кипяток  из  жестяной  кружки  и  вполне
выглядел полевым командиром. К бумаге от Увещевателя Шеврикука  относился  с
иронией и снисходительным высокомерием,  но  полагал,  что  в  Останкине  ей
удивятся и примутся  отгадывать  и  выводить  смыслы,  из  бумаги  намеренно
извлеченные. Верховод Поликратов ни слова не  произнес,  а  сунул  бумагу  в
латунный ларь, раздосадовав Шеврикуку или  даже  обидев  его.  Глядел  он  в
историю и,  похоже,  был  готов,  кратко  упомянув  об  остроте  оперативной
обстановки, послать Шеврикуку возводить надолбы. Но и  этого  не  случилось.
Был бы в присутствии иной верховод, Шеврикука - и громко!  -  потребовал  бы
разъяснений, является ли он действительным членом деловых посиделок  или  не
является, и если является, то когда и кем  будут  принесены  ему  извинения.
Потребовал хотя бы для того, чтобы из ответов личностей, основы сберегающих,
узнать, где он подвешен нынче или на каком суку сидит и  кем  его  признают,
наводя на него увеличительное стекло. Лишь поинтересовался, не  отдается  ли
теперь в связи с простудами музыкальной школы и новосельем в Большой  Утробе
предпочтение -  при  дружеских  общениях  -  какой-либо  форме  одежды.  Мог
услышать: "А вам воспрещено! Какие такие могут быть для вас  формы  одежды!"
Но полевой командир только привел в движение морщины  аскета:  "Даже  и  без
протокола!"
   То есть приходи в чем хочешь. Такое, пусть и временное, падение  культуры
общения было неприятно и Шеврикуке. Хотя он, как известно,  по  отношению  к
диктатам был скорее оппозиционер  или  даже  бунтовщик,  нежели  педант  или
джентльмен. Не всегда, например, надевал клубный  пиджак.  Позволял  себе  и
такое. Теперь же он отправился в Большую Утробу в клубном пиджаке.
   Увидеть он хотел многих. Но прежде всего Велизария Аркадьевича и  наглеца
Продольного.  На  Продольного  Шеврикуке  достаточно   было   взглянуть.   С
Велизарием Аркадьевичем следовало поговорить.
   B Большую Утробу Шеврикука  был  допущен.  Чувствовал  он  себя  скверно.
Нервничал. Будто на самом деле все приобрели морские бинокли и  смотрели  на
него. И будто бы шепот шел о нем. Или хуже того. Из соображений безопасности
было отдано распоряжение в случае чего в него, Шеврикуку, стрелять. "Хватит!
- успокаивал себя Шеврикука. -  Я  все  время  держу  в  голове  разговор  с
Увещевателем. Но о нем здесь не знают!" И  действительно,  все  были  заняты
своим, никаких проявлений недружества или  даже  враждебности  Шеврикука  не
ощутил. И он потихоньку успокоился.
   Продольного он не встретил. Случилось бы чрезвычайное свинство,  если  бы
Продольного допустили в клуб. "Но - вдруг!" - думал Шеврикука, направляясь в
Большую Утробу... Надо было искать Продольного в  ином  месте.  А  Велизарий
Аркадьевич, по собственному  представлению  состоявший  целиком  из  высокой
духовности и некогда носивший  тунику  от  Айседоры  Дункан,  присутствовал.
Играл со стариком Иваном Борисовичем в стоклеточные  шашки.  Подойти  к  ним
сразу Шеврикука не смог. Вспоминал, как после погрома  в  музыкальной  школе
нагрубил и Велизарию Аркадьевичу и Ивану  Борисовичу.  Старики  с  воздушной
деликатностью подходили к нему,  стараясь  вызнать  от  Шеврикуки  сведения,
которыми  якобы  он  располагал,  жизненно  существенные  для   останкинских
патриотов, и даже, может быть, подвигнуть его на участие в предупредительных
героических действиях, а он отвечал им резко и с капризами. Теперь же он мог
оказаться просителем или хотя  бы  зависимым  от  настроения,  жеманств  или
возможностей Велизария Аркадьевича. А знался  ли  Иван  Борисович  с  Петром
Арсеньевичем, это еще предстояло выяснить.
   - Не помешаю? - не только искательно,  но  и  робко  произнес  Шеврикука,
остановившись возле стариков с видом несомненно заинтересованного почитателя
игры в шашки.
   - Не помешаете, - бросил Иван Борисович, сейчас же возвращаясь взглядом к
доске.
   А Велизарий Аркадьевич ничего не сказал. Но было очевидно,  что  стариков
он не раздражает.
   Велизарий Аркадьевич явился в клуб в будто  надутом  костюме  из  толстой
светло-зеленой мешковины и походных бутсах британского завоевателя.  А  Иван
Борисович сидел в ватнике, словно бы его поутру  должны  были  везти  в  лес
заготовлять дрова. Месяца полтора Шеврикука  не  посещал  клуб,  и  нынешние
наряды знакомцев удивили его, а отчасти и  позабавили.  Ватники,  штормовки,
прорезиненные тужурки, свитера водолазов, френчи. Будто отдыхать и  общаться
пришли не домовые, а то ли трудармейцы, то ли землепроходцы, то ли партизаны
или ополченцы. К Шеврикуке пришло  опасение:  не  признают  ли  его  клубный
пиджак вызовом, не посчитают ли знаком иронии или даже несоответствия  общим
и  обязательным  настроениям.  Не  ходит  ли  он  пустым,   безответственным
вертопрахом среди отчаянных защитников останкинских преданий и  обыкновений,
почти уже мобилизовавших себя на борьбу с Отродьями Башни? Но вроде бы никто
вокруг не затягивал наводящее кураж песнопение о  последнем  параде,  а  все
развлекались, как в  прежние  милые  дни  миролюбий.  И  на  клубный  пиджак
Шеврикуки взглядывали без всяких подозрений и неприязни.
   Разговор с Велизарием Аркадьевичем Шеврикука никак не мог  завести,  пока
Иван Борисович не прошествовал в буфетную. Закусить и  выпить.  И  Шеврикука
отправился бы в буфетную, если бы и у Велизария Аркадьевича возникло к  тому
желание.  Но  Велизарий  Аркадьевич  лишь  достал  жестяную  коробку  из-под
ландрина ("1908 годъ" - углядел Шеврикука на цветастой крышке),  высыпал  на
ладонь мягкие таблетки, пожелал  угостить  Шеврикуку,  но  тот  от  леденцов
отказался.
   - Велизарий Аркадьевич, - начал  Шеврикука,  -  соблаговолите  помиловать
меня за прошлые грубости и недоразумения. Я был излишне и без причин  нервен
в ту пору...
   - Ах, что вы! - доброжелательно  заулыбался  Велизарий  Аркадьевич.  -  И
вспоминать не стоит! Экая ерундовина! Вы были нервны,  и  все  были  нервны,
особенно после варварского разорения наших очагов. А вас еще и обидели. Свои
же и обидели. И хорошо, что вы пришли сегодня. И хорошо, что  вспомнили  про
клубный пиджак. А то ведь мы как босяки какие-то! Как  Челкаши!  Вы  видите,
какой мешок я на себя водрузил? Конечно,  имея  в  виду  наглеющих  Отродий,
необходимо поддерживать оборонное состояние духа. Но духовность! Она-то  при
этом утекает! Взгляните на эти телогрейки,  козьи  безрукавки,  энцефалитные
куртки!.. Вы хотите меня о чем-то спросить? - неожиданно закончил  Велизарий
Аркадьевич.
   - Да, - сказал Шеврикука, посчитав, что Велизарий Аркадьевич догадался, в
чем его интерес, и поощряет к самым острым или деликатным  вопросам.  -  Да,
мне давно хотелось побеседовать с вами, досточтимый Велизарий Аркадьевич,  о
Петре Арсеньевиче. А теперь возникла и явная нужда.  Мне  говорили,  что  вы
были с ним дружны
   - Я... Вы... Я не знаю никакого Петра Арсеньевича! - чуть ли не взвизгнул
интеллигентнейший Велизарий Аркадьевич.
   - Ну как же... - растерявшись, принялся  помогать  Велизарию  Аркадьевичу
Шеврикука. - Петр Арсеньевич, домовой с Кондратюка, как же вы его не  знали?
Но если не сейчас, то, может быть, прежде вы были с ним дружны?..
   - Я не знал никакого Петра Арсеньевича! Я никогда не был  с  ним  дружен!
Более ничего не выпытывайте у меня о  нем!  Во  мне  воспалятся  болезни!  -
Велизарий Аркадьевич уже всхлипывал, но все же сообразил нечто важное,  стал
оглядываться по сторонам и утих.
   - Хорошо, - резко сказал Шеврикука. - Извините. И разрешите оставить вашу
компанию.
   Шеврикука пробыл в клубе еще  полчаса.  Перекидывался  словами,  порой  и
беспечными, с телогрейками и тулупами  бойцов  охраны,  послушал  игроков  в
буриме и даже выпил стакан можжевеловой. Покинув отсеки Большой Утробы,  или
убежища от бомб, отведенные клубу, он двинулся к выходу мимо отсеков иных. В
зале потешных ристалищ шли добровольческие занятия защитников. Отвыкшие  или
ленивые в отрочестве учились  идти  наперевес  с  ухватами,  колоть  вилами,
устраивать повал врагов городошной  битой,  орудовать  и  крушить  кочергой,
швырять в супостата горшки с кипящим отваром куриной слепоты, подставлять ко
лбу супостата же раскаленный  портновский  утюг.  Осваивали  и  стрельбу  из
рогаток. Дверь одного из отсеков была как будто бы  предусмотрительно  и  со
знанием дела задраена, но из щелей шел тяжелый воздух. Возможно,  за  дверью
бодрствовал в умственных и бдительных  усердиях  Темный  Угол.  А  у  самого
выхода  из  Большой  Утробы  Шеврикука  столкнулся  с   Продольным.   Наглец
Продольный, естественно, с серьгой в ухе и в тельняшке сокрушителя кирпичей,
тянул из банки иноземный бамбуковый соус "Анкл Бенс"  и  хохотал,  возможно,
вдогонку чьей-нибудь срамной остроте.
   Все в жизни Продольного, по-видимому, проистекало превосходно.
   36
   Шеврикука посчитал необходимым уяснить свое нынешнее правовое положение.
   В овощном  присутствии  он  опять  наткнулся  на  изможденного  тревогами
верховода Поликратова. Поликратов по-прежнему сидел, накинув на плечи бушлат
полевого командира, и подносил к губам кружку с холодным чаем. Шеврикука  не
стал расталкивать тревоги Поликратова, а  обратился  к  кроткому  стряпчему,
быстро убравшему  под  стул  тарелку  с  тыквенными  семечками.  Говорил  он
небрежно, будто спохватился, брел уже домой, и вот пришло в голову спросить.
На всякий случай.
   - Был занят. Упустил. Не назначены ли на завтра деловые посиделки?..  Или
теперь уже не посиделки...
   Стряпчий разглядел Шеврикуку, полистал конторскую книгу,  опять  взглянул
на Шеврикуку.
   - Нет, - сказал стряпчий. - В  ближайшие  дни  посиделки  проводиться  не
будут. Но через три дня вас оповестят. Или повесткой. Или сигналом по линии.
О вас помнят. Ну а если что чрезвычайное, тогда уж как надлежит...
   - Хорошо, - кивнул Шеврикука.
   Из этого следовало вывести, что он, Шеврикука,  как  и  прежде,  является
действительным членом  деловых  посиделок.  Уязвленный  ли  он  удалением  с
посиделок,  а  теперь  восстановленный,  или   прошлое   происшествие   было
случайным,  вызванным  прихотью   уполномоченного   Любохвата   и   как   бы
единоразовым,  Шеврикука  выяснять   не   стал.   Определенность   хотя   бы
поверхностного  слоя  событий  должна  была  бы  потребовать  от   Шеврикуки
поступков. А они вышли бы  сейчас  лишними.  Вот  изменятся  обстоятельства,
положил Шеврикука, тогда и произведем шум, тогда и потребуем извинений.
   Ощутив себя вновь действительным  членом  посиделок,  Шеврикука  позволил
себе задержаться в присутствии. Никаких дел он  не  имел,  кроме  пустяшных,
бытовых, от своих двух подъездов, но ходил он по  присутствию  с  выражением
лица строгим, будто нечто значительное утверждал или учреждал.  Любохват  на
глаза ему не попался (или он не попался на глаза Любохвату?).  И  никого  не
увидел он ни из Китай-города,  ни  из  Обиталища  Чинов,  ни  тем  более  от
вершинных управителей. Ни силовых посланцев, ни скороходов с поручениями.  А
ведь в Обиталище Чинов раздавалось: в Останкине, мол,  грозовая  обстановка,
чуть ли не линия огня... Ну да, ну конечно, самим-то вершителям какой  резон
было устремляться туда, где якобы обнаружилась линия  огня,  но  посылать-то
удальцов в пекло, да еще и с отеческими напутствиями  всегда  было  для  них
делом обязательным. А может, и послали. А удальцы рассеялись  на  бастионах.
Но не исключено, что все успокоилось. В присутствии, как и ранее в клубе, ни
суеты,  ни  мрачно-жертвенных  предчувствий  и  приготовлений   не   ощутил.
Поволновались, судьбе вверились, кто в страхе, а кто и с  гонором  пышноусых
кавалеров из польского акта оперы Глинки, и  его,  Шеврикуку,  обиженного  и
удалившегося от  всех,  теребили,  а  потом,  не  дождавшись  новых  атак  и
разгромов, пришли, видимо, к мнению, что Отродья в силе лишь попугать, что у
них кишка тонка, компьютеры протекают насморками и завели носовые  платки  и
что дальше-то дрожать и тыкать в небо скалками! О, как хорошо  были  знакомы
Шеврикуке беспечность сословия и неопадаемая, с вечно  трепещущими  листьями
надежда на то, что все само собой и в наилучшем виде  образуется.  Ко  всему
прочему - и по доктрине, и по сложившейся оперативной обстановке, -  домовые
не собирались нападать. Их дело было держать оборону. Но и на них никто пока
не нападал.
   Значит, они успокоились.  Ну  ходили  в  ватниках,  бушлатах,  опорках  и
британских бутсах времен бурской войны, но  ведь  и  от  переодеваний  можно
получать удовольствия. А по его, Шеврикуки, поводу в Останкине  вообще  мало
кто волновался. Что же, и теперь он держит в клетке и на цепях свою натуру?!
Наглец Продольный хохочет и пожирает банки бамбукового  соуса  нуворишей,  а
уполномоченный Любохват, возможно, уложил добычу в  сундук.  Благо,  если  в
казенный. А он притих, забинтовался запрещениями и не позволяет себе  добыть
хотя бы перечень предметов гипотетического марьинорощинского схоронения!
   А не оробел ли он? Нет, уверил себя Шеврикука,  не  оробел.  Хотя  именно
сейчас не повредит  ему  и  осмотрительность.  Осмотрительность  и  вынудила
Шеврикуку снова вспомнить о тени убиенного  чиновника  Фруктова.  Да,  яркое
желание послать тень Фруктова к раскопу было глупостью, а вот отправиться  с
поручением в  квартиру  Радлугиных  она  имела  чистое  право.  О  стараниях
Продольного и Любохвата установить  в  туалете  примерных  супругов  предмет
жизненной необходимости,  наверняка  со  специальной  технической  начинкой,
Шеврикука не забывал. Прилежные бдения Шеврикуки после случая с унитазом,  а
иногда и его целенаправленные изыскания как будто бы были полезны. Ничего от
Продольного и Любохвата в своих подъездах он более не обнаруживал. Но  вдруг
в  дни  утихомиренного  походом  в  Обиталище  Чинов   Шеврикуки   прохиндеи
исхитрились, просунулись в его территории и урвали кусок лакомого?
   Оправданно  объявившееся  в  Землескребе  привидение  или  тень  Фруктова
Шеврикука был намерен спустить в отсутствие Радлугина  к  книжному  шкафу  и
томам Мопассана с пожеланием проинспектировать известный портфель, но легко,
на  глазок,  и  без  полномочий  разыскивать  так   называемую   генеральную
доверенность Петра Арсеньевича.
   Волевые, а потом и умственные напряжения Шеврикуки не  вызвали  требуемой
тени. "Препятствует ли кто? Во мне ли что иссякло? Или тень и даже идея тени
сами по себе рассеялись? - недоумевал Шеврикука. - А может, снова  начать  в
квартире  Куропятова?"  Когда  Шеврикука,   невидимый,   проник   в   жилище
Куропятова, годы назад ютившее Фруктова, он чуть было не рухнул  на  пол.  В
гостиной Куропятова  в  креслах  напротив  друг  друга  сидели  Куропятов  и
Фруктов, попивали кофе из чашек и беседовали. На столике с колесиками вблизи
Куропятова была воздвигнута и бутылка ликера "Амаретто". Вот оно что,  понял
Шеврикука. Сразу же после известия о раскопе он сгоряча пожелал  возобновить
тень Фруктова. Стало быть, и возобновил. А потом,  остудив  себя  и  отыскав
Пэрста-Капсулу, он о Фруктове забыл. И тень рассыпать забыл! И выходит, тень
уже три дня сама по себе пребывала  в  бывшей  своей  квартире  в  гостях  у
Куропятова.  Экий  случился  конфуз!  С  ним,  Шеврикукой,  а  вовсе  не   с
Куропятовым и с  Пост-Фруктовым.  Куропятов  не  только  терпел  гостя,  он,
похоже, оценил в нем собеседника и предоставил ему раскладную кровать.
   Бакалейщик Куропятов, мужчина в возрасте, протертый щетками  и  наждаками
экономических  политик,  но  жизнестойкий,  если  помните,  был  склонен   к
философическим восхождениям. Все его удивляло. Случись  в  Антарктиде  падеж
королевских пингвинов, он сейчас же должен был обсудить  это  непредвиденное
явление. Ну а если  бы  кто-нибудь  захворал  в  Конституционном  суде?  Или
обанкротился банк "Гермес"? Или эротика вступила бы в сражение с сексом? Или
же на балкон Куропятова залетела бы открытая некогда оголодавшими испанскими
конкистадорами птица индейка? Все это требовало словесного разбирательства с
привлечением разнообразных способов мышления. Сейчас в руке  Куропятова  был
синий том Василия Осиповича Ключевского. Оба собеседника восседали в халатах
и домашних туфлях. Шеврикуке при взгляде на них стало стыдно за  себя  и  за
своего Фруктова. Жалок был обшарпанный, махровый когда-то халат Фруктова!  А
его стоптанные домашние шлепанцы? Разве шли они  в  сравнение  со  стеганным
где-нибудь  в  Осаке  узбекским  халатом  и  темно-коричневыми  с   золотыми
разводами  султанскими  туфлями  Куропятова?  На   бакалейщике   был   наряд
холостяка, допускавшего в свое домашнее расположение и приличных дам. Но при
этом, к тайной гордости Шеврикуки, сам Фруктов не выглядел жалким. И он имел
вид ученого человека. Возможно, из-за очков,  презентованных  ему  Крейсером
Грозным. А главное, ощущалось  в  нем  чувство  превосходства,  обеспеченное
тайной знания, рано иди поздно должное воплотиться в слова: "Какую чепуху вы
несете! И как вам не надоело?"
   - Значит,  уважаемый  Анатолий  Федорович  (Анатолий  Федорович,  отметил
Шеврикука, надо запомнить), - Куропятов радостно выдвинул синий том вперед и
вверх, - вы и с этим наблюдением историка не согласны?
   Фруктов не заговорил, лишь нижнюю губу подтянул вверх, но  по  нему  было
видно: да, не согласен, ну и что?
   - А я зачитаю! Зачитаю! - еще более радостно  заявил  Куропятов.  -  Вот,
пожалуйста! Мы с вами имеем в виду времена Смуты.  Уже  сгинули  самозванцы.
Уже избрали Михаила. И вот что пишет историк. О России, конечно,  о  России!
"...Печальная выгода тревожных времен: они отнимают у  людей  спокойствие  и
довольство и взамен дают опыты и идеи". А? Опыты и идеи! И вы, стало быть, с
этим не согласны?
   Опять было очевидно,  что  Фруктов  из  великодушия  не  желает  что-либо
оспаривать или даже однословно оценивать. "Как же! Опыты и идеи! - проворчал
про  себя  Шеврикука.  -   Это   в   какой-нибудь   добрострадательной   или
благорасположенной стране, где на каждом углу пиво и копченые сардельки,  да
за нормальную плату, хороши опыты и идеи, они там благоразумные и добавят  к
съеденной сардельке две свежие,  да  еще  и  с  горчицей  и  с  маринованной
спаржей, а у нас идеи будут непременно вселенские, несуразные и взбалмошные,
а уж опыты, коли начнутся..." Тут Фруктов как бы хмыкнул, демонстрируя  свой
скептицизм, и заставил Шеврикуку насторожиться.
   - Вот! Вот! Вечно вы скептик! - воскликнул Куропятов. - К опытам и  идеям
мы еще вернемся. Да, вы скептик, и ворчите, и многим недовольны. Но это  все
не только проявление особенностей вашей натуры и шевелящихся в ней генов, но
и следствия  Смуты.  Вот  опять  Ключевский.  По  мнению  историка,  тревоги
Смутного  времени  разрушительно  подействовали  на  политическую   выправку
общества,  все  только  и   жаловались   на   свое   обеднение,   разорение,
злоупотребления властей, на  то,  от  чего  страдали  и  прежде,  но  о  чем
терпеливо молчали. Читаю текст: "Недовольство становится  и  до  конца  века
остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из  бурь  Смутного
времени народ вышел  гораздо  впечатлительнее  и  раздражительнее,  чем  был
прежде,  утратил  ту  политическую  выносливость,  какой  удивлялись  в  нем
иноземные наблюдатели XVI в.,  был  уже  далеко  не  прежним  безропотным  и
послушным  орудием  в  руках  правительства".  Что  же,  уважаемый  Афанасий
Федорович, вы не признаете справедливость и этого наблюдения? Вот вы  теперь
ворчун и скептик, а раньше, в благодушные времена, были,  говорят,  смирный,
именно безропотный и послушный.
   - Кто говорит? - хрипло вырвалось вдруг из Фруктова.
   "Вот тебе раз!" - опять насторожился Шеврикука.
   - Ну мало ли кто... Я это так, - Куропятов махнул рукой, том  Ключевского
ею был уже отпущен. - Вы мне как раз и приятны тем, что  ворчун  и  скептик.
Ваш сосуд с ликером уже пуст? Нет? Ну что ж, тогда будем.
   И собеседники испили удив