о, в сыпучий! Под зад коленом! В  реактор,  в  режим
распада! Под зад коленом! Триста плетей по обезвоженным местам!
   Дальнейшее Шеврикука помнил плохо. Его опять  подхватили,  теперь  уже  с
гиканьем и посвистом, крутили, трясли, пинали, то  в  пропасти  швыряли,  то
винтом возносили в поднебесье, и все  в  Шеврикуке  замирало,  засовывали  в
недра жестяной бочки и били  по  ней  кувалдами,  потом  втиснули  в  ржавую
водопроводную трубу и сжатым воздухом  погнали  на  восток.  Здесь  сознание
Шеврикуки погасло.
   5
   Очнулся Шеврикука на берегу Останкинского пруда.
   На черной воде в платной прогулочной лодке  сидел  водяной  Марафетьев  с
удочкой в руке. "Часа два ночи", - сообразил Шеврикука. Ночь  стояла  тихая,
теплая, и люди на Поле Дураков и  по  тротуарам  улицы  академика  Королева,
пусть и редкие,  шлялись.  Водяной  Марафетьев  сидел  в  полосатых  плавках
спасателя, фетровой ковбойской шляпе и за  спиной  имел  гитару.  На  всякий
случай Шеврикука пожелал помахать водяному рукой, но  сразу  же  понял,  что
Марафетьев его приветствия и не заметит.  Он,  Шеврикука,  лежал  глубоко  в
цветущих  кустах  шиповника.  При  попытке  подняться  застонал  и  принялся
браниться. Все в нем болело. Все, но в некоторых местах боль  была  особенно
ощутимой.  Исследовав  географию  боли,  Шеврикука  пришел  к  выводу,   что
добросовестнее всего экзекуторы отнеслись к устному распоряжению:  "Под  зад
коленом!"
   Ковыляя домой, Шеврикука не раз  оборачивался,  грозил  кулаком  Башне  и
находил слова, каким позавидовали бы подсобные рабочие рыбных магазинов.
   Потом клокотание в нем поутихло. "Кто-нибудь из домовых, ушедших  к  нам,
вернулся в Останкино?" - вспомнилось Шеврикуке. А он  возвращался.  Понятно,
они могли и лукавить, кто-то вдруг и вернулся, иное дело -  как  и  в  каком
виде.  А  он,  несомненно,  возвращался.  И  возвращался  Шеврикукой.  И  он
почувствовал себя чуть ли не победителем. Видали, экий Шеврикука-то он!
   Однако победные песнопения звучали  в  нем  недолго,  и  с  унылой  рожей
явилась мысль:  ну  и  какие  такие  достижения  в  том,  что  он  уцелел  и
возвращается? Накануне о возвращении он вовсе и не пекся. И выходило, что он
проиграл. Он упустил шанс, который вряд ли еще представится. Бго не  приняли
всерьез, не признали даже достойным темницы или измельчения в  порошок,  его
отрыгнули  за  ненадобностью,  не  считаясь  с  приличиями  и   без   боязни
последствий. А если рассудить холодно, переведя себя в состояние  студня  из
свиных ног с желатином, то следует признать, что более других виноват был он
сам. Он ведь знал, куда рискнул проникнуть, готовился к капканам,  унижениям
и даже пыткам, роль себе  сочинил  и  выстроил  и  вдруг  -  к  собственному
изумлению  -  повел  себя  гордецом,  дерзил  собеседникам.  "А  зачем   они
кривлялись?  -  начал  оправдываться  Шеврикука.  -  Кривлялись-то  зачем?..
Голосами  дурными  верещали,  щипались,  вспоминали   Риббентропа,   балаган
устраивали... Зачем?.." "Их право, - тут же ответил себе Шеврикука, - не они
тебя приглашали, ты сам изволил их посетить". Отважившись двинуть  в  поход,
был согласен на любого  собеседника,  да  что  согласен  -  мечтал  о  любом
собеседнике, а заполучив его, надо полагать, что и не "любого", принялся ему
хамить.  И  тогда  еще  терпение  у  них  не  иссякло.  Хотя  бы  два  слова
существенных они  желали  от  него  услышать.  Коли  сам  приволокся.  И  не
услышали. Возможно, их устроили бы и "Чаша Грааля", а он и о ней не  сказал.
("Далась тебе эта "Чаша Грааля"!" - опять удивился себе  Шеврикука.)  Дурак,
он и есть дурак, добавить тут нечего. Ну, живой, ну, вернулся, а дальше что?
Что дальше-то? Ведь он уже и в мыслях выкорчевал себя из привычной жизни.  К
тому же как пребывать здесь, как служить после воскресных посиделок?
   "А-а-а, -  в  отчаянии  решил  Шеврикука,  -  сяду-ка  я  на  больничный.
Выправлю-ка я больничный и отсижусь. И дядя, уполномоченный, фикус  меня  не
достанет. А там посмотрим!"
   Добывать больничные Шеврикука  и  при  непоколебленных  состояниях  своей
натуры был умелец,  теперь  же  и  ловчить  не  стоило,  а  надо  было  лишь
предъявить дежурному знахарю спину  и  задницу  ("сдувал  пыль  с  лампочек,
рухнул  вместе  с  люстрой,  сами  знаете,  какие  выпускают,  пусть  и   по
конверсии")  и  удалиться  от  недоброжелателей   в   спасительное   укрытие
постельного режима. И Шеврикука немедля посетил ночного знахаря. Дежурил тот
в калеко-пункте на четвертой липе (если встать передом к Хованскому проезду)
Поля Дураков, зевал в безделье.  Бумагу  выправил  вмиг.  Шеврикука  получил
снадобье для растирания ("нынче туда добавлены шакальи выбросы,  из  Замбии,
некоторые суют  вовнутрь,  но  я  бы  не  советовал").  В  малахитовой  вазе
Шеврикука решил обдумать происшествие дня заново и всерьез, мысли по  дороге
от пруда и домой казались ему теперь неразумными, зыбкими, суетными. Но  тут
же ощутил сигнал: в его подъездах опять нарушалось благонравие. "Нет меня! -
протестуя, в воздух, сделал заявление Шеврикука. - Я больной! На больничном!
Болею болезнью!" Но шум опять происходил из окрестностей квартиры  активиста
Радлугина.
   "Ну попадитесь мне сейчас подлец Продольный  и  уполномоченный  дядя!"  -
возмечтал Шеврикука.
   Однако и сам  Радлугин,  так  и  не  вознагражденный  ведомствами  судьбы
розовым унитазом, был встревожен и раздосадован не менее, нежели  Шеврикука.
Шумели над ним, в квартире кандидата наук Мельникова, и на ближних  пролетах
лестницы.  Радлугин  звонил  в  "Скорую",  в  милицию,  к  пожарным,  машины
приезжали - и белые, и  желто-синие,  и  красные.  Но  и  отбывали.  Выяснив
причины ночного праздника, лица, вызванные Старшим  по  подъезду,  проявляли
непростительное благодушие, никого не брали, не окатывали струей, никого  не
убеждали  резиновыми  доводами,  а  говорили:  "Историческая   неизбежность.
Человечество прощается с  прошлым.  Пусть  порезвятся  напоследок.  К  шести
разойдутся".
   Уснуть  супруги  Радлугины  не  могли,  в  пижамах  толклись   у   двери,
приоткрытой на две цепочки,  и  время  от  времени  обращались  к  народу  с
пронзительными призывами и назиданиями. "Не митингуйте, -  отвечали  им  без
злобы, но с усталостью и печалью. - Вот метро  поедет,  и  мы  уберемся".  А
стрелки подтянулись к трем.
   Шеврикука в приличном виде ввинчивался в компании курящих вблизи квартиры
Мельникова и скоро вызнал  все  обстоятельства.  Вот  что  было.  Упразднили
Департамент Шмелей. Длиннее: Департамент,  управлявший  полетами  шмелей.  В
бумагах название Департамента выглядело еще более протяженным. Дело  к  тому
шло. Той самой исторической неизбежностью, о которой справедливо  напоминали
Радлугину медики,  милиционеры  и  пожарные,  Департамент  был  поставлен  в
очередь. Теперь номер его выкликнули.  Упразднили.  Разогнали.  Изничтожили.
Компот  сварили  из  чиновников,  объявив,   что   накладно   надзирать   из
первопрестольного населенного пункта над шмелями, да и противно это естеству
природы, пусть перепончатокрылые летают, кушают, плодятся и совершенствуются
сами по  себе.  Патриоты  Департамента  учинили  прощальный  бал.  Гуляли  в
ресторане. Когда утихли, околев, ламбады и эскадроны мыслей шальных,  решили
продолжить. Кто где. Вспомнили, что талант, а может, и гений Митя Мельников,
малахольный и  великодушный,  может  многих  вместить  в  своей  холостяцкой
квартире. К нему и бросились. И хорошо сидели.  Теперь  догуливали,  курили,
зевали. Впрочем, иные были еще резвые и неутоленные.
   - Ба, и вы здесь! - Шеврикуку хлопнули по плечу.
   - Я? - Шеврикука даже растерялся. - Да, я здесь... Здесь я...
   Приветствовал   его   квартиросъемщик   Сергей   Андреевич    Подмолотов,
проживавший на втором этаже и хорошо Шеврикуке известный.
   -  Вы  тоже,  что  ли,  в  нашем  Департаменте  работали?  -  обрадовался
Подмолотов. - А я и не знал. Я  сегодня  со  многими  познакомился,  с  кем,
оказывается, работал.
   - Нет, - сказал Шеврикука. - Я здесь случайно. Я ведь тоже  живу  в  этом
доме. Возможно, мы с вами сталкивались во дворе, в магазинах, в  очереди  за
квасом...
   - И не только за квасом! - рассмеялся Подмолотов. - То-то я вижу  -  лицо
знакомое.
   - Конечно, конечно, - закивал Шеврикука. - И мне ваше.
   - А на Северном флоте вы не служили?
   - Нет. На Северном я не служил.
   - Тогда, наверное, в Севастополе?
   - Нет. И в Севастополе я не служил.
   - Ну и ладно. Тем более следует промочить горло. Пойдемте к Мельникову.
   И Подмолотов повлек упиравшегося Шеврикуку из коридора  к  столу.  Сергей
Андреевич Подмолотов был мужчина шумный, из породы  громобоев,  он  и  носом
издавал громкие звуки, нос этот был солидный, трубой, напоминал  нос  Корнея
Ивановича Чуковского. Сергей Андреевич в Департаменте трудился  в  должности
инженера по технике безопасности, но и во дворе и в доме  его  знали  прежде
всего как бывшего и  доблестного  моряка.  Срочную  службу  он  проходил  на
непотопляемом крейсере  "Грозный".  Его  и  называли  во  дворе  не  Сергеем
Андреевичем и не Серегой, а то Крейсером, то Грозным.
   - Митя! Мельников! - загремел Подмолотов. - Смотри, кого я  привел!  Вот,
видишь! - И уже шепотом: - Запамятовал, как вас именуют, в голове нынче  все
перемешалось, извините...
   - Меня? - замешкался Шеврикука. - Игорем Константиновичем...
   Он сам себе был удивлен. Случались эпизоды, когда в людских  компаниях  и
передрягах ему приходилось  придумывать  себе  имя  и  отчество.  Но  "Игорь
Константинович" никогда  не  являлось  ему  в  голову,  и  не  было  никаких
объяснений, почему теперь он объявил себя именно Игорем Константиновичем.
   Впрочем, никто на него, похоже, не обратил внимания.  Дмитрий  Мельников,
узкий в кости, деликатного сложения блондин, кивнул из  вежливости.  И  ему,
наверное, лицо Шеврикуки показалось знакомым. Но  Мельникова,  вцепившись  в
куртку, тянул к себе возбужденный собеседник с намерением то ли  расцеловать
Митю, то  ли  плюнуть  ему  в  физиономию.  И  собеседник  этот  проживал  в
Землескребе. Департамент в пору расположения к нему городских властей  выбил
здесь немало  квартир.  Собеседник  Мити  был  экономист  Дударев,  красавец
мужчина лет тридцати пяти с коварными тонкочерными усами  графа  Люксембурга
или князя Эдвина,  покорившего  королеву  чардаша,  вертопрах  и  плясун,  в
словесных баталиях  способный  обескуражить  и  самого  Радлугина.  Наконец,
Дударев расцеловал Митю. Но тут же гордо оттолкнул его от себя и сказал:
   - Ты - мельник, колдун, обманщик и вор, и дело наше, еще и не начатое,  а
значит, и тем более хрупкое, желаешь предать!
   - Почему я обманщик и вор? - пьяно пробормотал осевший на стул Митя.
   - А потому что опера есть такая композитора  Фомина  "Мельник  -  колдун,
обманщик и вор". Или сват. Не важно. Лучше вор! Ну ладно, мельник ты  теперь
только по фамилии. И небось уже не колдун.  Стало  быть,  остался  только  -
обманщик и вор!
   - Почему я обманщик и вор? - обиженно повторил Митя. - Почему я...
   - Ты, Дударев, не прав, - вломился в разговор Подмолотов. -  Ну  конечно,
Митька уже не мельник. И где они, мельницы, где? Где мука? Где  вермишель  и
рожки? Но колдуном-то он может быть, их-то хватает!
   - Могу! - тут же откликнулся Мельников. - Колдуном - могу! И прабабка моя
была колдуньей. Под Дмитровом. В селе Ольгово, в имении Апраксиных, там, где
Пиковая Дама на портрете... Колдуном - могу!
   Сил у Мити хватило лишь на это заявление, веки его смежились, он заснул.
   - Все он врет! - заключил Дударев. - И дело наше поддержать не желает!
   - Какое дело? - спросил Подмолотов.
   - Тише! Тише! - зашипел на него Дударев. - Неугомонный не дремлет враг!
   Сейчас же из угла комнаты воздвигся человекобык с бокалом в руке и запел:
"Смело мы в бой пойдем за власть Советов и-и-и, - палец певца поперся вверх,
превращаясь в восклицательный знак или в жезл управителя движением, -  и-и-и
как один умрем в борьбе за это!" "Бордюков, успокойся!"  -  приказала  певцу
крепкая обильная дама, похожая на метательницу ядра, сама  будто  выложенная
из ядер, за столом она хозяйничала, и ее слушались. Вот и Бордюков, испив из
бокала, крякнул, сел и успокоился. "Бордюков - это наш кадровик. И по  общим
делам... - зашептал Шеврикуке Подмолотов, видимо  посчитавший,  что  свежего
человека следует просветить. - А соседка его -  Совокупеева,  она  передовых
взглядов и всегда в президиумах, тоже экономист,  как  и  Олег  Дударев,  но
сознательностью выше... А  вон  та  барышня,  раскраснелась  вся,  это  наша
прелестная Леночка Клементьева, музыковед, она из  музыкального  управления.
Бывшего,  конечно,  бывшего..."  "Какое  в  вашем  Департаменте  могло  быть
музыкальное управление?" - усомнился Шеврикука.  "А  как  же!  -  Подмолотов
сомнениям Шеврикуки чуть не обрадовался. - А моряк-то великий,  пусть  и  не
служил на крейсере "Грозном", но за сколько  лет  все  предвидел  и  написал
"Полет шмеля"!  Леночкино  управление  занималось  биомузыкой,  расшифровкой
серенад и трудовых песен шмелей, других разных насекомых.  Леночка,  скажем,
вела стрекоз, ну я еще кое-что, вы понимаете... -  Тут  Подмолотов  зашептал
совсем тихо, губы его почти сжались. - Конечно, мы и шмелей курировали, и их
процветанию содействовали, но и не только... Много чего секретного... Теперь
другое мышление. И правильно... Но  было,  было...  Вот  и  Митя  Мельников,
Эдисон с  Яблочковым,  такие  темы  разрабатывал,  такое  изобретал,  что  и
рассказать нельзя, талант и гений!" "Точно!  -  подтвердил  усевшийся  рядом
Дударев, плясавший только что за стеной, налил всем в рюмки жидкость  бурого
цвета и тоже зашептал: - Митьке-то давно быть  доктором,  академиком,  а  он
лодырь и карась, он и теперь уже такое соорудил, почти  соорудил,  что  чего
хочешь  материализует.  Вот  все,  что   Крейсер   Грозный   врет,   и   это
материализует!" "Я никогда не вру! - обиделся Подмолотов. - Нигде. Никогда и
ни при каких  обстоятельствах.  Ты  же  знаешь".  "И  такого  человека,  как
Мельников, разогнали и сократили? Как же так? - не поверил Шеврикука. -  Его
куда только с почетом не звали,  а  он  сказал:  буду  как  все.  И  его  не
сдвинешь". "Дурак он! - вспомнил возмущенно Дударев. -  Колдун,  обманщик  и
вор! И дело наше поддержать не хочет! Предатель!" - "Какое дело?"  -  "Тише!
Ша! Замолкли! - зашипел Дударев. - Выпьем лучше!  А  Ленка-то  как  на  него
смотрит. Тоже дуреха из  оленьего  стада!"  Музыковед  Леночка  Клементьева,
рекомендованная Шеврикука Подмолотовым, и впрямь во все время  их  разговора
не сводила с Мельникова  черных  глазищ,  восторженных  и  жалеющих,  и  все
видели, что она в Митю влюблена.  На  Митю  глядел  и  ее  приоткрытый  рот.
Хотелось бы сказать: ротик. Но нет, у Леночки был  именно  рот,  и  большой,
нисколько, впрочем, ее не портивший. И вызывавший  даже  предположения,  что
Леночка - барышня не только благоуханная, но и страстная.  Теперь  она  явно
желала подойти к Мите и замереть возле него, оберегая  Митин  сон.  Но  сила
вмещенного в нее напитка подняться ей не позволяла. "И-и-и! - опять  взлетел
палец Бордюкова. - Как один умрем в борьбе за это!" Теперь певцу  на  глотку
не наступили, а даже попросили начать кантату "От края  до  края  по  горным
вершинам, где вольный орел совершает полет", и он, обнаружив в себе ансамбль
Александрова,  просьбу  ринулся  исполнять.  Бордюкову  стали   подтягивать.
Хоровое пение  в  Останкине  никогда  не  умирало,  менялись  лишь  вкусы  и
пристрастия любителей. Долгие годы здесь, как помнилось  Шеврикуке,  звучали
все более трогательные, бередящие душу или, напротив, обнадеживающие  слова.
Вроде таких: "Ромашки спрятались, опали лютики..." Или:  "И  снится  мне  не
рокот космодрома..." Или: "Без  меня  тебе,  любимый  мой,  лететь  с  одним
крылом!" Или: "Из полей доносится "Налей!" И конечно: "Горная лаванда"!  Где
те устойчивые времена! Сейчас же получалось, что квартиросъемщики и их гости
при хоровом пении из лирического состояния впадали в гражданское.  При  этом
свирепели, и орали, и готовы  были  бить  посуду.  Шеврикука  поглядывал  на
солиста, человекобыка Бордюкова, и прикидывал, перевернут ли стол вместе  со
спящим хозяином  или  нет.  Не  перевернули.  Утомились...  Тут  он  наконец
разглядел, что на столах осталось и что с них уже было взято.  При  нынешних
затруднениях к Мельникову принесли закуски и напитки  из  семейных  добыч  и
запасов, все больше домашнего приготовления. Жидкость от разных специалистов
была своего цвета - и бурая, и свекольная, и мутно-оранжевая, и  прозрачная,
как совесть отечественного налогоплательщика. "Кони сытые бьют копытами!"  -
забрал  Бордюков.  Его  остановили  предложением  выпить  за  урожай  и   за
преодоление кризиса в Новой Гвинее.
   - Мо-ол-ча-ать! - вскочил вдруг на стул  мелкий  взъерошенный  мужчина  с
тремя  жетонами   победителя   соревнования   на   эпонжевой   ковбойке.   -
Мо-ол-ча-ать! У нас что?  Нам  что  -  знамя  вручили?  У  нас  поминки.  Мы
упразднены. Мы сокращенные. Нас нет. Нет. Мы живые трупы. Мы  привидения.  А
тут поют и пляшут! Ра-зой-дись!
   - Свержов, успокойся, спать пора, баиньки пора! - Возле оратора сейчас же
оказался легкий  Дударев,  стал  за  ногу  стаскивать  Свержова  с  кафедры,
подоспела Совокупеева, она хозяйственно схватила Свержова, заграбастала  его
и повлекла из компании на покой.
   "Наверх вы, товарищи, все по местам!" - стал размахивать руками Бордюков,
приглашая  публику  открыть  глотки  и  ответить  Свержову  и  судьбе.  "Это
по-нашему,  по-флотски!  -  одобрил  Бордюкова  Подмолотов,  успел   шепнуть
Шеврикуке: - А Свержова вы в  голову  не  берите.  Замначальника  управления
передних плоскостей. По режиму. Он, конечно, строгий. Да и как  же  ему  без
строгостей? Но вы не бойтесь. Это он на нервах". И последовал  Бордюкову  во
вторые голоса.
   И  все  же  гулянье  криками  проявившего  бестактность   Свержова   было
расстроено. Вот уж и из песен исчезла энергия. И пили без тостов, кто как  -
кто с соседом, кто сам с собой, кто чокаясь с рюмкой или  плечом  дремлющего
Мельникова. Шеврикука полагал, что ему пора раскланяться, но встать не  мог.
Трезвенником он не был, но и не увлекался, и уж под столами и заборами никто
его не наблюдал. А тут он затяжелел. Может, на Башне его слишком растрясли и
изволтузили. "Ну ладно, - говорил себе Шеврикука, - еще  посижу,  послушаю".
Как это он прежде-то не проявлял  интереса  к  Мите  Мельникову  и  занятиям
Департамента Шмелей? А вдруг и не случайно Продольный с уполномоченным дядей
собирались  заменить  предмет  из  системы  общей  связи  именно  под  Митей
Мельниковым? Не был ли  в  их  предприятии  какой-нибудь  особый  смысл  или
технический фокус? А покойный Фруктов, до гибели доведенный, проживал  прямо
над Мельниковым! Так-так-так! Нет ли во всем этом темного, но  и  вызванного
кознями сплетения обстоятельств, которое ответственный домовой-двухстолбовый
проморгал? Чьими кознями?  Из-за  чего  и  ради  какой  выгоды?  "Фу  ты!  -
останавливал себя Шеврикука.  -  Глупости  мерещатся,  закусывать  следовало
борщом..." Тут на плечо Шеврикуке  доброжелательно  возложила  руку  крепкая
дама Совокупеева. Рука ее была горячая, и сама Совокупеева  исходила  жаром.
Или истомой. Нельзя сказать, чтобы возлежание руки на его  плече  вышло  для
Шеврикуки неприятным. Опять Шеврикука подумал, что  Совокупеева  может  -  и
удачливо - толкать ядро и вся сложена из  ядер.  "Как  это  материя,  тряпки
всякие выдерживают, как не треснут, когда ядра ее перекатываются?" И в  этой
ленивой мысли Шеврикуки не  было  неприязни,  скорее  содержался  комплимент
женщине. "Такая и в Доме Привидений бы не пропала, -  подумал  Шеврикука.  И
тут же на себя фыркнул: - Не пропала бы! Она  там  бы  в  первые  привидения
вышла, да еще бы и свечи в шандалах растопила!"