ло. Тогда он подумал: "Сейчас бы стакан  водки
- и все!" Мысль эту Данилов понял.
   Данилов опять посмотрел на тучу  и  покачал  головой.  Туча  еле  ползла.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт.  К  мужчине  в  нутриевой
шапке он решился подойти не сразу.  Данилов  и  всегда  с  некиим  волнением
знакомился с новыми людьми, а этот мужчина был интеллигентного вида и тихий,
учитель географии по профессии, и неизвестно еще, как  он  мог  отнестись  к
появлению Данилова.
   - Холодно, - сказал Данилов, улыбаясь от смущения.
   - Да, зябко, - кивнул мужчина.
   Помолчали.
   - Не кажется ли вам, - сказал  Данилов,  -  что  вон  те  новые  дома  на
Аргуновской  совершенно  не  гармонируют  ни  с  башней,  ни  тем  более   с
Шереметевским дворцом?
   Мужчина удивленно поглядел на Данилова, поглядел на дома и сказал:
   - Это еще не самые худшие дома...
   - Не уверен, - сказал Данилов и,  помолчав  опять,  начал  скороговоркой,
робея и от робости заикаясь: - Вы меня  извините,  у  меня  к  вам  нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня... У
меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я не могу. Не  могли
бы вы составить мне компанию?
   - То есть как? - растерялся мужчина.
   - У меня все есть, - сказал Данилов. И достал из кармана  пальто  начатую
бутылку водки и стакан. - Вы, если не желаете, хоть только постойте рядом со
мной...
   - Ну что ж, - неуверенно сказал  мужчина,  -  если  вам  нужно,  чтобы  я
постоял...
   - Вот и спасибо! - обрадовался Данилов. - Только давайте  отойдем  отсюда
вон за тот забор. А то не ровен час - милиция или женщины-дружинницы.  И  по
десятке сразу возьмут, и письма отправят на работу.
   Они зашли за коричневый забор бывшего рынка и встали возле мусорной  ямы.
Данилов предпочел бы сейчас достать  из  пальто  бутылку  бургундского,  или
коньяка, или зелено-лукавого шартреза  из  монастырских  подвалов  Гренобля,
водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему  оставалось
делать! Выпив свою долю, Данилов наполнил стакан, бросил бутылку и  протянул
стакан мужчине:
   - Вот, пожалуйста, примите... Я больше не  могу...  Но  не  пропадать  же
добру!..
   - Нет, нет, нет! Что вы! - заговорил мужчина, однако стакан взял и  водку
одним махом выпил.
   Данилов протянул  ему  яблоко  закусить  и,  заметив,  как  тот  провожал
взглядом стакан, сказал:
   - А больше стакана вы и не хотели.
   - Что? - как бы очнулся мужчина и поглядел на Данилова испуганно.
   - Нет, нет, это я так, - быстро сказал Данилов.
   Тут Данилов почувствовал, что самая пора им  расстаться,  мужчина  сейчас
мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы, но  назавтра
мужчина этот сам стал бы каяться и казнить  себя  за  то,  что  открыл  душу
первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть еще документы не показывал
и не давал своего телефона. Данилов  решительно  извинился  перед  мужчиной,
сказал, что опаздывает, и быстро пошел в  сторону  парка.  Зайдя  за  пустой
рыночный павильон, он взлетел в останкинское небо и опять,  расслабив  тело,
разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
   Теперь он был спокойнее и  даже  стал  насвистывать  мелодию  из  "Хорошо
темперированного клавира" Баха. Туча проплывала уже  над  Клином  и  домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских  застав.  Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил  вынужденного  безделья,  да  и  сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из теплых
струй навстречу туче. Над станцией Крюково он  врезался  в  темную,  влажную
массу и,  разгребая  руками  лондонские  туманы  нижнего  яруса  тучи,  стал
подниматься на самый верх ее к взблескивающим  ледяным  кристаллам.  Там  он
вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая их  же
положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не  торопил  тучу,  а  она
упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над  Останкином
генеральное сражение.
   Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось!  Все  в
туче пришло в  движение,  задрожало,  занервничало,  забурлило,  сила  лихая
ощутила в себе способность  к  взрыву.  Где-то  внизу  холодный  воздух  уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение  дошло  до  льдистого  покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе  с  другими  кристаллами  льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в  водяные  пары.  Ринулся  без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая отрицательный
заряд. "Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе пронзительную свежесть
нового заряда. - Ах как хорошо!" Но он помнил, что это только начало.
   И тут он не удержался, а, махнув на все рукой, позволил себе  созорничать
- противу правил оделил себя еще  и  положительным  зарядом,  и  теперь  два
заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не взаимодействуя,
и Данилов в суете электрического движения несся, блаженствуя,  но  и  рискуя
потерять навсегда душевные свойства.
   А свободные электроны уже стекали из  тучи  со  скоростью  сто  пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал  для  молнии  и  для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит,  и  испустил  из  себя
положительный заряд. Как только канал для молнии  был  пробит,  туча  совсем
задрожала.  Крутою  и  гладкой  дорогой,  открытой  теперь   для   движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров в
секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле  на  самом  острие  молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в стальную
иглу  громоотвода  Останкинского  дворца.   Но   не   ушел   в   землю,   не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы  отброшенный
ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно, что сразу же был
бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не  опрокинул  обратно  в  тучу.
Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что в туче  есть  еще
силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в  удовольствии  еще
три раза искупаться в молнии. И вот он опять и  опять  падал  с  молнией  на
землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды  в  безрассудстве  упоения
бурей, ради гибельных и сладких ощущений, нейтрализовался на миг  и  все  же
успел вернуться в свою сущность. Дважды опять он попадал в стальную иглу,  а
в третий раз, увлекшись, промазал  и  расщепил  старый  парковый  дуб  возле
катальной горки. Тут и опомнился.
   "Хватит! - сказал себе Данилов. - Все. Надо остановиться.  Дубу-то  зачем
страдать..." И отскочил в небо, оставив  внизу  выстуженную  теперь  Москву,
что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской метеостанции.
   Скорость его была уже хороша, даже слишком  хороша  для  нынешнего  столь
ближнего полета, да и сам Данилов  чувствовал  себя  сейчас  опьяненным,  он
захотел перевести дух. Собственно  говоря,  в  грозе  как  в  подсобном  для
разгона средстве не было у Данилова никакой  необходимости.  Он  и  так  мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в  шаровых
и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым  громом.  Стыдил
иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не  мог,  да  и  не
хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и  от  многих  иных
слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам устраивал грозы  и,
блаженствуя в их  буйствах,  ощущал  себя  неким  Бонапартом,  командовавшим
сражением стихий, то нынешнему  Данилову  быть  причиной  жертв  и  бедствий
натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз естественных, дарованных ему  и
людям природой, и не был в них уже Бонапартом,  а  был  кристаллами  льда  и
водяными парами, оставаясь, впрочем, и самим собой.
   Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда показал, туда
и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
   Но в движении он почувствовал некий стеклянный зуд во  всем  теле,  да  и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов  остановился,  выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя песок,
мелко истолченное в ступе  стекло  и  капитанский  трубочный  табак.  Кто-то
нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих  купаниях
ничего и не заметил. Неужели это Валентин  Сергеевич  постарался?  Но  тогда
выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и  пусть!  -  подумал
Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если это так.  -
Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?.." И он полетел дальше.
   Лететь он имел право со скоростью мысли. Вот он в Москве, вот он подумал,
что ему надо в Верхний Уфалей, и вот  сейчас  же  он  в  Верхнем  Уфалее  на
базаре. Но так  летать  Данилову  было  скучно,  и  со  скоростью  мысли  он
передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно же он позволял себе от
мыслей отставать. Вернее, перебивать  мысль  главную  мыслями  и  интересами
случайными, а порой и бестолковыми,  которые,  однако,  доставляли  Данилову
удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и понять все,  что  лежало
на его дороге, любую людскую судьбу, любое  происшествие,  любую  букашку  и
любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно  что  пробежать
эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски и лица. Ничто  бы  он
тогда не принял близко к сердцу. Ни один бы нерв в нем не зазвенел. А только
бы голова разболелась. Оттого он по дороге все и не рассматривал,  а  о  чем
хотел, о том и узнавал. Вот отправится, бывало, в Японию  к  своей  знакомой
Химеко на  остров  Хонсю,  а  сам  вдруг  услышит  звон  каких-то  особенных
колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же пронесется в  Тирольских
горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету пальцами  до  колокольцев.  И
тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил  ли  писать  Сименон,  как  о  том
сообщили по радио, или не бросил, и вот, не упуская из виду желанную Химеко,
он заглянет в лозаннский дом Сименона, благо тот рядом. Потом его  привлекут
запахи жареной баранины в  Равальпинди,  стычки  демонстрантов  на  Соборной
площади в Санто-Доминго и плач ребенка в  пригороде  Манилы;  ребенку  этому
Данилов тихонечко подложит конфету и слезу утрет и полетит к  Химеко,  но  и
теперь он не сразу окажется возле нее, а приключений через пять.
   Сегодня Данилов летел строго по курсу, не спешил, но и не  снижался.  Все
системы работали в нем нормально, ничто не барахлило. Под ним  была  Европа.
Справа  впереди  мерцал  Париж,  и  окна  светились  в  известных   Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него в галантном городе  Со.
А чуть дальше и слева Данилов разглядел мрачный ларец Эскориала, сколько раз
он собирался заглянуть в его залы и подземелья и самшитовым веником  вымести
наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все  никак  не  выходило.  И
сегодня он  сказал  себе:  "Непременно  в  следующий  раз",  однако  тут  же
вспомнил, что следующего раза может и не быть.  А  под  ним  уже  плескалась
атлантическая вода.
   Летел он,  прижав  руки  к  туловищу,  вытянув  ноги,  но  и  без  особых
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно,  не  было.  Да  и  кто
нынче осмелился бы их  надеть!  Мода  на  них  давно  прошла,  даже  тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали  и  плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто  в  эфире  уже  не  носил.  А
Данилов был не из тех, кто в  обществе  хоть  и  в  мороз  мог  появиться  в
валенках. Он был щеголем.
   Когда принято было летать с  рулем  и  ветрилами,  он  летал  с  рулем  и
ветрилами, но уж какие это были ветрила! Потом увлеклись крыльями, и Данилов
одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись  многие.  Каркасы
из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю же эту он
обложил сверху павлиньими перьями,  а  снизу  обшил  черным  бархатом  и  по
бархату пустил дорожки из мезенских жемчугов. Крыльев он пошил  восемь,  два
запасных и шесть для полетов,  чтобы  было  как  у  серафимов.  Крылья  были
замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке. Данилов не выбросил их
совсем, старые вещи трогают иногда до слез его  чувствительную  душу.  Потом
были в моде дизельные двигатели, резиновые  груши-клаксоны  со  скандальными
звуками, мотоциклетные очки,  ветровые  гнутые  стекла,  выхлопные  трубы  с
анодированными русалками и еще что-то, все не упомнишь. Потом кто-то нацепил
на себя алюминиевые плоскости - и начался бум.  Что  тут  творилось!  Многие
знакомцы Данилова доставали себе удивительные крылья - и от "боингов", и  от
допотопных "фарманов", по четыре каждый, и даже от не  существовавших  тогда
"конкордов". "Тьфу!"  -  сказал  себе  Данилов.  Он  был  щеголем,  порой  и
рискованным, но  маклаковскую  моду  принять  не  желал.  Мода  ведь  только
создается в Париже или там в Москве, а живет-то она в Фатеже и Маклакове.  А
пока дойдет она до Маклакова, через голову десять раз  перевернется  и  сама
себя узнавать перестанет, вот с приходом ее и  начинают  юноши  в  Маклакове
носить расклешенные на метр штаны с бубенцами  и  лампочками  на  батарейках
возле туфель. Нет, Данилов тогда не суетился, он скромно  достал  крылья  от
"ИЛ-18",  ими  и  был  доволен.  И  теперь,  когда  знакомые  его  увлеклись
космическим снаряжением, Данилов не стал добывать ни скафандров, ни  капсул.
То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни  ему,  ни  его
знакомым ни крылья, ни двигатели, ни  скафандры,  все  ведь  это  было  так,
побрякушки! Цветные стеклышки для  папуасов!  Однако  и  теперь,  может,  по
старой привычке, а может,  ради  баловства,  Данилов  приобрел  для  полетов
кое-какие приборы и технические  приспособления.  Не  захотел  отставать  от
других...
   Но давно уж пора было появиться Андам. Они и  появились.  Данилов  увидел
свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у  моря,  а
здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым тянулась  теперь
посадочная полоса километров в пять длиной,  а  вокруг  нее  там  и  тут  на
пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников  виднелись  изображения
странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и пошел к  своей  пещере.
Посадочная полоса была еще хороша, не хуже иных бетонированных, камень  пока
не  искрошился.  Полосу  эту  Данилов  устроил  в  пору  ложного   увлечения
алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем она была  не  нужна  ему
для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил их да сверху  еще  их  и
вылизал, и раза три, теперь-то об этом стыдно вспоминать, садился на  полосу
как самолет, с ревом, с ветром, выпуская из-под мышек шасси. А  потом  он  и
плато вокруг изрисовал всякими диковинными фигурами и мордами да еще и оплел
их орнаментом дорожек, нравились тогда Данилову индейские примитивы.  Вскоре
явились на плато ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же  ученые  с
ними не согласились и доказали, что полосу с  рисунками  создали  пришельцы,
Данилов  с  увлечением  читал  их   исследования,   страницы   с   жадностью
перелистывал, до того было интересно. Однако охотников за пришельцами в  пух
и прах разнес проницательный  профессор  Деревенькин,  за  что  был  проклят
детьми, в числе их и Мишей Муравлевым. Миша вместе  с  другими  юными  умами
устно объявил этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал,
а точил нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу  ходил  в  черной
маске, но Данилов считал, что дети правы.
   Данилов подошел к пещере. Вход  в  нее  был  прикрыт,  гранитный  тесаный
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно, сыро,
пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал летучих мышей палкой, смахнул  с
каменной лежанки пыль и всякую дрянь,  застелил  лежанку  шкурой  древесного
ягуара, на шкуре и разлегся.
   Надо было что-то решать. Необходимость этого решения мучила Данилова. Эх,
отложить бы сейчас, думал Данилов, все это на когда-нибудь потом да и забыть
обо всем... Но нельзя. Данилов  достал  лаковый  прямоугольник  повестки,  и
багровые знаки тут же проявились на ней, мрачно осветили  пещеру,  напоминая
Данилову о времени "Ч". Данилов убрал повестку в карман жилета,  вздохнул  и
закрыл глаза.
   Ему стало жалко себя. И чего они к нему пристали?
   Ведь хуже него есть личности - и живут себе, и никто их не трогает...
   Понять бы, чем он вызвал назначение времени "Ч"?  И  кто  ему  это  время
назначил?
   "А-а-а-а! Что гадать-то! - подумал Данилов  с  чувством  обреченности.  -
Гадай не гадай, а исход один..."
   Он был нервен, печален, купание в молнии  и  полет,  успокоившие  немного
его, были теперь в далеком  далеке.  Жалел  он  свою  молодую  неисчерпанную
жизнь.  Но,  оплакивая  себя,  Данилов  все  же  краешком  мыслей   старался
предположить, какой ему припишут состав преступления. Это  и  само  по  себе
было интересно. Но, главное, зная про  этот  самый  состав,  можно  было  бы
предпринять что-нибудь,  что-нибудь  придумать,  да  как-нибудь  и  судей  и
исполнителей, пусть и всесильных, а обвести вокруг пальца...
   "Какие же статьи договора они мне припомнят?" - думал Данилов. Между  ним
и Канцелярией от Порядка был заключен договор. Начальник канцелярии поставил
свою подпись желтыми несгораемыми чернилами, Данилов  по  закону  расписался
кровью из вертикальной голубой вены. В договоре было сто три статьи,  и  все
без шарниров. Туда-сюда их повернуть считалось невозможным. Главным  образом
там  перечислялись  обязанности  Данилова,  признанного  отныне  демоном  на
договоре, но гарантировались и кое-какие  его  права.  Когда  вышло  решение
подписать договор, Данилов, да и многие его знакомые, посчитали это  решение
либеральным и  великодушным,  Данилов  кувыркался  от  радости  в  воздушном
океане. Да что там говорить! За своеволия Данилова и шалости его и тогда уже
могли покарать крепче, а вот все обошлось договором.
   Тут следует сказать, что Данилов был демоном лишь по отцовской линии.  По
материнской же  он  происходил  из  людей.  А  именно  -  из  окающих  людей
верхневолжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов  был  грудным
ребенком, когда отца его  за  греховную  земную  любовь  и  за  определенное
своеобразие личных свойств навечно отослали  на  Юпитер.  Там  ему  положили
раздувать газовые бури. Да и мать Данилова  тогда  же  и  сгинула.  С  отцом
Данилов в переписке не состоял и никогда не встречался. Они и узнавать  друг
о друге ни словечка не имели права. Пунктом "б" семнадцатой статьи  договора
Данилову было установлено  пролетать  мимо  Юпитера,  лишь  закрыв  глаза  и
заткнув уши ватой. Сам же Данилов мог всю жизнь провести  в  своем  городке,
разводить в огороде ярославский  репчатый  лук,  а  теперь  уж  и  покоиться
смиренным мещанином под тополями и березами на даниловском кладбище  -  ведь
по людским понятиям он  родился  в  конце  восемнадцатого  столетия.  Однако
влиятельные приятели его отца из жалости к  невинному  младенцу  выхлопотали
ему иную судьбу и перенесли Данилова прямо в мокрых пеленках из  Ярославской
земли в небесные  ясли.  А  потом  пристроили  его  в  лицей  Канцелярии  от
Познаний. Лицей  был  с  техническим  уклоном.  И  дальше  Данилов  двигался
укатанной дорогой молодого демона, срывая на ходу цветы удовольствий.
   Жизнь он вел рассеянную и блестящую. Но  между  тем  положение  его  было
сомнительным,  во  всех  документах  он  числился  незаконнорожденным.  Иные
ретрограды, не имеющие и понятия о правилах приличия, принюхивались иногда в
присутствии Данилова к атмосфере и шептали раздраженно:  "Фу  ты!  Человеком
пахнет!" Одна беззубая старушка с клюкой, нечесаная и  немытая,