зал Переслегин. -  Я  все  слышал,  хоть  и
дрожал в уголке... На репетициях у вас не так выходило... ну, впрочем, это и
понятно...
   Данилов в сомнении и так, чтобы другие не видели, посмотрел  на  браслет.
Нет, он был на сцене вполне  человеком.  К  ним  подошел  большой  музыкант,
поздравил и заявил Переслегину:
   - Вы, сударь, этак всю музыку перевернете...
   - Да что вы! - чуть ли не взвился Переслегин. - Отчего же! У  меня  самая
что ни на есть традиционная музыка...  Ну  отразились  какие-то  современные
ритмы и голоса, вот и все...
   - Нет, сударь, - покачал головой большой музыкант, - это вам так кажется.
- Тут он поклонился Данилову: -  И  к  вашей  игре,  молодой  человек,  надо
привыкнуть.
   Он сослался на то, что его в фойе ждет дама, и ушел.
   - Ну да, привыкнуть! - произнес расстроенно Переслегин. - Вежливые слова.
   Забежал Чудецкий, спросил, откуда Данилов с  Переслегиным  будут  слушать
Прокофьева. Данилов сказал, что из зала. Однако чувствовал, что ничто уже не
сможет слушать сегодня, он с удовольствием отправился бы домой, но  нехорошо
было бы перед оркестрантами. Он  их  полюбил.  Дождался  третьего  звонка  и
тихонько прошел в  зал.  Альт  оставил  за  сценой,  теперь-то  было  можно,
теперь-то что! Сидел в зале на  жестком  стуле  и  приходил  в  себя.  Будто
возвращался откуда-то из недр или из  высей.  Уже  не  ощущал  усталости,  а
возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что сыграл хорошо,  теперь
желал исполнить симфонию Переслегина снова, тут же бы  и  исполнил,  если  б
была возможность. Да и не один бы раз, а много раз, пока не утолил бы  жажду
и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На него зашикали  в  темноте.
"Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись. Оркестр уже играл  Прокофьева.
Данилов пытался слушать приятных ему  молодых  людей,  да  и  Прокофьева  он
любил, но ничего не смог с  собой  поделать.  "Если  бы  меня  сейчас  снова
выпустили на сцену!" - страдал Данилов.  А  тут  уж  и  Прокофьев  кончился.
Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра и Чудецкого, но слова
путного не мог  найти.  Так,  бормотал  что-то  радостное.  Впрочем,  никто,
казалось, путных слов и не ждал. Чувства были нужны,  и  все.  А  чувства  у
Данилова были.
   Потом все стали гадать: а не поехать ли теперь  куда-нибудь,  да  и  всем
вместе. Но куда? И столько в оркестре было народу, и столько знакомых  ждало
в фойе, что в конце  концов  стали  расходиться  компаниями.  Данилов  искал
Переслегина, однако тот исчез. Или забился куда-нибудь в угол. В фойе стояли
приятели Данилова, они опять принялись говорить ему, как  он  был  хорош  на
сцене с инструментом и с бабочкой, хоть  пиши  с  него  предметную  картину.
Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе страстей  -  Буранова
хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
   - А где Буранова? - спохватился Данилов.
   Буранову уже отправили домой в автомобиле.
   - Ну так как, к нам, что ли? - спросил Муравлев, потирая руки. - Жена там
кое-что приготовила...
   - А может, к Володе? И у Володи есть чем угостить... -  робко  произнесла
Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
   - Действительно, а давайте ко мне! - сказал Данилов.
   Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на компромисс. Муравлев был послан
за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!" - молила  жена  его
Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели  за  полночь,
Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал  на  кухню,  носил  какие-то
стаканы,  какие-то  салаты  на  тарелках,  что-то  говорил  кому-то,  мне  в
частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные - о
музыке, о его игре, и, хотя в  компании  все  были  слушателями-дилетантами,
Данилову эти слова показались справедливыми и  точными.  "Нет,  Данилов,  ты
сделал важный шаг, важный..." - повторяла  Костюрина.  "А  мне  иногда  было
просто ужасно, - тихо говорила Муравлева, - и за тебя, и вообще..." А  потом
сразу возбужденность Данилова спала, он почувствовал, что сейчас же  заснет.
Сквозь  дрему  Данилов  слышал  чьи-то  споры,  чей-то  смех,  стеклянные  и
металлические звуки посуды, журчанье дамских бесед, милый голос Наташи.  Ах,
как хорошо ему было! Данилов открыл глаза. Екатерина  Ивановна  танцевала  с
Еремченко,  снег  летел  за  окнами,  Муравлев,  размахивая  руками,  что-то
доказывал Костюриной. А рядом стоял Ростовцев. "Откуда он здесь? -  удивился
Данилов. - Зачем?" Но тут же Данилов заснул. И  когда  заснул,  увидел,  как
выходит он на сцену Клуба медицинских работников И услышал свой альт.
   31
   Утром снег растаял.
   Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.
   В квартире его было чисто, стол сдвинут  и  поставлен  на  место,  посуда
вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном  горшке
на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал  сигаретой
в кактус.
   Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа  уже  ушла  в
свои лаборатории.
   Да и играл ли он  вчера  в  Клубе  медицинских  работников?  Естественно,
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во  сне.  Вот  и  цветы,  нарциссы  и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но  он  их
сразу же раздал дамам.
   Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам, взял газеты. В Анголе
бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе  "гол  плюс
пас" набрал двадцать семь очков  и  вышел  на  четвертое  место.  Просмотрев
газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и  не  ждал  от
газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно "Спорт", там и Мальцеву дали мало
строк, но вот "Культура"-то  или  "Московская  правда"  могли  ведь  уделить
симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть строчку в  "Новостях
культурной жизни". А не уделили. "Чем я занимаюсь! - возмутился Данилов. - И
о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут искать про себя, да еще и
на следующий день!.." Да и подумаешь, какое событие произошло вчера в  Клубе
медиков! Дрянь, стало быть, а не  событие,  если  Клавдия  не  сочла  нужным
явиться в клуб. Данилов вспомнил, как  Клавдия  рвалась  к  синему  быку.  И
нечего искать в газетах... Внизу на улицах неслись машины, торопились  люди,
тащили сумки и портфели, ветры мели желтый коммунальный песок  по  скользким
тротуарам, подталкивали озабоченных  граждан  -  к  работам,  к  службам,  к
занятиям. Что изменила в судьбах, в душах этих людей  музыка  Данилова,  что
она вообще могла изменить? Видимо, ничего...  Данилов  был  утомлен  и  пуст
душой. Музыка стала противна Данилову.
   В стеганом халате Данилов сидел  на  диване.  Исходил  озябшей  душой.  И
музыка ему была не нужна, и сам себе он не  был  нужен.  Никто  не  был  ему
нужен.
   Зазвонил телефон.
   - Здравствуй, Володя, - сказал Земский, -  был,  был  я  вчера  на  твоем
выступлении!
   - Вот как...
   - Взял бюллетень и сходил.
   - А была ли нужда, Николай  Борисович?  Музыка  Переслегина  находится  в
полном противоречии с вашей.
   - А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям.  Пусть
себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
   - Спасибо, Николай Борисович.
   - Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
   - Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл,  и  все.  Как
мог...
   - Теперь ты должен играть не как можешь,  а  как  не  можешь.  В  крайнем
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
   - Я понял, Николай Борисович.
   - Играй, играй, иди дальше... Будешь большим артистом, - сказал  Земский.
- А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.."  И  некуда  дальше.
Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к тишизму... Вот ведь
как... Я тебя не пугаю, не  расстраиваю,  я  без  зла...  Кстати,  много  ли
гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но гармония-то где?
   - Я стремился к гармонии.
   - Ну и что? - сказал Земский.
   - А ваши теории и мечты, Николай Борисович,  разве  не  поиски  гармонии,
пусть и своеобразной?
   - Володя, - вздохнул Земский, - юн  ты  еще  и  свеж...  Много  тебе  еще
придется по мукам ходить...
   На этом Николай Борисович закончил разговор.
   Звонок Земского  взбодрил  Данилова.  "Хоть  одного-то,  но  задела  наша
музыка! Так он и сказал, - вспоминал Данилов, - играл ты сильно..."  А  ведь
Земский - ценитель строгий! Данилов  даже  встал,  в  возбуждении  ходил  по
комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь  он  мечтал  о  новых
звонках, в особенности надеялся услышать Переслегина и  Чудецкого.  "Нет,  -
говорил себе Данилов, - все же я молодец! Пусть в мире ничего не изменилось.
Оно и не могло измениться! Но вдруг что-то изменилось во  мне?  В  музыканте
Данилове? Я играл так, как не играл раньше. И на простом  альте.  Отчего  же
мне хоть сегодня не быть довольным собой?"
   "А что же Наташа мне даже и записки  не  оставила?"  -  подумал  Данилов.
Теперь он досадовал на то, что  Наташа  уехала  вместе  с  гостями.  Данилов
понимал, что так оно, наверное, и к лучшему, что Наташа справедливо полагает
жить и сама по себе, а не только при нем, еще Александр Сергеевич говорил, -
правда, французскими словами, - что в женщине нет ничего пошлее  терпения  и
самоотречения, и Данилов с  Александром  Сергеевичем  поспорил  бы  лишь  по
поводу резкости суждения. Но сейчас Данилов почувствовал  себя  чуть  ли  не
обиженным. Отчего же в сию минуту Наташи не было рядом?
   Зазвонил телефон:
   - Здравствуйте, это Валентин Сергеевич.
   - Какой Валентин Сергеевич?  -  спросил  Данилов  и  тут  же  понял,  что
растерянностью выдает свою слабость.
   - Вот вы и сообразили, какой именно.
   - Здравствуйте, - сказал Данилов. - Чем обязан?
   - Именно мне вы ничем не обязаны... Так, если одной мелочью... Да  что  о
ней говорить... И сейчас-то я вам звоню вовсе не по Делу...  Дело-то  у  вас
впереди... Ох, и большое!.. Я так... И для собственного  успокоения.  И  для
того, чтобы вас из некоего пагубного заблуждения вывести... Мне бы и звонить
не следовало, настолько это разговор частный, я и нагоняй, возможно, получу,
но вот уж не утерпел...
   - Говорите, - сказал Данилов.
   - Ведь вы теперь торжествуете...
   - С чего бы?
   - Торжествуете! Этак сыграли! И потому еще торжествуете, что вам кажется,
будто вы сыграли вчера как обычный житель Земли. Будто вы не воспользовались
никакими нашими  возможностями.  Действительно,  вы  пластинку  браслета  не
сдвигали. Ну и что? Что изменилось-то? Ведь вы сами должны понять - вы  весь
были вчера в музыке! Весь Данилов! И тот, что существует  на  Земле  как  бы
человеком, и тот, что является демоном на договоре. Вся  ваша  натура  вчера
звучала, и с историей своей, и с опытом житейским. Где уж тут на равных-то!
   - У вас все? - спросил Данилов.
   - Конечно, я личность мелкая... - захихикал Валентин Сергеевич, - да и не
мое это дело соваться в вашу музыку... Но вот не  утерпел...  Слова  мои  вы
можете посчитать пустыми: мол, он из неприязни или от зависти...
   - Вы бы лучше инструмент вернули, - сказал Данилов.
   - Какой инструмент?
   - Ворованный. Альбани.
   - Какой  Альбани!  Нет  у  нас  никаких  Альбани!  -  взвизгнул  Валентин
Сергеевич. - В милицию обращайтесь! В милицию! Какие еще Альбани!
   И неожиданный, чуть ли не базарный  визг  Валентина  Сергеевича  сменился
короткими гудками с неким присвистом.
   Все возвращалось. Стало быть, никуда не  исчезал  старательный  порученец
Валентин  Сергеевич,  доставивший  Данилову  лаковую  повестку  с  багровыми
знаками. Стало быть, лишь на короткий  срок,  неизвестно  с  какими  целями,
оставили его, Данилова, в покое, а теперь напомнили ему о том, кто он есть и
что его ждет. Отчаяние забрало Данилова. Как все  некстати,  сокрушался  он.
Впрочем, а когда было бы это кстати? Но  теперь-то  Данилову  казалось,  что
месяца два назад он бы легче перенес назначение  ему  времени  "Ч".  Да  что
говорить...
   Все же вскоре Данилов стал уговаривать себя не хныкать и не  отчаиваться,
а жить дальше хоть час,  хоть  день,  вдруг  все  и  обойдется.  Ему  теперь
казалось, что Валентин Сергеевич не слишком нахально  или  даже  не  слишком
уверенно вел себя, раз обратился к нему не особенным и не ярким способом,  а
с  помощью  городской  телефонной  сети.  Конечно,  это  не  имело  никакого
значения, но Данилов все же пытался отыскать в  самом  факте  именно  звонка
некий смысл. "А может, это и в  самом  деле,  -  думал  Данилов,  -  частный
звонок? Не утерпел Валентин Сергеевич, вот и  выговорился".  Как  бы  то  ни
было, но Валентин Сергеевич, эта тварь мелкая, был приставлен именно к нему.
   "Но что он лезет  ко  мне  с  музыкой?  -  обиделся  вдруг  на  Валентина
Сергеевича Данилов. - Какое его собачье дело!" Мысли  о  времени  "Ч"  сразу
рассеялись. Данилова стали мучить сомнения: а вдруг Валентин Сергеевич прав?
Вдруг и верно,  вопреки  своим  упованиям  и  постановлениям,  он,  Данилов,
оказался в музыке с людьми не на равных?
   Однако, поразмыслив, Данилов склонился к тому, что прежней договоренности
с самим собой он вчера  не  нарушил.  Да,  наверное,  его  способности,  его
нынешнее умение и понимание музыки были в явной  связи  с  его  жизнью,  его
судьбой, с тем, что он перечувствовал, что открыл для себя и в себе. Но ведь
и у любого земного любителя или профессионала существует подобная  связь.  К
тому же на свете встречались люди с куда более сложной судьбой. С куда более
богатыми возможностями, нежели были у Данилова. Тут они могли дать  ему  сто
очков вперед. А если разобраться  всерьез,  музыкальные  способности,  какие
Данилов получил при рождении, совсем не сделали его на  Земле  вундеркиндом.
Предки Данилова по отцовской линии к музыке относились без интереса. Уж если
и оказался младенец Данилов при слухе, то из-за матери.  Женщины  земной.  И
позже, на Земле, он сам, без помощи всяких  чужих  сил,  воспитывал  в  себе
музыканта. Тут Валентин Сергеевич может и  помолчать.  С  людьми  Данилов  в
музыке не шутил и своей вчерашней игрой не ввел их  в  заблуждение.  Значит,
занятия музыкой ему не стоит бросать. Вот  про  Альбани  он,  наверное,  зря
вспомнил в разговоре с Валентином Сергеевичем. Требовать у жулика ворованный
инструмент было делом пустым и жалким.  Но,  может,  и  вправду  не  было  у
Валентина Сергеевича Альбани, а следовало напомнить об инструменте  милиции?
Да что напоминать! Ведь на днях  Данилова  вызывали  в  милицию  к  старшему
лейтенанту Несынову, а он не пошел. Сегодня же надо было идти!
   Однако Данилов не пошел в милицию.
   Все ему стало безразлично. От всего хотелось отдохнуть.  От  музыки  -  в
первую очередь. Пошла бы она куда подальше!  О  звуках,  об  инструменте,  о
нотах, о необходимости сидения в яме Данилов думал с остервенением.  Бросить
сейчас бы все и удалиться куда-нибудь  в  охотничью  избушку  в  Туруханской
тайге или в саклю в горах  Дагестана,  и  чтобы  вокруг  все  было  завалено
снегом, и бил в крохотное оконце ветер, и выли волки, а он,  Данилов,  лежал
бы один и пальцами бы не шевелил. Год лежал бы или два, а что потом бы  стал
делать, даже об этом и не думал бы. При этом Данилов не отрицал  возможность
присутствия рядом с ним  в  сакле  Наташи.  Но  никаких  особенных  видений,
связанных с Наташей, у Данилова не возникало. Наташа могла лишь молча сидеть
возле него, и все. Возможно, потом Данилов и не  вернулся  бы  к  музыке,  а
начал бы новую жизнь,  какую  -  неизвестно.  Уж  там  бы,  в  сакле  или  в
охотничьей избе, впал бы он в некие тихие раздумья, а может быть, даже  и  в
философское состояние, пока ему, Данилову, чуждое, и многое понял бы.  И  уж
наверное, с белых вершин тишины и покоя, вся его нынешняя  жизнь,  и  музыка
естественно,  показались   бы   такой   мелкой   суетой,   такой   секундной
бессмысленностью, что Данилов захотел бы закрыть глаза. Да что с тех вершин!
Данилов и теперь ощущал эту суету и бессмысленность. Надо же,  возрадовался!
В свои-то тридцать пять лет - вылез  на  сцену  солистом,  сыграл,  пусть  и
неплохо, ну и что? Дальше-то что? Дальше? Впрочем, какой смысл было думать о
будущем, коли позвонил Валентин Сергеевич.
   Данилов сидел разбитый. Мучением было теперь для него  думать-то  о  том,
что он когда-либо опять возьмет  инструмент  в  руки.  Однако  взял  альт  и
отправился в театр. Отыграл и дневной и вечерний спектакли. Когда играл, уже
и не вспомнил об утренних грезах относительно сакли и туруханской избы.
   Коллеги Данилова не говорили о вчерашнем концерте. Да и откуда они  могли
знать  о  событиях  культурной  жизни   медицинских   работников!   Впрочем,
виолончелист Туруканов  в  последнем  антракте  поинтересовался,  хорошо  ли
платят медики, и был чуть  ли  не  расстроен,  узнав,  что  Данилов,  как  и
оркестранты, играл задаром.
   - Ну, Данилов, - покачал головой Туруканов, - вы же не мальчик...
   - Не мальчик, - согласился Данилов.
   - Ну вот, - добавил Туруканов, - а эти доктора, особенно  зубные,  деньги
вилами гребут...
   После спектакля  Данилов  запер  инструмент  в  несгораемом  шкафу,  дома
Данилову альт не был нужен.
   32
   А назавтра все пошло, как и в прежние дни. Снова Данилов окунулся в суету
и в хлопоты. Обнаружилась Клавдия Петровна со своими претензиями.
   В театре Данилова торопили с выпуском стенной газеты "Камертон".  Данилов
уже перепечатал заметки о стажерах, и прежде всего  -  о  меццо  Черепниной,
получил от трубача Тартаковера дискуссионную статью об ансамблях и солистах,
сам описал осенние сахалинские гастроли, но вот с передовой дело у  него  не
шло. Свирели какие-то вились над  бумагой,  а  литавры  так  и  не  звучали.
Данилов звонил мне, уговаривал сочинить передовую, просил  не  погубить.  Но
что я мог? Пришлось Данилову обратиться к помощи отрывного календаря.  А  за
газетой пошли семинары, вновь ожила вечерняя сеть.  Данилов  хлопотал  и  по
хозяйству, он не хотел вынуждать  Наташу  таскать  продукты  в  останкинскую
квартиру. Сам иногда варил перцы с любительской колбасой.
   Естественно, что и спектакли в театре шли один  за  другим.  На  основной
сцене и на торжественной.  Данилов  уже  не  испытывал  острой  ненависти  к
музыке. Однако порой она ему была скучна. Иногда Данилов ощущал  облегчение.
Думал:  "Не  будет  меня  теперь  тяготить  симфония   Переслегина,   я   ею
разрешился..." Дней пять для Данилова вышли хоть и суетные,  но  легкие.  Он
опять забыл о Валентине Сергеевиче. Только однажды вдруг Данилова  тихонечко
что-то толкнуло, будто плеча коснулось.  И  защемило  тогда:  "Неужели  все?
Неужели я больше никогда ничего не сыграю?"... Потом прошло.
   Встречался Данилов с Переслегиным и Чудецким.  Чудецкий  был  по-прежнему
деловит, весь в планах. А Переслегин не желал больше  писать,  обзывал  себя
бездарью.
   - Ну как же, - возражал Чудецкий, - публика приняла вашу вещь хорошо,  да
и Константинов с Вегенером вас хвалили.
   - Разве хвалили? - оживился Переслегин. - Но я тут  при  чем?  Это  вы  с
Даниловым сделали из моей бумаги музыку! Разве у меня альт так звучал?
   Для альта Переслегин вообще не намерен был теперь писать, он говорил, что
альт Данилова испугал его. "Это же царь, а не инструмент, куда  мне  до  его
звуков!" Чудецкий посмеивался, уверял, что через месяц Переслегин отойдет  и
возьмется писать именно для альта. От Чудецкого и Переслегина Данилов узнал,
что большие музыканты высказались об его игре с похвалой. Мол, он,  Данилов,
удивил. Показал, какие у альта возможности.  Словно  бы  напомнил  о  чем-то
забытом. Или, наоборот,  предсказал  будущее.  Однажды  и  Клавдия  Петровна
явилась к Данилову с претензией - как это он не пригласил ее в Клуб медиков.
   - Да что было приглашать? - удивился Данилов с некоей долей притворства.
   - Нет,