ать его пришельцем? Кто им поставил сведения? Клавдия?
Ростовцев? Или, может быть, хлопобудный компьютер? Или Кудасов?
   Не хватало еще и хлопобудов! "И так носишься, - думал Данилов, - а теперь
еще и хлопобуды! Но, может, я зря, может быть,  они  и  вправду  полезные  и
умные люди, а деньги берут  лишь  на  карманные  расходы?.."  Данилов  опять
вспомнил людей, стоявших в прихожей Ростовцева, и почувствовал, что они  ему
чужие. К дельцам, доставалам, пронырам душа у него не  лежала.  Нет,  сказал
себе Данилов, даже если хлопобуды узнают, что в музыке и в любви к Наташе он
может быть только человеком,  а  стало  быть,  уязвим,  и  тогда  он  их  не
устрашится, ни в какое сотрудничество с ними вступать не будет.
   28
   Теперь Данилов спал часа по четыре в сутки. Его просили зайти в милицию к
следователю Несынову, он не выбрался.
   Он позвонил в оркестр на радио и сказал, что  не  сможет  пока  играть  с
ними. А ведь деньги были ему нужны.
   Он играл в театре, играл дома, ездил на репетиции с оркестром  Чудецкого.
Когда играл, ему было хорошо. Когда отдыхал и  думал  о  своей  игре,  сидел
мрачный. Репетировали в утренние часы в зале Дворца энергетиков. Оркестранты
были люди молодые, Данилов пришелся бы им старшим  братом,  по  вечерам  они
работали кто где: кто  в  театрах,  в  том  числе  и  драматических,  кто  в
Москонцерте, кто в ресторанных ансамблях.  Все  они  были  недовольны  своим
теперешним положением, и то, что они были вынуждены исполнять на службе,  им
не нравилось. Душа их рвалась к большой музыке. Пусть за  эту  музыку  и  не
платили. Все они, если разобраться, были  юнцы,  еще  не  утихшие,  жаждущие
простора и признания, уверенные  в  своих  шансах  сравняться  с  Ойстрахом,
Рихтером, а кто - и с Бетховеном. Первый раз на  репетицию  Данилов  ехал  в
ознобе, в ознобе он вышел  и  на  сцену  Чувствовал,  как  смотрят  на  него
оркестранты. Друг другу они уже знали цену. Данилов играл  старательно,  но,
наверное, хуже, чем дома, да и не наверное, а точно хуже. Однако в  оркестре
лиц недовольных он не заметил. Но, естественно, и по пюпитрам стучать  никто
не стал. Отношение к нему было спокойное, как бы деловое.  Ну,  сыграл  -  и
ладно. Данилов отошел  в  сторонку,  присел  на  стул,  опустил  инструмент.
Чудецкий с Переслегиным стояли метрах в пяти от него,  говорили  озабоченно,
но не об его игре и не об игре оркестра  и  других  солистов  -  валторны  и
кларнета, а о том, что симфония  звучала  сорок  четыре  минуты,  Переслегин
заметил время. Это много, считали они.
   Данилов почувствовал себя одиноким на сцене, да  и  на  всем  свете.  Ему
стало холодно, будто он без шапки и в плаще оказался на  льдине  в  полярных
водах, ветер сбивал его с ног, подталкивал к трещине, становившейся все шире
и страшнее. Яма в театре представилась сейчас Данилову местом спасения. "Что
я лезу-то в калашный ряд!" - отругал себя Данилов.
   Композитор Переслегин сказал ему: "Как будто бы ничего..." И все. Имел он
в виду то ли игру Данилова, то ли свою музыку. То ли успокаивал Данилова, то
ли успокаивал себя. Переслегин тут же ушел куда-то,  и  Данилов  решил,  что
Переслегин им недоволен, но из деликатности  говорить  ему  об  этом,  да  и
никому, не стал, ведь он сам отыскал  именно  Данилова,  сам  его  смутил  и
подтолкнул к дерзости. "Да и когда автор был доволен исполнителем!" - сказал
себе Данилов, однако ему не стало легче. Дирижер Чудецкий  подошел  к  нему.
Чудецкий  был  Данилову  ровесник,  манеры  имел  мягкие,  выглядел   скорее
дипломатом, нежели дирижером. Но было в нем и нечто  твердое,  значительное,
словно он уже получил звание, да и не заслуженного,  а  народного.  Чудецкий
вежливо  высказал  Данилову  замечания,  уточнил  время  новой  репетиции  и
добавил: "Думаю, что симфония прозвучит..." Но как-то вяло добавил.
   "Прозвучит-то  прозвучит,  -  говорил  себе  Данилов,  сидя   ночью   над
партитурой, - весь вопрос - как..." Теперь он понимал: утром музыка оркестра
смяла его, раздавила, подчинила себе голос его альта. Да  и  был  ли  слышен
этот голос, этот слабый писк? Выходило, что  Данилов  явился  не  готовым  к
репетиции. Дома он играл музыку Переслегина с удовольствием, радовался и  ей
и себе, но симфония превратилась для него как бы в  концерт  для  альта,  он
словно бы забыл, что его альт существует в партитуре, не сам по  себе,  а  в
вечных столкновениях или перемириях с валторной и кларнетом, и уж,  конечно,
со всем оркестром. Нынче утром его альт был как будто бы удивлен  тому,  что
на него обрушились звуки оркестра, что они  терзают  его,  требуют  от  него
чего-то,  зовут  куда-то  или  успокаивают  с  материнской  нежностью,  альт
Данилова растерялся от всего этого, как растерялся и сам Данилов,  а  потому
звучал  лишь  старательно.  Стало  быть,  и   посредственно.   Да,   Данилов
внимательно читал партитуру Переслегина, но оркестр звучал в нем, видно,  не
так, как следовало ему звучать. А  потом  и  вовсе  затих,  пропал  куда-то,
оставив инструмент Данилова в одиночестве.  Сегодня  же  музыка  Переслегина
удивила Данилова. Она была  мощная,  нервная,  широкая,  порой  трагическая,
порой нежная, порой ехидная  и  ломкая,  порой  яростная.  Альт  в  ней  жил
человеком, личностью, возможно - Переслегиным, или нет, им, Даниловым, с его
прошлым и его вторым "я" - валторной и кларнетом, оркестр же был  -  толпой,
жизнью, веком. Землей, вселенной, в них и существовал альт. То  есть  должен
был бы существовать. Утром Данилов был на сцене, но будто бы сидел  в  своей
комнате и там музицировал сам для себя, а жизнь и век шумели за стенами дома
в  Останкине.  Только  услышав  оркестр,  Данилов  понял,  как  велик   мир,
переданный звуками симфонии, и как важен в этом мире голос  альта.  Симфония
была не о мелкой личности, нет. Личность эта как  будто  бы  соответствовала
веку и вселенной. Но соответствовал ли этой личности голос альта? "Отчего он
взял альт? - думал теперь Данилов. - Разве можно  альтом  передать  сущность
современного человека, деятельного причем. В особенности мужчину. А впрочем,
и женщину тоже. Тут нужна труба, или ударные, или  саксофон.  Или  рояль  на
худой конец. А то - альт! С его тихим голосом, с его  изысканными  манерами.
Он свое отзвучал в воздушные времена Ватто... Теперь, небось,  и  Переслегин
казнит себя за то, что вывел солистом альт..." Но эти мысли тут же  вызывали
у Данилова обиду за альт. Он  объяснял  себе,  что  Переслегин  намерен  был
рассказать о натуре тонкой, душевной, не трубой же и не  ударными  тонкую-то
натуру передавать! Другое дело, что  Переслегину  был  нужен  иной  альт.  А
главное - иной исполнитель.
   Так терзался Данилов. И день, и два, и три. После четвертой репетиции  он
осторожно сказал Переслегину, что еще не поздно пригласить другого альтиста.
"Нет, нет!" - решительно возразил Переслегин. И опять ушел куда-то. Впрочем,
Данилову  казалось,  что  Переслегин  и  Чудецкий  смотрят  на  него  теперь
благосклоннее. Да и в глазах оркестрантов к  нему  как  будто  бы  появилось
больше любопытства. Однако Данилов ходил мрачный, бранил себя.
   Теперь он, казалось ему, понимал, как следует играть музыку  Переслегина.
И оттого, что понимал, еще больше расстраивался. Разве он так сыграет? А ему
хотелось сыграть  хорошо,  и  уже  не  для  себя,  а  для  Переслегина,  для
музыкантов, составивших молодежный  оркестр,  для  людей,  какие,  возможно,
через пятнадцать дней придут во Дворец энергетиков. День выступления казался
ему черным пределом. Хорошо ему было жить прежде с одними упованиями о своем
будущем в большой музыке. Вот оно, будущее, и наступало. Реальное, жестокое.
Всем упованиям Данилова оно могло положить конец. Да что могло! Должно было!
   Иногда Данилов злился на свой инструмент, вздыхал: "Вот бы Альбани..." Но
разве дело было в Альбани! Кабы в Альбани! Данилов осунулся,  а  и  так  был
худ. Случались минуты, когда он у себя  в  квартире,  оставив  инструмент  и
ноты, подходил к  окну,  пытался  представить,  какие  чувства  испытывал  в
последние мгновения жизни Миша Коренев, о чем  он  размышлял  и  намечал  ли
раньше себе это окно. Стояли холода, когда Миша прыгнул, рамы были проклеены
бумагой, и Мише пришлось с силой рвануть створку...
   Не сразу Данилов отходил от окна... Мысли о тишине  были  соблазнительны.
Вдруг Земский прав? Данилов чувствовал в себе симфонию Переслегина,  все  ее
звуки и звуки своего альта, но он знал, что не сможет передать людям их так,
как он их чувствовал. Да и никогда он не создаст именно эти звуки! С  трудом
Данилов заставлял себя брать инструмент. И играл, играл...  Не  думал  ни  о
чем, просто играл. Окончив какую-либо часть симфонии, говорил себе: "Да нет,
что же я, ведь  неплохо,  лучше,  чем  в  прошлый  раз,  не  такая  я  уж  и
бездарность..." Однако проходили минуты, возвращались  мысли  о  собственном
несовершенстве, чуть ли не  плакать  хотелось...  Он  стал  раздражительным.
Вещи, не слушавшиеся Данилова, злили  его.  Он  готов  был  их  разбить  или
сломать. В театре коллеги удивлялись Данилову, для них он был ровный, мягкий
человек, вежливый, как старый петербуржец, а тут словно преобразился.  Он  и
на репетициях во Дворце энергетиков нервничал, и не раз. Однажды  чуть  было
не поругался с Переслегиным. Переслегин  тоже  был  в  раздражении,  ему  не
нравилась и своя музыка, и оркестр, и игра Данилова, и,  наверное,  то,  что
альт солировал у него в симфонии. Он ходил по сцене  дровосеком,  явись  ему
сейчас топор в руки, он порубил бы в ярости и пюпитры, и инструменты, в  том
числе и медные. Походив, он бросил оркестру,  а  потом  и  Данилову  обидные
слова. Данилов, как будто бы готовый принять любой упрек в свой  адрес,  все
же не выдержал и тоже обидел словом композитора.  Про  себя  подумал:  "Тоже
мне! Большой мастер! Чайковский! Вагнер! Строит из себя  гения...  А  сам-то
кто! Сочинил симфонию в семи частях, не знает почему, а думает, что гений".
   Только в вестибюле Данилов пришел в себя. "Что я - базарная баба, что ли?
Да пусть в семи частях и есть претензия, так что же - от этого музыка  вышла
плохая? Ведь нет! А Успенский, тот симфонию  написал  в  двадцати  с  лишком
частях, и как написал! Что взъяряться-то! Скажи спасибо,  что  за  тебя  все
хлопоты произвели и пригласили на готовое". Действительно, ведь другой в его
возрасте долго бы бился, чтобы ни с того ни с сего получить выступление.  Да
и что иронизировать по поводу семи  частей,  ведь,  играя  Переслегина,  он,
Данилов,  не  чувствовал  искусственности  построения  симфонии,   наоборот,
выходило, что именно семь частей и были нужны.  "Экая  я  скотина,  -  думал
Данилов, - надо бранить себя, а я Переслегина..." Им бы с Переслегиным  быть
теперь как одно, слиться мыслями и чувствами, а они смотрели друг  на  друга
врагами. Переслегин, похоже, теперь его, Данилова, лишь  терпел.  И  Данилов
вел себя так, будто был не рад, что связался с Переслегиным и его музыкой. А
ведь оба они были взрослыми мужчинами!
   "Хоть бы Земскому, что ли, душу излить?" - думал Данилов. К Земскому  его
тянуло. Но опять бы он услышал слова о спасительной тишине. Данилов же и без
Земского, перелистывая книгу о Хиросиге, наткнулся на слова учения "юген"  -
"Истина - вне слов". А истина музыки, стало  быть,  вне  звуков?  Во  всяком
случае, она вне звуков его бездарного альта! Лучше уже тишина  как  исход  и
успокоение. Лучше уж распахнутое окно и прыжок в тишину...
   Нет! Это было не для Данилова. Теперь при мыслях об  окне  Миши  Коренева
Данилов приходил в ярость, сразу же брал альт и смычок.
   В этой своей ярости он поссорился с  Наташей.  Дважды  он  обещал  Наташе
приехать к ней - и все не получалось. Наконец она позвонила ему,  он  играл,
не сразу вернулся в реальность, сказал Наташе что-то нескладное, резкое, она
обиделась. В другой раз он сразу бы нашел Наташу, повел бы себя дипломатом и
все б уладил в мгновение. А тут он и сам обиделся. "Она  и  понять  меня  не
может, - думал Данилов, - что  ей  моя  музыка!"  На  следующий  день  после
спектакля он все же бросился к Покровским воротам и по  дороге  к  знакомому
дому встретил Наташу, она прогуливалась под руку с молодым человеком. Наташа
Данилову сухо кивнула и  пошла  дальше.  Она  была  красива,  отчего  же  не
прогуливаться с ней молодому человеку? Данилов вначале рассвирепел.  Но  что
было свирепеть и возмущаться? Какие он имел права на ее свободу и  симпатии!
Да и был в ее судьбе уже человек со скрипкой, много ли радости мог  принести
ей еще один неуравновешенный музыкант! Тут же пришли на ум и слова  Клавдии:
"Наташа - совсем не простая..." Значит, и не простая. Для успокоения Данилов
убедил себя в том, что не только он Наташе не нужен, но и она ему не  нужна.
Убедил без труда. Он так уставал сейчас от музыки, что на женщин не  глядел.
Да и что общего, думал Данилов, может быть у них с Наташей?  Она  так  легко
обиделась на его резкость, стало быть, и понять не могла - или не хотела!  -
что творится сейчас с ним. Что ей до его дела, до его переживаний! Эта мысль
была сладкая. Но тут же явилась и  мысль  неприятная.  А  он-то  знает,  что
сейчас на душе у Наташи?  Страдает  она  или  нет?  Похоже,  это  его  и  не
интересовало... Не говорил ли ему Земский, что он обречен на одиночество?  И
на жестокость. То есть не он, а  Большой  Артист.  Но  ведь  Данилов  и  был
намерен стать Большим  Артистом.  Впрочем,  эти  намерения  жили  в  нем  до
нынешних репетиций. Теперь они сконфузились и утихли. "Какой уж тут  большой
артист!" - думал Данилов. Он считал сейчас, что ему очень хочется  исполнить
музыку Переслегина. Он ее и исполнит.  И  все.  Однако  иногда,  на  минуты,
оживали и прежние упования. А вдруг...
   "Нет, наверное, я и есть одинокий  себялюбец,  -  сокрушался  Данилов.  -
Много ли я думал о людях, которые мне дороги? Вот я и одинок..." Тут  же  он
вступал с собой в спор.  Отчего  же  он  одинок?  У  него  много  приятелей,
Муравлевы в частности, им интересны и  близки  его  порывы,  его  дело,  они
готовы выслушать любые его излияния, а если возникнет нужда, тут же бросятся
ему помогать. Пустому себялюбцу стали бы они  помогать?  Вряд  ли...  Другое
дело, что  сам  он  из-за  тайной  своей  жизни  старается  быть  на  некоем
расстоянии от людей ему приятных. Чтобы не навредить им. Быть одиноким он не
хотел, и жестокость вовсе не в его натуре. Он желал любить и жалеть. Он бы и
сейчас ради дорогого друга, бросив альт, побежал с авоськой в магазин или  в
аптеку за горчичниками и кислородной подушкой... Да и теперь он не то  чтобы
проявляет себя эгоистом, просто в суете и хлопотах  не  успевает  заниматься
лишь своими делами, на чужие у него не остается ни времени, ни сил...  Но  в
искусстве он, и верно, будет всегда одинок, творцы - одиноки, кто же  вместо
него, Данилова, создаст музыку? Тут он один. Он да альт...
   Так Данилов размышлял, то ругал себя, то оправдывал. То давал себе  слово
стать иным. А каким - он и сам не знал. При всем при этом мириться с Наташей
он не был намерен. Данилов дулся на Наташу. Он бьется с музыкой Переслегина,
а она гуляет с молодым человеком... Ну и пусть. Ну и ладно. Ей  будет  лучше
оттого, что она оборвет отношения с Даниловым. Ну и ему  лучше.  Музыке  его
никто не станет мешать...
   Наконец на  репетиции  Данилов  остался  доволен  своей  игрой.  Он  даже
улыбался в то утро. Явившись в театр, узнал, что на гастроли в Италию поедет
не он, а альтист Чехонин. "Ну что же, - успокаивал себя Данилов, - и Чехонин
достоин поездки". Хотя и знал, что Чехонин музыкант скверный. И другие знали
это. В антрактах Данилов ходил скучный. Было  обидно,  следовало  сейчас  же
идти в кабинеты, требовать, упрашивать. Однако Данилов и прежде никуда бы не
пошел, теперь же он и  вовсе  не  желал  тратить  нервную  энергию.  Данилов
вспомнил о звонке пегого хлопобуда. "Вот оно,  старца  проклятье!.."  Может,
конечно, и не оно... Наутро Данилов  осторожно  поинтересовался  у  дирижера
Чудецкого, не будет ли каких затруднений с залом Дворца энергетиков.
   - А что такое? - удивился Чудецкий.
   - Да нет, я так... Я к  тому,  не  замышляется  ли  тут  конкурс  бальных
танцев...
   - Сейчас узнаю, - сказал Чудецкий.
   Ушел он легким маэстро,  судьбой  предназначенным  для  вальсов  и  полек
Штрауса, вернулся серьезным музыкантом,  готовым  к  Шестой  симфонии  Петра
Ильича.
   - Действительно, затеяли конкурс бальных танцев,  -  сказал  Чудецкий.  -
Опять у нас начнется беготня...
   - Досадно, - сказал Данилов.
   - Досадно, - кивнул Чудецкий. - Но не мы одни такие... Есть и театры.
   Данилов хотел было намекнуть  насчет  Клуба  медицинских  работников,  но
удержался. "Ну спасибо, хлопобуды! - подумал Данилов.  -  Я  ведь  и  впрямь
рассержусь..."
   Ночью у Данилова зазвонил телефон. Данилов поднялся медленно, трубку взял
нехотя. Раньше бы он припрыгал к телефону в надежде услышать Наташин  голос.
А теперь и Наташин голос не смог бы заставить его двигаться быстрее. Звонила
Клавдия. Она страдала, ей было плохо, она хотела увидеть  Данилова,  умоляла
его зайти к ней завтра.
   - Извини, но у меня совсем нет времени, - сказал Данилов, зевая.
   - Володенька, я тебя никогда ни о чем не  прошу,  а  теперь  прошу...  Ты
должен мне помочь...
   "А ну ее!" - подумал Данилов. Однако он смутился.  Голос  Клавдии  звучал
непривычно жалко. Будто и впрямь с ней что-то стряслось.  Позавчера  Данилов
корил себя за эгоизм, а теперь вот отказывается помочь человеку в беде! Да и
тянуло теперь Данилова узнать от Клавдии  нечто  новое  о  хлопобудах,  этих
смельчаках и умницах...
   К Клавдии он выбрался за час до вечернего спектакля, ехать  следовало  на
квартиру Войнова.
   Клавдия встретила Данилова  в  шелковом  халате,  с  платком  на  голове,
укрывшим бигуди. Выглядела она озабоченной и деловитой. А Данилов шел к  ней
в тревоге, думал, что Клавдия выйдет в слезах, бросится к нему на  грудь  за
утешениями. "Опять морочила голову!" - обиделся Данилов.
   Был дома и профессор Войнов. Данилову он пожал руку. Данилов заметил, что
живот у Войнова убавился.  Войнов  последние  недели  бегал  трусцой.  Он  и
сейчас, крупный, широкий в кости, в синем  тренировочном  костюме  с  белыми
лампасами, походил на спортсмена, готового бежать. Но нет, похоже, ему  было
определено занятие дома.
   На полу большой комнаты стояли четыре бутылки из-под вина "Старый  замок"
с пробками внутри. Войнов сразу же вернулся к бутылкам. Сел на стул, шнурком
от ботинок стал ловить пробку  в  ближней  бутылке.  Язык  высунул.  Данилов
взволновался, присел возле бутылки на корточки,  готов  был  помочь  Войнову
советами.
   - Пошли, пошли, - резко сказала Клавдия.
   - Вчера выходило, - как бы извиняясь перед Даниловым, произнес Войнов,  -
а сегодня петля соскакивает.
   - Данилов, пошли!
   - Зачем это он? - спросил Данилов Клавдию в коридоре.
   - На всякий случай, - сказала Клавдия Петровна. - Мало ли что...
   - Надо леской.
   - Мы пробовали. Шнурком надежнее. Да и обойдется шнурок дешевле.
   Клавдия провела Данилова в свою комнату, спросила:
   - Ну ты что?
   - Как что? Ты мне звонила ночью...
   - Ах да... - вспомнила Клавдия. - Ну ладно. Пока посиди минуту,  я  кончу
одно дело...
   Она уселась за стол, то ли  письменный,  то  ли  туалетный,  и  на  листе
хорошей бумаги принялась  что-то  решительно  писать.  Ручка  ее  двигалась,
словно Пегги Флеминг по льду во время обязательной программы, росчерки  пера
получались какие-то особенные и красивые, на листе бумаги возникали вензеля.
В комнате Клавдии у Войнова Данилов  был  впервые.  Впрочем,  она  мало  чем
отличалась от личных покоев Клавдии в  квартире  Данилова,  более  знакомой.
Только здесь над столом, в рамке и  под  стеклом,  группой,  "под  деревню",
разместились портреты женщин. Портреты  были  черно-белыми  репродукциями  с
гравюр, живописных портретов