли не каждый день.
   И сам остался недоволен сказанным.
   - Я вас понял... Извините, пожалуйста, что навязывался в  собеседники,  -
Петр Арсеньевич потух, тростью тыкал в асфальт, будто ослеп.  -  Единственно
скажу напоследок. Полагаю все же: оно, то, что было, и теперь не шуршание  и
не привидение. Напротив... Надеюсь на это.
   Шеврикука резко взглянул на Петра Арсеньевича.
   - Опять же извините, - грустно сказал Петр Арсеньевич. -  Я  говорил  про
свое, нисколько не имеющее к вам отношения.
   Дальше они шли молча.
   Детская  музыкальная  школа  стояла  прямо  возле  Землескреба.  Прогулку
Шеврикука совершил, но успокоиться ему не было дано. Метрах в ста  от  школы
Шеврикука с Петром  Арсеньевичем  растворились  в  воздухе  и  возобновились
личностями на втором этаже учебного заведения. Прежде, когда Останкино  лишь
переходило из полудачного состояния в городское, местные домовые  собирались
на Аргуновской улице в деревянном доме с башенкой. На первом этаже там  были
почта и сберегательная касса, на втором - жилищно-эксплуатационная  контора.
Ночью в помещениях конторы и сходились. А где же, полагали, еще? Но тот  дом
с  башенкой  снесли,  а  ЖЭКи,  бывшие  домоуправления,   усовершенствовали,
наградив их притом собачьими кличками - ДЭ