скорые и настойчивые фигуры гибли  там,  разрушенные,  раздавленные  напором
свежих чтойностей, лишь рожденных и желающих сейчас же потенцию  самих  себя
перевести в осуществленное бытие.
   Но  затем  во   внешностях   топтунов,   толкачей   и   проныр   начались
преобразования. Что тут только не появилось. Человеческое  стало  пропадать.
Возникало нечто новое. Да и само новое тут же  преобразовывалось.  Резиновые
мешки,  соединения  желеобразных  шаров,  стержни  из  гибкого   металла   с
утолщениями и шипами, пузыри с зеркалами внутри, колючие кусты то ли  нотных
знаков, то ли никелированных украшений  петербуржских  кроватей,  беременные
колбы, зеленые стручки на  проволочных  ножках,  точильные  круги,  астма  в
полиэтиленовом куле, нечто похожее на жадную  куриную  лапу,  а  все  больше
силуэты, словно бы сбежавшие с экранов рентгеновских  аппаратов,  оставившие
на тех экранах скелеты или что они имели там  конструктивного,  подкрашенные
теперь неким  неестественным  светом,  все  они,  не  переставая  двигаться,
приобретали на ходу совершенно новые формы. И скоро это были уже никакие  не
силуэты и не мешки, а очевидные уроды или даже монстры, которые  вызвали  бы
удивление и у служащих кунсткамер. Отрубленная  задняя  половина  автомобиля
"Шевроле" была сочленена с  крупом  и  ногами  парнокопытной  особи,  породу
которой Данилов определить  не  решился.  Рога  оленя  украшали  миниатюрную
пудреницу. В одиноко порхающем крыле бабочки-капустницы размером с покрывало
Пьеретты серьгой висел амбарный замок. Из ратушных часов  выползал  дымчатый
плеозавр и никак  не  мог  выползти.  Граммофонная  труба  устроилась  среди
щупалец дешевого синтетического осьминога, из  трубы  выскакивали  творожные
сырки в унылой коричневой фольге, в трубу же они и падали.
   Словно в нервном тике мигал светофорами котел тепловой  станции,  залитый
луковым супом. Но все это были комбинации составных или композиции,  Данилов
не знал, как их назвать, внешне приличные, не вызывающие у Данилова  позывов
к рвоте. Но потом к ним стали присоединяться - существа? фигуры? сочленения?
композиции? - (в  конце  концов,  Данилов  для  удобства  мыслей  назвал  их
фантомами, но и это было неточно) - куда более пошлые и мерзкие. Тут Данилов
несколько  раз  унимал  спазмы  пищевода.  Полезли  какие-то  пластиковые  и
металлические  детали,  то  ли  роторы,  то  ли  куски  самолетных   турбин,
обмотанные колышущимися, истекающими кровью внутренностями животных и людей.
И многие механизмы стали являться вывернутыми наизнанку, посыпанные при этом
неизвестно чем, но вонючим и гадким. В банках со спиртом возникли  машины  -
автомобили, трамваи, гильотины, сцепленные с себе  подобными,  как  сиамские
близнецы. Самогонные аппараты гнали омерзительную студенистую  жижу,  в  ней
трепыхались  утопленные  щенки,   аппараты   сейчас   же   ее   употребляли.
Полугнида-полукатафалк с белыми кистями врезался  в  самогонные  аппараты  и
вместе с ними превратился в черную жабу с желтыми гнилыми клыками и бивнями,
обвешанную к тому же ротными минометами и  терками  на  гнутых  ручках,  эти
терки были не для овощей. Жаба сожрала спаренный  трамвай,  содержавшийся  в
банке со спиртом, и тут же стала бумагой для  поимки  мух.  Приклеившиеся  к
бумаге коморские драконы судорожно били хвостами, вызывая  колыхание  мучных
червей. Открытые раны терлись о наждачную бумагу.
   Следом объявились рожи, знакомые Данилову по земным суеверным  страхам  и
по рассказам людей с воображением.  Тут  были  и  вурдалаки,  и  вампиры,  и
беззубые людоеды, пугавшие в сытые дни мелких мальчиков,  и  меланхолическое
чудо-юдо  с  оранжевой  пеной  на  стоматитовых  деснах,  и   фантомасы,   и
франкенштейны, и  недорогие  ведьмы-потаскухи  с  Тирольских  гор,  и  синие
мертвецы, защекоченные когда-то русалками, а с ними и дохлые русалки, жертвы
промышленных   вод,   и   гневные   дармапалы,   семиликие,   двадцатирукие,
многоглазые, опоясанные шкурами тигров,  в  венцах  из  людских  черепов,  в
ожерельях из отрубленных голов, кто с  мангустой  в  одной  из  рук,  кто  с
морковью, и белая, трехглазая, с огненными волосами, в зеленом  диком  шарфе
дзамбала, управляющая сумерками, и наглые асуры,  и  лукавые  апсары,  танец
которых только увидь  -  жить  не  захочешь,  и  какие-то  черные  истуканы,
сладострастные пугала с экватора, нервные  от  почесухи,  и  унылые  псы  из
подземелий, чьи глаза как плошки, и летающие упыри с вечной слюной, капающей
на галстук, плохо завязанный, и мелкие бесенята, приволокшие сковороды таких
размеров, что не лишними были бы при них ядерные  источники  тепла.  Да  кто
только не объявился! Скакали тут и конь бледный, и конь  вороной,  и  томная
дева плавала на листе лотоса.
   И при этом все возникающие фантомы, а может быть, и не фантомы, - не  все
ли равно, кто они, - были снабжены приметами нынешних земных  времен.  Будто
необходимым было для  них  увлечение  капризами  моды.  Или  им  были  нужны
доказательства их возрастного развития.  И  теперь  один  из  этих  фантомов
мрачно, давя соседей, подпрыгивал  на  мотоцикле.  Другой  дул  в  саксофон.
Третий обрядился в бикини, сшитое из грачиных  гнезд.  Кто-то  грыз  ртутные
светильники, кто-то метался в оранжевом  плаще  от  радиационных  осадков  и
противогазе, кто-то размахивал гарпуном для подводной охоты, кто-то  вдел  в
ухо вагон монорельсовой дороги, кто-то распухшими лапами - от  них  отпадали
синие гнойные струпья - держал части разодранного надвое греческого танкера,
кто-то поливал толпу из  тринадцатиствольного  огнемета.  Словом,  жуть  что
творилось!
   "Зачем все это? - думал Данилов. - Скоро  ли  все  кончится?"  Однако  не
кончалось. И только что  приставшие  к  Данилову  фантомы,  и  уцелевшие  от
прежних действий синкретические монстры, чтойности кто  знает  каких  вещей,
предметов и существ, долго буйствовали вокруг Данилова, вакханалия  их  была
теперь разнузданной и, по  всей  вероятности,  трагической  для  них  самих.
Многие фигуры  и  гибли,  исчезали  в  толчее  и  разбое,  в  бешеной  давке
неизвестно  к  чему  стремившихся  тел,  оболочек,  жидких  и   газообразных
состояний.  Данилов  чувствовал,  что  действие  безграничной  толпы  -   не
самодовлеющее, но имеет отношение к нему, однако он не был еще  растоптан  и
не претерпел ни единой метаморфозы. Фигуры  же  толпы,  уходившей,  куда  ни
взгляни,  в  бесконечность,  не  только  буйствовали,  не  только  гибли   в
неизбежном движении  -  к  чему?  -  может,  к  кожаному  фартуку?  -  но  и
продолжали, сталкиваясь друг с другом, превращаться в  новые  и  неожиданные
образования. Лишь исторические персонажи,  из  суеверий  и  страхов,  резких
изменений не имели. Но и с ними происходили трансформации.  Они  то  и  дело
словно бы обзаводились новыми украшениями.  Ртутные  светильники  меняли  на
кастрюли-скороварки, голубые очки - на  собак  китайской  породы  с  вислыми
ушами, греческие танкеры - на бульонные шарики. При этом в  любые  мгновения
изменялись те или иные части  тел  разбушевавшихся  существ.  Распухали  или
уменьшались. То головы становились раз в сто больше  нормальных,  то  животы
вспучивались аэростатами воздушного заграждения,  то  ноги,  или  лапы,  или
хвосты русалок усыхали и казались крошечными, будто от  ящериц.  Но  тут  же
прежние конечности возобновлялись, животы опадали,  зато  выскакивали  глаза
метров на десять вперед и вращались больными влажными шарами.
   Во все усиливающейся толчее Данилов стал различать видения, как будто  бы
явно посторонние. То тут, то там словно на особых экранах возникали объемные
картины-действия, и  были  в  этих  картинах  сюжеты,  одинаково  неприятные
Данилову. Вот ножом резали ребенка, и кровь стекала в ведро. Вот на поросшие
лесом горы выехал казак на вороном  коне,  заснувший  хлопец,  младенец-паж,
сидел за его спиной, казак швырнул в пропасть  странного  мертвеца,  тут  же
костлявые пальцы желтых скелетов схватили мертвеца и  стали  душить  его,  и
какой-то огромный почерневший скелет отчаянно  старался  прогрызться  сквозь
землю к мертвецу, но тщетно, и он страдал, мучился  от  своего  бессилия,  а
горы  тряслись  и  рушились  хаты.  Вот  красивую  женщину,   совсем   юную,
замуровывали в крепостную башню, она билась, пыталась уйти от  погибели,  но
кирпич за кирпичом закрывал нишу, и  серый  раствор  тут  же  схватывал  швы
кладки, лишь краешек красной юбки застыл между нижними рядами кирпича. Вот в
зеленой ложбине падали мины, летели обрубки металла,  кровавые  куски  мяса,
живые еще люди куда-то бежали, кололи друг друга,  серые  дымовые  кусты  от
снарядов и бомб стояли плотные, упругие, будто вечные, черный паук  полз  по
холодной шее уткнувшегося лицом в траву ефрейтора. Вот штормовая волна смыла
людей, дробивших камни за оградой. Вот чудом  уцелевшее  дерево  умирало  на
черной гари.
   И тут Данилов почувствовал приближение некоего нового  поворота  видений.
Да и видений ли? Усилились резкие запахи, воняло паленым и злой химией.
   Черное  сменилось  багровым,  потом  огненно-белым,  стали  взрываться  и
обрушиваться дальние вершины, не существовавшие прежде. Взрывы продолжались,
ударные  волны  их  должны  были  бы  коснуться  Данилова,  отшвырнуть   его
неизвестно куда или уничтожить вовсе,  Данилов  и  чувствовал  порой  сдвиги
сферических волн, но висел на месте и не имел никаких повреждений. Толпу  же
диковинных существ и тварей эти взрывы, извержения, разломы горных  хребтов,
движения  кипящей  жидкости  тревожили.  Будто  сбивали  их  в  кастрюле   с
невидимыми или несуществующими боками. Не  хозяевами  себе  были  энергичные
существа  и  твари,  они  и  раньше,  видимо,  управлялись   или   хотя   бы
подталкивались в своих толчеях и оргиях кем-то, а уж теперь их явно  мотала,
сбивала  в  кучу,  месила  жестокими  пальцами-крюками  холодная,  злая   по
отношению к ним стихия. И снова произошли взрывы, были они сильнее  прежних,
ужасней прежних. Сейчас Данилова трясло. Он понял, догадавшись при этом, что
мгновенное озарение подсказано ему,  понял:  сейчас  произойдет  катастрофа,
случится крушение, сейчас - конец всему, что  он  видел,  а  может  быть,  и
всему, в чем он существовал. Данилов зажмурил глаза. Но какой от этого прок!
Данилов все видел и все чувствовал. Гибли, пропадали суетившиеся только  что
существа, твари и фантомы,  вспухали  фиолетовые  волдыри,  все  мельчало  и
обращалось в прах, снова во  взрывах  и  сполохах  потекли  перед  Даниловым
спирали, диски, скопления звезд и планет, движение их становилось все  более
тихим или сонным, все вокруг словно бы вмерзало в лед или становилось льдом.
И Данилов, не ощущая холода, почувствовал себя ледяным и  погибшим.  Черное,
неподвижное вобрало его в себя...
   Потом он очнулся. Сколько - минут, веков? - он был неживым, он  не  знал.
Находился он в пустоте. Слева как будто бы брезжил  рассвет.  "Что  это  там
лежит?" - удивился Данилов. Впрочем, он ясно видел, что лежит.  Там,  где  в
прошлом дыбилась толпа, пребывал в  одиночестве  кожаный  фартук  сапожника.
Данилов захотел подойти или подплыть к нему, но ни единая мышца Данилова  не
дернулась, не вздрогнула. Фартук же тотчас подпрыгнул и исчез.
   По-прежнему Данилов не слышал ни звука.
   "По небрежности они забыли его убрать, - подумал Данилов,  опять  имея  в
виду фартук, - или все же оставляли со смыслом? Но  какой  смысл-то  в  этом
фартуке? И во всем, что тут происходило или  мерещилось  мне?"  Что  он  мог
сказать себе  в  ответ?  Ничего.  Чудом  приходилось  считать  то,  что  его
существование еще продолжалось.
   Он опять попытался собрать свою волю, снова начать счет земного  времени,
возродить в себе музыку, любую,  какая  вспомнилась  бы  теперь,  и  мыслить
удобным для себя способом. Данилов напрягся, но  тут  же  что-то  подхватило
его, завертело будто в воронке смерча, подняло ввысь, и он  ощутил  то,  что
старался избежать ощутить.  Ощутил  вечность.  Ощущение  было  мгновенным  и
пронзительным. Данилов думал, что он поседел.
   Воронка смерча быстро опала. Данилова кинуло вниз. Тогда Данилов  услышал
звуки. Звуки были металлические, чем-то стучали и скребли по железу.
   И опять черное вобрало в себя Данилова и словно бы растворило его.
   36
   Данилов лежал на кровати с  металлической  сеткой,  какие  встречаются  в
гостиницах районных городов. Матрац был тонкий, и сетку  Данилов  чувствовал
боками. Сетку, похоже, успели сильно продавить, она  провисла  и  напоминала
гамак. Что же касается постельного белья, то его выдали  свежее,  пахло  оно
прачечной и имело, где следовало,  овальные  отметки  инвентарных  резиновых
печатей. Лежал Данилов в голубой пижаме. Рядом  с  кроватью  стоял  ореховый
платяной шкаф, там, возможно, находились сейчас вещи Данилова, в  том  числе
пальто и нутриевая ушанка.
   В прежних случаях он имел куда более порядочные  помещения,  иногда  даже
апартаменты, с королевскими альковами, с зеркалами в  серебряных  оправах  и
дюседепортами Буше.
   Данилов в обиде натянул на голову шерстяное одеяло. Но тут же  как  бы  и
проснулся  вконец.  Какие  нынче  могут  быть  обиды!  Что  он  ропщет!  Что
прикидывается  дураком!  Ну  не  Версаль,   не   Сансуси,   не   хьюстонский
Хилтон-отель, так ведь это после черного колодца. Хорошо, что живой и  белье
дали, пусть и бывшее в употреблении, но свежее,  утюженное,  и  на  тумбочке
рядом с репродуктором установили графин с жидкостью. Что же роптать-то!
   И все же постельное белье, и пижама,  и  графин  на  тумбочке  обнадежили
Данилова. Он привстал, притянул графин, хлебнул из горлышка.  Жидкость  была
теплая Однако Данилов выпил  полграфина.  Ничего  с  ним  не  сделалось.  Он
захотел тут же и есть. И в этом естественном требовании его  организма  было
нечто обнадеживающее. Значит, натурально, жив и желает жить.
   Меню завтрака, пусть завтрака, посчитал Данилов, могло быть сообщено  ему
внутренними сигналами или прислано  отпечатанным  на  машинке.  Тут  Данилов
затаил и некую  хитрость:  из  названий  блюд  он  мог  узнать,  конечно,  с
известными оговорками, степень тяжести твоего нынешнего состояния.  Как  его
полагали кормить? Как пленника? Как смертника в одиночной камере? Как гостя?
Как утерявшего расположение? Как гуся лапчатого? Как  последнюю  тварь?  Как
кого?
   Данилов поднялся, обнаружил под  кроватью  стоптанные  шлепанцы,  отыскал
туалет и умывальник, зубы почистил суровой щеткой,  причесался.  И  протянул
судьбе руки.
   В ладони ему упали листочки папиросной бумаги. Нельзя  сказать,  что  они
обрадовали Данилова. Блюд было много, но  все  они  происходили  из  буфетов
железнодорожных станций.  "Не  перепутали  ли  они  меня  с  Кармадоном?"  -
удивился Данилов. Но, может быть, здесь была новая манера в еде? Или в  меню
был намек на случай с Кармадоном? Мол, жуй и соображай, что и из-за дуэли ты
прибыл сюда.
   Данилов решил сначала поесть, а потом гадать.
   Тем более что в меню значилась вареная курица.  А  курицу,  завернутую  в
"Советский спорт", Данилов и сам, отбывая с  Земли  по  вызовам,  случалось,
брал раньше. Сейчас курица (ножка) явилась Данилову незамедлительно,  причем
не на буфетной фольге, а на фаянсовой тарелке. Курица была холодная,  тощая,
но Данилов ее проглотил с азартом, перемолов  и  кость.  Данилов  потребовал
бумажные салфетки, возникли и салфетки. Попросил он зубочистку, и зубочистку
ему спустили.
   Вроде был сыт, как бывал сыт именно утром, перекусив наскоро, но  сытость
не принесла ни радости,  ни  успокоения.  Обычно  утром  в  Останкине  после
завтрака он гладил электрическим утюгом бабочку. Теперь в  глаженье  бабочки
не было нужды.
   Не было сомнений в том, что вчера (вчера!), помимо всего прочего, его  не
только намерены были устрашить или восхитить,  ему  не  только  предлагались
загадки и  задачи.  Исследователей  бесспорно  интересовали  и  моментальные
отклики  его  личности  на  видения,  катаклизмы,  сотрясения,   на   толчею
энергичных фантомов и монстров, наконец - на открытие ему  вечности.  (Когда
Данилов увидел над умывальником зеркало и увидел в зеркале себя, он удивился
тому, что не поседел. Впрочем, проснувшись, он понял, что ощущение  вечности
из него ушло. Бездны, открытые ему,  были  им  забыты.  Мгновенные  озарения
вычерпнули из него. Он опять знал о себе и  о  мире  не  более,  чем  земной
Данилов. К лучшему это или нет, он не мог сказать.  Теперь  он  лишь  смутно
помнил, что и его будущее было ему  открыто.  Так  что  же?  Может  быть,  в
вечность его окунули по ошибке? Может быть, по ошибке  ему,  Данилову,  дали
лишние сведения и, спохватившись, поутру стерли их мокрой тряпкой, чтобы  он
не мог воспользоваться никакой лазейкой в будущее? Или им был  нужен  именно
его мгновенный отклик? И все? Там, в Колодце Ожидания, Данилов,  потрясенный
открытым ему, сам старался упрятать ощущение вечности в дальний ящик - да  и
с сотней запоров! - своей памяти. Сейчас же он напрягал  эту  самую  память,
надеясь возобновить хоть толику знания об уготованном ему. Но  тщетно.)  Так
вот теперь наверняка эти отклики его личности, движения его натуры были  уже
изучены исследователями и лежали в дискотеке.
   "Ну и пусть! - отчаянно подумал Данилов. - Пусть! Что  они  могут  узнать
обо мне нового? Зачем они еще тратили  средства  и  энергию?"  А  средств  и
энергии в Колодце Ожидания было потрачено немало. Сколько  там  было  толчеи
жизни, сколько крушений  миров,  галактик,  неизвестных  Данилову  спиралей,
сколько суетни сущностей вещей и явлений! Ему напоказывали всякой  чепухи  и
всяких странностей, каких никогда не было в реальной жизни. Скажем, швыряние
в  пропасть  казаком  со  спящим  младенцем  за  спиной  страшного  мертвеца
заимствовали  у  Николая  Васильевича  Гоголя.  Интересно,  читали  ли  сами
исследователи "Страшную месть" или сведения  о  ней  (возможно,  искаженные:
Карпатские горы были показаны Данилову довольно приблизительные) попали в их
аппараты и  камеры  косвенным  образом?  Впрочем,  это  не  имело  значения.
Значение имело то, что порой исследователи пытались воздействовать  на  него
чуть ли не как Кармадон. Пугали всякими состарившимися ужасами,  чудищами  и
нежитями. Что они теперь готовили ему?
   "А-а-а!" - махнул рукой Данилов.
   Он заказал настенные часы  Сердобского  завода,  причем  не  удержался  и
попросил ходики с кукушкой.  Укрепил  их  над  кроватью.  Он  то  бродил  от
умывальника и до шкафа,  то,  скинув  шлепанцы,  валялся,  ноги  положив  на
холодный металл спинки. Голубая пижама стала раздражать Данилова. Но подойти
к шкафу и переодеться в свое платье отчего-то не  хотелось.  Может,  оттого,
что в костюме надо было куда-то идти, а никуда не приглашали. Пребывание  же
в голубой пижаме как бы оправдывало праздное сидение на кровати.
   Время на ходиках, однако, текло к обеду. Режим питания  Данилов  соблюдал
редко. Теперь же, хотя и не нагулял аппетита, проявил себя педантом. Опять в
руки  ему   спустились   листочки   меню.   В   них   были   названы   блюда
вагона-ресторана. "Когда же открылась эта мода?" -  расстроился  Данилов.  А
ведь прежде его кормили и черепаховым супом, а от устриц в вине он  позволял
себе отказываться...
   Данилов вздохнул. Перед ним возник столик из вагона-ресторана с  четырьмя
стульями с двух сторон. Данилов как был в пижаме,  так  и  сел  на  один  из
стульев. На самом деле, путают его с Кармадоном или напоминают  о  дуэли?  И
как сейчас  Кармадон?  Наказан,  высмеян  или  поднялся,  выправил  челюсть,
повышен в чинах и теперь  сидит  рядом  с  наблюдателями  персоны  Данилова?
Данилову казалось, что если бы вызов был связан с Кармадоном и  дуэлью,  его
дела могли бы оказаться и не  совсем  погибельными.  Он  понимал,  что  тут,
вероятно, он находится в заблуждении, и все же тешил себя надеждой.
   Блюда тем временем уже стояли на столике, только что  столбы  и