ули",  было  не  только  странным,  но  и
печальным. Приязни к Кудасову никто не испытывал, его у Муравлевых  терпели,
но и привыкли к нему. И теперь  отсутствие  Кудасова  казалось  чуть  ли  не
дурным знаком.  Впрочем,  гости  снова  принялись  за  еду.  Раскрасневшаяся
хозяйка влюбленно глядела и на гостей, и на мужа с сыном, и на  Данилова,  и
на бараньи кости, и  на  грамотную  собаку  Салют,  потихоньку  покусывающую
свежую монографию о Сергее Судейкине.
   Насытившись и сказав хозяйке  добрые  слова,  Данилов  стал  задремывать.
Совсем он не задремал. Он все видел, а многое и слышал, но сам ни  говорить,
ни двигаться не мог. (Я желал в тот вечер побеседовать с ним о музыке, кое о
чем расспросить его, но Данилов сидел такой, будто  явился  к  Муравлевым  с
пытки и теперь приходил в себя. Что же пытаного  мучить.  Я  отошел.)  Гости
притихли, выключили звук телевизора, мужчины  смотрели  немой  хоккей.  Даже
собака Салют с меньшим усердием грызла теперь монографию,  собака  и  впрямь
была ученая,  первой  в  доме  Муравлевых  знакомилась  с  книгами.  Женщины
тихонько болтали, их голоса ласкали Данилова.
   Данилов знал, что, если с ним случится дурное, в доме Муравлевых будут  о
нем  печалиться.  Ему  даже  захотелось   рассказать   приятелям   о   своих
недомоганиях и мрачных мыслях последних дней, чтобы  мысли  эти  тут  же  бы
развеяли, а его, Данилова, за них и отчитали. Но он сдержался. И задремал.
   Когда проснулся, многие из гостей уже ушли, а Муравлев с Кошелевым играли
в шахматы. Кошелев был адвокат, ново всех  играх  кидался  в  атаки,  словно
прокурор. Невдалеке от себя Данилов  увидел  Екатерину  Ивановну.  Вместе  с
хозяйкой она рассматривала "Бурду", приискивая выкройки для летнего  сезона.
Данилову стало неловко. Ему показалось, что Екатерина Ивановна взглянула  на
него с неким укором. Возможно, ей было известно о его разладе с  Наташей.  И
Данилов почувствовал, что  ему  очень  хотелось,  чтобы  Екатерина  Ивановна
заговорила с ним о  Наташе.  Все  он  лгал  себе!  Теперь  он  понимал,  как
недоставало ему в последние дни Наташи! Пусть он ей не нужен, но она  ему  -
нужна! И не ему одному, а и его музыке. Ведь и тогда, в НИИ, он играл хорошо
оттого, что в зале была Наташа...
   Весь следующий  день  Данилов  был  грустный  и  рассеянный.  Чудецкий  с
Переслегиным удивлялись ему. "Что с вами,  Владимир  Алексеевич?  -  говорил
Чудецкий. - Все шло удачно, а нынче... У нас ведь через день премьера..."  А
у Данилова и на самом деле альт и смычок чуть ли  не  валились  из  рук.  "Я
устал", - сказал Данилов.
   В театре он отыграл спектакль, приехал в  Останкино  и  в  темени,  возле
своего дома, увидел Наташу.
   - Здравствуй, Володя, - сказала Наташа, - извини, что  караулю  тебя,  но
мне необходимо с тобой поговорить. Даже если я и разговор  со  мной  тебе  в
тягость, все же я прошу выслушать меня...
   - Здесь холодно, - сказал Данилов, - если не возражаешь, пошли ко мне.
   Они поднялись к Данилову.
   - Володя, - сказала Наташа, - ты можешь посчитать, что я навязываюсь тебе
в друзья или любовницы, ты можешь презирать меня, это ничего не  изменит.  Я
не могла не увидеть тебя и не выяснить все до конца. Я не стыжусь того,  что
пришла.
   Данилов промолчал.
   - Нужна я тебе или не нужна, - сказала Наташа, - но я без тебя  не  могу.
Если ты не любишь меня, скажи об этом, я уйду от тебя. И навсегда.
   - Мне без тебя было плохо, - сказал Данилов.
   Данилов почувствовал, что хотя вчера и сегодня  он  печалился  о  Наташе,
мечтал о встрече с ней, обида на нее все  же  не  прошла  совсем,  напротив,
теперь она ожила, и его слова значили не только то, что ему без Наташи  было
плохо, но что ему вообще было плохо, а она, Наташа, этого не ощутила. "Зачем
это я? - подумал Данилов. - Ведь все это мелкое и лишнее!"
   - Я нужна тебе? - спросила Наташа.
   - Да, - сказал Данилов.
   - У меня нет никого другого. Ухажеры были всегда, я позволила  одному  из
них в тот вечер  проводить  меня,  я  чувствовала,  что  ты  придешь  в  наш
переулок, вот я и позволила с досады и по женской глупости... Ты прости...
   - Мы и не договаривались держать друг друга на цепи. И ты извини меня  за
обидные слова и невнимание к тебе... Но у меня вся жизнь сейчас на лету.
   - Я бы хотела, чтобы все твои беды, все твои хлопоты стали  моими,  чтобы
тебе стало легче оттого, что я рядом, но я боюсь подойти к тебе, может быть,
все и не так, но я чувствую, что ты скрываешь от меня нечто важное, оттого я
мучаюсь, и мы с тобой не откровенны до конца, а что хорошего может  выйти  у
нас без этого откровения?
   Данилов молчал, был растерян.
   - Прости, - сказала Наташа, - возможно, я слишком много  хочу  и  обидела
тебя. Да и какое право я имею на твое откровение?
   Данилов  поначалу  был  намерен  произнести  легкие  слова,  возможно   и
отшутиться, с тем чтобы все у них с  Наташей  осталось  так,  как  оно  было
прежде. Но, взглянув на Наташу, он понял, что это невозможно.
   - Да, - сказал Данилов. - У меня есть тайна. Открыть ее тебе - и никому -
я не могу. И никогда, как бы ни сложились наши отношения с тобой, я не смогу
открыть ее.
   В глазах Наташи были испуг, нежелание верить ему. "Нет, нет, нет! Все  ты
придумал! Этого не должно и не может быть!" -  казалось,  хотела  выкрикнуть
она. Предчувствия или догадки, тяготившие ее в последние дни, теперь, видно,
обернулись дурным сном, от которого хотелось бы избавиться, но не  было  сил
избавиться.
   - Так все и есть, - сказал Данилов. - Но тайна эта касается только  меня,
она связана с моим происхождением и нынешним  моим  положением.  В  ней  нет
ничего подлого, бесчестного... И на тебя не упал ни один отсвет от нее. - На
всякий случай Данилов добавил: - Тайна эта не связана  с  каким-либо  вредом
отечеству.
   Данилову показалось, что его последние слова отчасти успокоили Наташу. Да
и легко ли было ей узнать, что он какой-нибудь агент или шпион!
   - Я открыл тебе значительно более того,  что  я  мог  открыть,  -  сказал
Данилов. И подумал: "Я ничего не мог открывать! Мне еще зачтется! И как!"  -
Это оттого, что наш разговор с тобой последний.
   Наташа сделала некое протестующее движение.
   "А не посчитает ли она меня теперь сумасшедшим? пришло на ум Данилову.  -
Пусть бы и посчитала, - решил Данилов, - лишь бы легче  отошла  от  меня..."
Впрочем,  тут  же  сама  возможность  того,  что  Наташа  заподозрит  его  в
помешательстве, показалась Данилову неприемлемой.
   - При этом, - сказал Данилов, - я прошу не считать меня больным душою.  Я
здрав рассудком. Хотя, конечно, эти мои слова еще ничего и не доказывают...
   - Я знаю, что ты не болен, - тихо сказала Наташа, и  Данилов  понял,  что
она говорит правду.
   - Я оттого тебе сказал про последний разговор, что теперь после моих слов
наши отношения с тобой стали бы настолько серьезными, что продолжать  их  не
было бы возможности. Прежде нам было легко, ничто нас всерьез не  связывало,
но и ничто не тяготило, кроме мелких недоразумений и бед. А теперь и беды бы
стали слишком большими. Со мной возможны странные явления, в  любую  минуту,
да вот хоть бы и сейчас, я могу исчезнуть. И навсегда. Но и не это  главное.
Главное,  что  человек,  который  свяжет  свою  судьбу  с  моей,  сразу   же
подвергнется опасностям, какие я ни отвести, ни предотвратить  не  смогу.  И
тебе стало бы хуже, и я дрожал бы за каждый  твой  шаг.  Никаких  выгод  мое
положение не дает, напротив, тебя ждали бы напасти, болезни, а  возможно,  и
гибель. Я мечтал, чтобы у меня были сын или дочь, но  я  не  могу  иметь  ни
сына, ни дочери. Моя тайна дала бы их жизни свой поворот.
   - Бедный Данилов, - сказала Наташа.
   - Нет, я не бедный. Я знаю, что мне дано и чего мне ждать. Но  увлечь  за
собой чужую жизнь и опалить ее я не могу. И не хочу.
   - И что?
   - То, что теперь нам следует расстаться.
   - Сейчас я нужна тебе?
   Данилов промолчал.
   - Я буду тебе в тягость, буду обузой?
   - Не знаю... - сказал Данилов.
   Он и вправду не знал.
   - Ты можешь разлюбить меня, я пойму это и уйду Но сейчас хоть на  неделю,
хоть на день я тебе нужна? Скажи, что есть на самом деле, оставь  в  стороне
все иные соображения и заботы о моей судьбе, я прошу тебя.
   - Нужна, - сказал Данилов.
   - Я буду с тобой хоть эту неделю, хоть этот день.
   - Наташа, я не могу...
   - Ты меня ничем не  испугал.  Я  принимаю  все  твое.  Напасти,  болезни,
погибель - что они мне, если я с тобой и тебе нужна? Если что-то  будет  мне
угрожать, значит, что-то угрожает и тебе. Если ты исчезнешь, уйдешь из  моей
жизни по своей воле, пусть. Но если ты исчезнешь по чужой  воле,  ты  можешь
понять, что будет со мной. Ты уж не исчезай. Я  прошу  тебя.  Если  на  тебе
вина, если ты закабален тяжким обязательством, я возьму на себя твою вину  и
твои обязательства. Если нужно заплатить жизнью, я заплачу.  Я  понимаю,  ты
откажешь мне в этой моей просьбе, но ты не спеши, ты отнесись к ней всерьез.
Дай мне хоть часть своей ноши, не объявляя, что это за ноша. Я знаю, что для
тебя музыка, я не могу быть с тобой здесь на равных, но я постараюсь,  чтобы
мой интерес к твоей музыке не  стал  для  тебя  обременительным,  скучным  и
пустым. Я сделаю все, чтобы не мешать твоей музыке. Не  думай,  я  не  стану
лишь тенью и прислугой, ты бы сам заскучал со мной, я ни в чем  не  отрекусь
от себя, но ведь тебе нужна любовь, опора, вот  я  и  буду  тебе  любовью  и
опорой.
   - Спасибо, Наташа,  -  сказал  Данилов.  -  Коли  так...  Но  обещать  не
исчезнуть я не могу...
   - Я много наговорила... Но все слова мои - не зря и не попусту. Верь  им.
А если ты посчитаешь, что я навязываю себя тебе, что со мной тебе не  станет
легче, прогони меня.
   Теперь Данилов был убежден в том, что им  с  Наташей  следует  расстаться
навсегда. Он обязан был уберечь ее от своей судьбы. Но ни слова  Данилов  не
произнес. А если бы и произнес - разве мог бы он что-либо  изменить?  Сейчас
Наташа была сильнее его.
   - Ты хоть сегодня меня не гони, - робко улыбнулась Наташа.
   - Сегодня не прогоню, - сказал Данилов.
   30
   Пришел день выступления.
   Наташа отутюжила Данилову фрак и брюки, черную  бабочку  гладил  он  сам.
Есть Данилов ничего не мог, хотя и был ему предложен горячий завтрак.  Выпил
лишь кофе.
   Звонил Переслегин, нервно спрашивал, получил ли Данилов отгул  в  театре,
явится ли он сегодня к шести в Клуб медицинских работников. Звонил Чудецкий,
тоже нервничал, советовал Данилову привести  в  клуб  знакомых,  настроенных
благожелательно к нему, Данилову, и  к  музыке,  а  то  вдруг  зал  окажется
пустым. Вчера была суматоха, и сегодня ей предстояло быть. Как и  в  театре,
когда всем кажется, что ничего не готово, еще бы день или два, а теперь  все
ужасно,  и  актеры  плохи,  и  декорации  вот-вот  рассыплются,   и   провал
несомненен. Но суматоха и  была  Данилову  хороша.  Надо  было  действовать,
репетировать, нестись куда-то, спорить, ругаться, отчаиваться на  мгновения:
"Ах, пропади все пропадом!"  -  и  тут  же  опять  играть,  играть,  чистить
ботинки, стричь бороду, звонить знакомым, отговаривать  их  покупать  цветы,
"какие еще цветы, обойдетесь порчеными яблоками". Нетерпение жгло  Данилова.
Он был бодр, энергичен, чувствовал себя хорошо, забыл о  болезнях  и  страхе
смерти!
   В пять  часов  Данилов  поехал  в  Клуб  медицинских  работников.  Наташа
полагала прийти туда вместе с Екатериной  Ивановной  после  работы.  Данилов
почувствовал, что голоден, заскочил в  чебуречную  на  Сретенском  бульваре.
Чебуреки были скверные. Но Данилов понимал, что  эти  чебуреки  и  бульон  с
фрикадельками, как и все сегодняшнее, он запомнит  навсегда.  В  сквере,  на
тумбе, Данилов оглядел афиши. На Переслегина с Чудецким не хватило бумаги.
   "Как бы хлопобуды не отменили концерт! - явилось вдруг Данилову. -  Я  им
тогда покажу!" - грозно пообещал он. Но ехал в клуб в тревоге.
   - Не  отменили?  -  не  успев  поздороваться,  спросил  у  Переслегина  и
Чудецкого.
   - С чего вы вдруг? - удивились те.
   - Нет, я так... - сказал Данилов.
   Однако он не успокоился. Осмотрел инструмент - целы ли  струны.  И  позже
альт не выпускал из рук. Сходил на сцену, все  оглядел  тщательным  образом,
словно искал пластиковую бомбу.
   Потихоньку стала приходить публика. Лица в фойе  поначалу  Данилову  были
незнакомые,  видно,  медики.  Но  потом  появились  и  известные   личности.
Преподаватели консерватории, они хоть и не вели когда-то  занятий  в  классе
Данилова, теперь с ним раскланялись. Четыре музыканта с именем.  Музыкальные
критики. Всех их у дверей встречали Чудецкий с Переслегиным, стало быть, они
их  и  приглашали.  Пришел  и  еще  один  человек,  вызвавший   беспокойство
композитора и дирижера.
   - Вы его не звали? - спросили они у Данилова.
   - Нет, - сказал Данилов. - А кто это?
   - Зыбалов! - поморщился Переслегин. - Музыкальный критик и фельетонист...
   - Ну и чудно, - сказал Данилов.
   Крупный мужчина Зыбалов глядел на всех  мрачно.  "Да  он  прямо  как  фея
Карабос, - подумал Данилов, - на дне рождения  Спящей..."  То,  что  Зыбалов
музыкальный критик, Данилов не знал, но он видел этого человека в очереди  к
хлопобудам. Чудецкий с  Переслегиным  ждали  еще  кого-то,  но  те  пока  не
приходили. Оно и естественно. Самые необходимые люди всегда опаздывают.  Или
вообще не являются.
   Хотя и было глупо, стыдно даже, с альтом в руке  стоять  в  фойе,  однако
Данилов стоял, пока не пришли его знакомые. Всего человек сорок. Почти  все,
кто был в последний раз у Муравлевых.  И  иные.  Конечно,  пришла  Наташа  с
Екатериной Ивановной, Данилов был в волнении, он не знал,  как  представлять
Наташу приятелям. Однако Екатерина Ивановна очень быстро перезнакомила их  с
Наташей, и Данилов понял, что о Наташе все уже знали или догадывались. Да  и
не Наташей с Даниловым все были как будто бы  теперь  заняты.  Среди  прочих
пришла  давняя  знакомая   Данилова   Лена   Буранова,   концертмейстер   из
Гнесинского, она и отвлекла  внимание.  Буранова  ждала  ребенка,  да  и  не
одного, если судить по ее видимому состоянию, а двух. Теперь  все  принялись
придумывать близнецам имена,  причем  мужские.  "Да  идите  вы!  -  говорила
Буранова. - У меня будет  девочка  Марьяночка..."  Данилова  просили  играть
тише, без страстей, а то вдруг Буранова взволнуется и прямо  в  зале  родит.
Одно было хорошо - то, что Данилов играть взялся именно в Клубе  медицинских
работников. Данилов отшучивался, однако  был  доволен  легкомысленным  ходом
разговора.
   Но вот все, кого Данилов  ждал,  пришли,  он  побежал  за  сцену.  Кто-то
крикнул ему вдогонку: "Банкет-то где будет?", Данилов обернулся с намерением
ответить и увидел входившего в  клуб  румяного  злодея  Ростовцева.  Данилов
ничего не сказал о банкете, ушел.
   Люди уже сидели в зале, хотя многие толпились  еще  возле  буфета.  Кроме
симфонии Переслегина,  оркестр  должен  был  исполнить  Седьмую  Прокофьева.
Поначалу Переслегиным хотели закончить концерт, но композитор заявил: "Нет!"
По мнению Переслегина, Прокофьев  мог  спасти  репутацию  оркестра  и  после
провала его симфонии. "Ну и пусть, - решил Данилов.  -  Быстрее  отыграю.  И
ладно".
   Объявили симфонию. Данилов  вышел  в  тишину.  Как  он  играл  и  что  он
чувствовал,  позже  вспоминал  он  странным  образом.  Какими-то  отрывками,
видениями и взблесками. А ведь он привык к  сцене,  выступал  в  залах  куда
более вместительных,  чем  этот,  аккомпанировал  певцам  театра  в  составе
ансамблей или просто  играл  в  секстете,  но  тогда  он  выходил  на  сцену
спокойный, видел и ощущал все, что было вокруг, - каждую пылинку  на  досках
пола, каждый вздох, каждый кашель в зале. Здесь же он был словно  замкнут  в
себе, он сам себя не слышал.  То  есть  слышал,  но  так,  как  слышит  себя
человек, торопящийся сказать, выкрикнуть людям что-то  важное,  необходимое,
разве существенно для него сейчас - красиво ли он произносит звуки,  все  ли
его слова правильны? Данилов и не думал теперь выйти из состояния,  в  каком
оказался, и оценить свой звук как бы со стороны, он просто  звучал,  и  все.
Данилов, похоже, не только в Клубе медицинских работников был сейчас, он был
везде. А время замерло. Всюду замерло. Но не в музыке. Там  оно  текло  -  и
быстро, и медленно, и рвалось,  и  перекатывалось  по  камням,  в  отчаянной
усталости. Снова альт Данилова, как и Данилов, находился в борьбе, в  любви,
в сладком разрыве, в мучительном согласии со звуками оркестра. Он и сам  был
как оркестр и не желал смириться с металлической поступью  труб  и  ударных,
наступавших на него то в марше, то в каком-то визгливом зверином  танце,  и,
заглушенный, исковерканный было ими, возникал вновь и жил, звучал, как жил и
звучал прежде. А потом, оказавшись вдруг в нечаянных вихрях скерцо, бросался
за сверкающим полетом скрипок, исчезал в их звуках, словно бы купаясь в них,
озорником выскакивал вперед, сам манил скрипки куда-то, и тут все стихало, и
только альт Данилова, только сам Данилов утончившимся и  потеплевшим  звуком
то ли печалился, то ли радовался в долгожданном покое  и  сосредоточенности.
Но то были короткие мгновения. И снова толпа. Земля,  вселенная  захватывали
Данилова, и ему было хорошо и горько и хотелось плакать. И при всем при этом
всегда валторна и кларнет - прошлое и второе Я - существовали рядом с альтом
Данилова,  валторна  порой   грустила,   вздрагивала   как-то   или   что-то
предсказывала, а порой звучала светло, будто исчезнувшая свежесть юных  лет,
кларнет был нервен, вцеплялся в мелодию альта, рвал ее, грозил и мучился,  и
скрипом тяжелой черной двери, впускающей страшного  гостя,  кларнета  опекал
контрабас.  А  то  вдруг  валторна  изменяла  самой   себе,   на   мгновения
приближалась голосом к деревянным духовым, становилась  будто  кларнетом,  и
альт Данилова затихал в растерянности. Потом он, подавленный памятью и  тем,
что было в нем, но чему он не мог или  не  желал  дать  свободу,  выслушивая
ехидные голоса, в тягостных напряжениях как бы приходил в себя, снова к нему
возвращалась ярость, жажда любви и жажда жизни, и какой бы скрежет, какие бы
обвалы гибельных звуков, какие бы механические силы ни обрушивались на него,
он  пробивался  сквозь  них,  летел,  несся  дальше,  иногда   суетливо,   в
лихорадочном движении оркестра, иногда будто сам по себе, и опять ненавидел,
и опять страдал,  и  опять  любил,  движение  все  убыстрялось,  становилось
мощным, яростным, ему предстояло быть вечным, но тут - все. Ноты Переслегина
кончились, смычок замер и отошел от струн.
   Все стихло. И навсегда.
   Потом все ожило. Публика аплодировала шумно, благожелательно. Даже  цветы
бросали на сцену. Данилов раскланивался, дирижер Чудецкий улыбался,  пожимал
Данилову руку, показывал публике на Данилова: мол, он  виноват.  Данилов,  в
свою очередь, показывал на Чудецкого, на  валторниста,  на  кларнетиста,  на
оркестр. Отыскали автора, привели. И ему хлопали.
   - Неужели все? - спросил Данилов Переслегина.
   - Но ведь, Владимир Алексеевич, - как бы извиняясь, сказал Переслегин,  -
звучало сорок четыре минуты. Куда уж больше!
   - Нет, я не про это. Звук у нас как-то обрывается на лету...
   - Он не обрывается, - горячо сказал Переслегин. - В том-то и дело. Он  не
обрывается и не замирает, он должен звучать дальше, вы разве не чувствуете?
   - Вы так считаете? - задумался Данилов.
   Со сцены следовало уходить. Публика из задних рядов потекла в  фойе  и  к
буфету. Пошли и оркестранты. В комнате за сценой Переслегин обнял  Данилова,
тут же отпрянул от него, сказал серьезно:
   - А ведь вы сыграли большее, нежели то,  что  я  написал...  Ведь  что-то
мощное вышло! Ужасное, гордое, высокое...
   - Как же я мог сыграть большее, чем у вас есть? - удивился Данилов.  -  И
играл не я, а оркестр, я солировал...
   - Вы не спорьте со мной, - ска