мнил, но кивнул на всякий случай. А Мише и кивка не надо было. Он сразу же
стал говорить о том, что ходит теперь к тренеру-культуристу. Тот задает  ему
особые упражнения для мышц и  сухожилий  плеча,  предплечий,  кистей  рук  и
пальцев, и он, Миша, в последние месяцы почти  добился  того,  что  задумал.
"Вот смотри! - сказал Миша. - У Паганини руки и пальцы были  длиннее,  но  я
теперь компенсирую это тем, что  у  меня..."  Однако  Миша  не  докончил,  а
взглянул на Данилова с подозрением, как на лазутчика, в глазах его появилось
трезвое выражение испуга, будто он выдавал теперь государственную тайну. "Ну
ладно, - сказал Миша, - мне надо идти", и  он  быстро,  с  неким  жужжанием,
словно изображая полет шмеля, покинул пивной буфет Марьинских бань.  Лишь  с
последней ступеньки крутого порога, как с  пьедестала  или  кафедры,  бросил
Данилову, минуя звуком кружки  и  запретные  стаканы:  "Помни!  Боящийся  не
совершен в любви!" И исчез.
   Нервные Мишины излияния тогда расстроили Данилова, но,  если  разобраться
по совести, он остался к ним глух. Данилов знал уже свою  дорогу  в  музыке,
Мише он мог только сочувствовать, но что тому  -  его  сочувствие.  А  через
полчаса заботы дня заставили Данилова забыть о Мишиных волнениях. Заботы  те
были из долгов, из общественных поручений, из бездарного проигрыша  "Динамо"
на последних минутах "Спартаку". Теперь Данилов вспомнил слова  Коренева,  и
они озарились для него иным светом.
   - Скрипка никому не нужна?
   Немытый  опухший  инвалид  в  мятом  кителе  железнодорожного  проводника
расталкивал занятых  пивом  людей  и  раздражал  их  ущербным  предложением.
Небритый волос его был бел и мягок, лежал на щеках  пивной  пеной.  Инвалида
гнали  тычками,  оберегая  свои  драгоценные  кружки,  без  всякого  к  нему
сочувствия, как и полчаса назад, когда он, крича, что в его  вагоне  Геринга
везли на процесс, лез без очереди к пивному крану.
   - Скрипка никому не нужна? А? За бутылек отдам!
   - Какая еще скрипка?
   - А я почем знаю, какая. Скрипка, и все. Со струнами. В футляре.  Большая
скрипка. Футляр - дрянь, а скрипка  вся  лаком  покрытая.  Четыре  рубля,  и
больше не надо.
   - А на кой, дед, мне скрипка-то? Или вот ему?
   - Сыну купи, о детях-то думай, не все пей! Бантик ему  на  шею  надень  и
пусти в школу. Или можешь этой скрипкой  гвозди  в  стену  вколачивать,  она
крепкая. А то можешь на струнах сушить платки или кальсоны.
   - Дед, сознайся, спер ты скрипку-то!
   - Упаси бог! Я Геринга на процесс в вагоне возил.  Никогда  не  ворую.  В
своем дворе нашел, на Цандера, на угольной куче. Так и лежала.  Я  во  дворе
обошел всех музыкантов. Кто на баяне играет, кто на губной гармонии, кто  на
электричестве, а скрипка никому не нужна. Я ведь недорого прошу. Поллитру, и
все. Но уж не уступлю ни рюмки. Лучше разобью дрыну-то эту с футляром.
   - Иди-ка, дед, отсюда, здесь не подают.
   - Простите, - сказал Данилов, - а где, собственно, ваша скрипка?
   Инвалид осмотрел Данилова,  оценил,  видимо,  его  тихую,  интеллигентную
натуру и сказал:
   - А за дверью. Здесь с ней не протолкаешься.
   Только что Данилов был в воспоминаниях о Кореневе  и  разговоры  инвалида
воспринимал рассеянно, краем уха. Теперь он шел за  ним  в  волнении,  почти
наверняка знал, что ему покажет инвалид. На воздухе инвалид поманил Данилова
за угол бани, тут на мерзлой земле, дурно к тому же пахнущей, Данилов увидел
свой альт.
   То есть сначала он увидел старый  потертый  футляр,  но  инвалид  неловко
открыл футляр, альт и обнаружился.
   - А платок где? - заикаясь, спросил Данилов.
   - Какой платок? Какой еще платок? - удивился инвалид, но отвел глаза.
   - Там платок был, - сказал Данилов, стараясь говорить спокойнее.
   - Никакого платка! Никакого платка! - сердито забормотал  инвалид.  -  Не
хочешь скрипку брать - не бери!
   Было ясно, что инвалид  завладел  платком,  но  теперь  он,  ворча,  стал
закрывать футляр, да и о платке ли стоило беспокоиться  Данилову!  А  он  не
знал, что ему делать. Заявить инвалиду, что это его, Данилова, инструмент и,
выхватив альт из рук отставного проводника, уйти с ним или убежать?  Инвалид
сейчас бы поднял крик, и публика из пивного буфета, не разобравшись,  в  чем
дело, бросилась бы с удовольствием за Даниловым и  его  самого,  несомненно,
помяла бы, и альт, уж  точно,  искалечила  бы  до  потери  звука.  Вести  же
инвалида в милицию,  в  пятьдесят  восьмое  отделение,  что  возле  магазина
"Диета", тоже было предприятием неверным - инвалид с  альтом  мог  утечь  по
дороге. Оставалось - альт выкупать.
   - Сколько вы за него просите? - сказал Данилов.
   - За кого - за него?
   - Ну, за нее...
   - Сколько, сколько! Сколько стоит. Поллитру.
   - Ладно, - сказал Данилов.
   Он стал рыться в карманах и нашел  рубль  с  мелочью.  "У  меня  же  были
деньги, - растерянно думал Данилов. - Я же с деньгами  вышел..."  И  тут  он
вспомнил: да, деньги у него были, но он их отдал вдове Миши Коренева.
   - Вы знаете, - в волнении сказал  Данилов,  -  четыре  рубля  у  меня  не
набираются...
   - Ну хорошо, - сжалился инвалид. - Гони три шестьдесят две, и ни  копейки
меньше. И так без закуси остаюсь.
   - У меня всего рубль с мелочью...
   - Ну нет! - возмутился инвалид, поднял инструмент и держал его теперь под
мышкой. - За такую-то большую скрипку! Это на самый дерьмовый портвейн!  Сам
и пей!
   Данилов взял инвалида под руку, заговорил ласково:
   - Знаете что, поедемте ко мне домой. Тут всего-то дороги  на  полчаса.  Я
вам на десять поллитр дам...
   Подозрения, возникшие, видно, в инвалиде, теперь укрепились и разрослись,
он отодвинулся от Данилова подальше в уверенности, что этот  хитрый  бородач
заманивает его в гибельную ловушку.
   - Другого дурачь! - зло сказал инвалид. - Нету четырех рублей - ну и  иди
гуляй.
   - Я вам через сорок минут привезу!  -  взмолился  Данилов.  -  Вы  только
подождите.
   - Если я через десять минут стакан не  приму,  меня  врачи  не  поправят.
Организм ослаблен после вчерашнего. Я эту скрипку через десять минут крушить
стану.
   И инвалид, повернувшись, пошел с инструментом к двери в пивной буфет.
   - Постойте! - вскричал ему вослед Данилов.
   Но инвалид был непреклонен.
   "Что же делать? Что же делать?" - судорожно думал Данилов. Не  хотел  он,
ох как не хотел нарушать свой  принцип  и  демоническим  образом  возвращать
альт, знал, что потом долго будет корить себя за слабость, и теперь чуть  ли
не кричал на себя,  малодушного,  чуть  ли  не  топал  на  себя  ногами,  но
услужливое соображение: "на  мелочь  нарушишь,  только  на  четыре  рубля  и
нарушишь-то!" - все же осилило. Данилов, закрыв глаза, перевел  на  браслете
пластинку со знаком "Н" вперед, поймал в воздухе две мятые бумажки.  Кинулся
вдогонку за инвалидом, нашел его в буфете, инвалид пил пиво.
   - Вот! Держите! - вскричал Данилов.
   - А уж я загнал! - рассмеялся инвалид,  разжал  левый  кулак,  и  на  его
ладони Данилов увидел трешку и рубль.
   - Кому? - ужаснулся Данилов.
   - А леший его знает! Маленький такой в кроликовой  шапке.  Он  мне  сразу
четыре рубля отвалил. И на кружку дал. А ты жмотничал, деньги прятал...
   - Куда он пошел?
   - Куда пошел, туда и пошел. Мне-то что! Хоть бы  и  в  Африку.  Я  вот  в
магазин!
   Кинулся Данилов на улицу, в одну сторону пробежал, в другую  -  нигде  не
было человека  в  кроличьей  шапке  и  с  инструментом.  Да  ведь  и  в  ста
направлениях можно было уйти от Марьинских бань! Тот уж человек  с  покупкой
сел, наверное, в троллейбус или трамвай.  Данилов  остановился  в  отчаянии.
Одно лишь было у него приобретение - на некий туманный след он  мог  указать
уголовному розыску. И тут из-за кирпичного угла Марьинских  бань  высунулась
радостная и мерзкая  рожа  честолюбивого  шахматиста  Валентина  Сергеевича,
вручившего Данилову в собрании домовых лаковую повестку с багровыми знаками,
высунулась, показала Данилову красный язык и исчезла.
   "Вот оно что! - понял Данилов. - Дразнят меня! И дразнят-то глупо, а  вот
провели как ребенка! Им только и  надо,  чтоб  я  ответил.  Терпи,  Данилов,
терпи. Как друга прошу, терпи. И так уже вляпался, хоть и на мелочь, хоть  и
на четыре рубля, а все втравился в их развлечение. И не то  плохо,  что  они
получили удовольствие - пусть их тешатся, а то плохо,  что  я  в  нетерпении
изменил принципу. Нет, все. Альт для меня должен перестать существовать. Нет
Альбани - и все. И не было. И не будет..."
   Однако Данилов посчитал, что все же не лишним будет зайти к следователю в
милицию и рассказать ему про инвалида и про покупателя в кроличьей шапке.  А
вдруг  останкинская  милиция  окажется  сильнее  и   расторопнее   порученца
Валентина Сергеевича?
   Вечером играли "Лебединое". Данилов думал о Наташе. Были мгновения, когда
душа его так сливалась с музыкой Петра Ильича, что Данилов  чувствовал  себя
принцем Зигфридом, а Наташа виделась ему  бедной  заколдованной  лебедью,  и
Данилову хотелось пойти и разрушить в прибрежных камышах  злые  чары.  Когда
партия альта в партитуре по  желанию  Петра  Ильича  отсутствовала,  Данилов
доставал из кармана клочок с телефоном Наташи и  рассматривал  его.  Но  вот
злой гений был сломлен, утих перьями на подметенном в антракте полу,  музыка
воссияла финалом. Зажглись и электрические огни. Чуткий на  ухо  дирижер  за
сценой подошел к Данилову, сказал ему: "Спасибо!" Данилов удивился,  он  был
смущен, он чувствовал, что играл хорошо, но от дирижера одобрения не ожидал.
"Ваш инструмент сегодня украшал наш оркестр", - добавил дирижер,  поклонился
и пошел по коридору. "Он-то, наверное, думает, что  при  мне  Альбани..."  -
пришло в голову Данилову. Отрадно  было  то,  что  слов  дирижера  никто  не
слышал...
   Банное явление альта все вернуло на свои места. Что Данилову было  дорого
- по тому и били. Пока были  довольны  альтом,  а  узнали  бы  про  близкого
человека - и человека этого тут же бы смяли ради своих холодных забав.  Даже
если сейчас Наташе плохо, даже если он ей нужен, все равно  оттого,  что  он
окажется рядом с ней, ей  же  в  конце  концов  станет  хуже.  Он,  Данилов,
человек, но он еще и демон на договоре. И рисковать будущим Наташи, а  то  и
жизнью ее, он не имеет права. Ему уже сообщено о времени "Ч", оно ему еще не
названо, но где-то определено  с  точностью  до  микросекунд  и  может  быть
объявлено ему в любое мгновение. Судьба его взвешена и просеяна в ситах, что
же ему теперь-то морочить Наташе голову и ранить душу, коли завтра он станет
вдруг никем, утеряет свою сущность и даже не перейдет ни в  какое  вещество!
Но это ладно, это его жизнь. А как бы не пострадала Наташа оттого,  что  он,
Данилов, был теперь влюблен в нее, как бы не сгубила ее его земная любовь.
   Данилов в троллейбусе разорвал клочок с телефоном Наташи и сунул  бумажки
в ящик для использованных билетов. Однако  облегчения  не  испытал  -  номер
телефона он помнил.
   Обычно после "Лебединого" Данилов,  успокоенный,  просветленный,  засыпал
быстро. А теперь все ворочался. Как будто бы и не Наташа его  беспокоила,  с
Наташей дело было решено. Данилов выпил  барбамил,  но  барбамил  не  помог.
Стараниям барбамила явно препятствовало нечто постороннее. И тут пластинка с
буквой "Н" на его браслете сама собой сдвинулась вперед, подтолкнув Данилова
в демоническое состояние. "Вот оно! Вызывают! Сейчас и  назначат  уточненное
время "Ч"!" - подумал Данилов, хотя и знал, что время "Ч"  объявляется  иным
способом. "Примите депешу!" - ощутил Данилов деликатный сигнал. Депеша  была
короткой, Данилов расшифровал  ее  сразу  же  и  уяснил,  что  на  Землю  по
премиальной  путевке  Канцелярии  от  Наслаждений  на  две  недели   каникул
направляется однокашник Данилова по лицею Кармадон.
   Данилов понял из депеши, что Кармадон в последние годы  провел  блестящие
операции в созвездии Волопас, теперь премирован отдыхом на Землю, и  Данилов
обязан взять на себя хлопоты об его ночлеге и развлечениях. "Что же, они  не
знают, что ли, что мне назначено время "Ч"? - подумал  Данилов.  -  Если  не
знают, то и пусть!"
   Данилов перевел себя в человеческое состояние и  скоро  заснул.  Засыпая,
опять вспомнил слова Миши Коренева: "Помни, Данилов, боящийся не совершен  в
любви!"
   7
   Утром в половине шестого Данилова разбудил телефон. "Неужто  Наташа?!"  -
вскочил с постели Данилов. Звонила его бывшая жена, Клавдия Петровна.
   - Слушай, Данилов, - сказала она. - Я собираюсь выйти замуж за профессора
Войнова...
   - Я слышал,  -  сказал  Данилов,  задерживая  зевок.  -  Это  который  по
экономике Турции... Я рад за тебя...
   - У меня  сегодня  очень  важный  день:  при  профессоре  начинается  мой
испытательный срок, ты должен освободить меня от всех забот,  я  прошу  тебя
как друга, - решительно сказала Клавдия.
   - То есть каких забот? - взволновался Данилов.
   - Ты должен выполнить уйму моих дел, и домашних, и  служебных.  Мне  надо
развязать руки, ты сам понимаешь, как трудно и рискованно будет мне поначалу
при таком серьезном человеке, как Войнов.
   - Но я-то тут при чем! - тенором взвился Данилов. - Я же  тебе  давно  не
муж. Мы разведены судом!
   - Ну, Данилов, милый, ах какой  ты  несносный,  ты  же  обещал  быть  мне
другом... Ну смилуйся, государыня рыбка!  Ну-у...  А,  Данилов?..  И  потом,
наконец, прости, что я тебе об этом напоминаю, но ты  ведь  мог  быть  отцом
моего ребенка... Даже отцом многих моих детей... - Последние  слова  Клавдия
произнесла с прежней лаской, но и с  угрозой,  давая  Данилову  понять,  что
имеет все права на исполнительный  лист  и  из-за  несговорчивости  Данилова
своими правами вынуждена будет воспользоваться, хотя это - крайний случай  и
дурной тон.
   - Помилуй... - начал было Данилов, но Клавдия тотчас же сказала  голосом,
каким  могла  заговорить  умирающая  лебедь  Сен-Санса  -   Плисецкой,   уже
затрепетавшая ослабшим крылом:
   - Если ты мне не поможешь, я повешусь, ты меня знаешь...
   - Ну ладно, - вздохнул Данилов. - Но я могу только по утрам...
   - Вот и прекрасно! - воскликнула Клавдия. - На неделю!
   Сразу же она  продиктовала  Данилову  список  своих  забот.  Было  в  нем
шестнадцать пунктов. Данилов записывал заботы и думал о том, что и  сегодня,
верно, он снова не получит из химчистки синие брюки.
   Он все ждал каких-нибудь особенных толчков внешних сил,  независимого  от
него движения демонической пластинки браслета или  уж,  на  крайний  случай,
совершенно необыкновенного, скандального знака, объявившего  бы  о  прибытии
Кармадона. Но нет, Кармадон не являлся. "А жаль", - думал Данилов. Теперь он
полагал, что Кармадон наверняка освободил бы его от забот Клавдии  Петровны.
Может быть, он  даже  испепелил  бы  ее  в  сердцах.  Но,  видно,  отпускные
задержали Кармадону, а то и премиальные.
   Хотя у  Данилова  не  было  никакого  желания  вступать  в  переговоры  с
внеземными силами, то есть помимо всего прочего напоминать о себе, однако он
вступил.
   В связи с прибытием Кармадона он потребовал у Канцелярии  от  Наслаждений
индикатор, на манер счетчика Гейгера, который бы тут же  фиксировал  наличие
вблизи Данилова демонических сил. "Для удобства  сопровождения  Кармадона  в
пространстве, - объяснил Данилов. - Ща-а-а как мне да-а-адут!" -  думал  он,
зажмурившись. Однако индикатор ему тут же прислали. "Что же, они и  в  самом
деле, что ли, не знают о времени "Ч"?" - удивился Данилов. Индикатор походил
на шариковую ручку системы "Рейнольдс",  на  самом  верху  его  при  наличии
вблизи демонических сил должна была высветляться изнутри голая  рубенсовская
женщина в красных сапогах. Данилов сказал мысленно: "Ну, Валентин Сергеевич,
держитесь!" Настроение у него улучшилось, был он самонадеян, смел,  полагал,
что Валентин Сергеевич теперь где-то далеко и внизу.
   Утром по списку забот Клавдии Петровны Данилову следовало  отправиться  в
Настасьинский  переулок,  в  дом  номер  восемь.  На   листочке,   пахнувшем
перламутром для ногтей, изящно и лениво было написано: "Зайти и отметиться в
очереди. Хлопобуды. Будохлопы". Дом,  крепкий,  когда-то  доходный,  Данилов
отыскал легко.  Перескакивая  через  ступеньки,  Данилов  все  же  не  сразу
оказался на втором этаже, он отвык от старых лестниц, в своем  кооперативном
строении он был бы  уже,  наверное,  под  крышей.  Согласно  бумаге  Данилов
позвонил в квартиру номер  три.  На  двери  была  медная  табличка,  на  ней
изображение куриного яйца с пасхальным  рисунком  и  курчавые  слова:  "Юрий
Ростовцев, окончил два института", а ниже, в скобках, меленько: "из них один
университет". Дверь приоткрылась, и высокий мужчина, в очках,  лет  тридцати
пяти, с лицом веселого и кормленого ребенка, выглянул на волю. Смотрел он на
Данилова с любопытством, но и с сомнением, словно бы чего-то ждал. Или  слов
каких  или  пароля.  "Хлопобуды",  -  сказал  на  всякий   случай   Данилов.
"Будохлопы", - кивнул Ростовцев (а это был он), то ли поправляя Данилова, то
ли отвечая на пароль. Но дверь тут же распахнул и Данилову улыбнулся.  Каким
Данилов ни был в то мгновение деловым, а все же отметил удивительное обаяние
румяного хозяина квартиры. "С этаким не пропадешь, - подумал  Данилов,  -  с
этаким любая авантюра не страшна, и в очереди за пивом морду  не  побьют,  и
если в ресторане чистую скатерть попросит, официантка в такого салатницу  не
швырнет..." Впрочем, у самого Данилова обаяния было не меньше. Но всегда  ли
был уверен в себе Данилов? Увы, не всегда...
   - Мне отметиться в очереди, - сказал Данилов.
   - Сюда проходите, пожалуйста, - поманил его Ростовцев,  закрыл  дверь,  а
сам исчез в боковой комнатушке. В руке его Данилов успел увидеть  вересковую
трубку несомненно федоровской работы.
   Прихожая в квартире была огромная, в доме Данилова в ней  обязательно  бы
устроили площадку для игры в городки, а  то  и  просто,  на  всякий  случай,
забили бы ее со всех сторон досками и  фанерой.  Теперь  в  прихожей  или  в
коридоре, где виднелись между прочим детская коляска, вешалки, велосипеды  и
оцинкованное корыто, повешенное на крепкий гвоздь, теснились десятки  людей.
Свет горел, и  Данилов  мог  заметить,  что  публика  собралась  в  прихожей
отменная. Все  люди  были  исключительно  приличные,  прекрасно  одетые,  не
курили, не толкались, чего  следовало  бы  ожидать  в  очереди,  и  говорили
вполголоса. Почти  совсем  не  имелось  в  прихожей  юношей,  в  особенности
длинноволосых, а те, которые были, жались как-то, на себя  не  походили,  не
хамили, видно было, что  они  кого-то  заменяют.  Большинство  же  ожидавших
относились к среднему поколению, самому деятельному  и  динамичному  теперь.
Здесь стояли сорока- и тридцатилетние люди, в самом соку, а им  и  еще  соки
предстояло  добирать.  Хозяин  квартиры  Юрий  Ростовцев,   окончивший   два
института, был, пожалуй, из них самый бедный  и  несолидный,  пусть  и  имел
федоровскую трубку. Дамы присутствовали пышные, цветущие, в дорогих нарядах,
и Данилов представил, что и его бывшая жена Клавдия Петровна выглядела здесь
бы неплохо. Данилов вспомнил, что на подходе к дому - в переулке и на  улице
Чехова - он видел много личных машин. все больше "Волг", а то и каких-нибудь
там изумительных "опелей" и "пежо" с московскими номерами. Не иначе  как  на
тех машинах прикатили сюда люди из очереди.
   - Данилов, и вы тут?
   Данилов обернулся. Кудасов стоял перед ним.
   - Я не за себя, - сказал Данилов.
   - Номер-то у вас какой? - спросил Кудасов.
   - У меня никакого...
   - Ну а у того-то, вместо кого вы? Если не секрет...
   - Сейчас посмотрю, - сказал Данилов, -  у  меня  где-то  есть  бумажка...
Двести семнадцатый, что ли...
   - Я чуть впереди, -  сказал  Кудасов.  -  Это  вы  за  Клавдию  Петровну,
наверное?..
   - Да...
   - Вы номер-то на ладони чернилами напишите.
   - Зачем на ладони?
   - Ну как же... Для верности... Здесь все