Нет, - сказал Данилов. - Просто я соблюдаю правила гигиены.
   - Что же, я заразный?
   - Да, - сказал Данилов. - Вы заразный.
   - Я больной, что ли? - растерялся Георгий Николаевич.
   - Вы больной, - сказал Данилов. - Вы больны гриппом. К тому же  перенесли
на ногах холеру восемьсот сорок четвертого года. А бациллы ее, как известно,
десятилетиями могут жить даже во льду. Ну холера ладно, оставим  ее.  А  вот
грипп в этом году дает тяжелые осложнения.
   Тут Данилов открыл чемоданчик, достал оттуда свежую марлевую повязку и не
спеша в тишине завязал на затылке шелковые тесемки.  Повязка  накрахмаленной
паранджой закрыла ему нос, рот и бороду, но  и  в  ней  он  остался  красив.
Домовые, незаметно отодвинувшиеся от Георгия Николаевича, бросились теперь к
Данилову, и каждого из них Данилов оделил марлевой повязкой.
   - А мне? - жалостливо попросил Георгий Николаевич.
   - А вам не надо, - сказал Данилов.
   Георгий Николаевич опустился на стул и заплакал.
   - Что же вы плачете? - сказал Данилов. - Вам лечиться надо.
   - У меня друг погиб... растворился  там,  -  Георгий  Николаевич  пальцем
вверх указал, - мне тяжело, а вы надо мной издеваетесь...
   - Какой, простите, друг?
   - Ваня... Иван Афанасьевич... Мы с ним юность вместе провели  на  Третьей
Мещанской за церковью Филиппа Митрополита... Мы в жмурки вместе играли... Он
под конец жил неправильно... Я ему правду в глаза говорил... И все равно  он
мне был другом. А вы надо мной издеваетесь... Стыдно вам потом будет...
   - Полно, Георгий Николаевич, - сказал Данилов. - Не были вы другом  Ивану
Афанасьевичу. Оттого его нет, что вы никому другом быть не можете.
   Тут Георгий Николаевич вскочил, со злыми, сухими уже глазами  бросился  к
Данилову, ручищами своими схватил Данилова  за  суконные  отвороты  фрака  и
дернул их так, что нитка, хоть  и  была  от  хорошего  портного,  все  равно
затрещала, а в иных местах и поехала.
   - Выдал! Выдал себя! - кричал Георгий Николаевич.  -  Из-за  него,  из-за
слюнтяя этого весь  спектакль  затеял!  Ничего  ты  мне  не  сделаешь!  Я  -
правильный домовой! Я и тебя за сегодняшнюю вольность скручу в бараний рог!
   - Уберите руки, - сказал Данилов, и Георгий Николаевич отлетел  мгновенно
к стене напротив, опрокинув при этом стол для бриджа.
   - Я на тебя управу найду! - все еще кричат Георгий Николаевич. - Раз ты к
нам, к мелким тварям, ходишь, значит, ты из демонов разжалованный!  Наказали
тебя, и я уж узнаю за что!
   Не был Данилов способен на мелкую месть,  а  тут  взволновался,  не  смог
сдержать себя, и Георгий  Николаевич  сейчас  же,  прямо  у  стены,  заболел
австралийским гриппом. Он начал чихать, температура  в  Георгии  Николаевиче
подскочила до предельной черты, брожение  сделалось  в  крови  и  во  всякой
прочей  жизненной  жидкости,  газообразные  вещества  стали  оседать  в  нем
голубыми кристаллами, а из носа потекло.
   Еле нашел  в  себе  силы  Георгий  Николаевич  удалиться  из  общества  в
спасительную конуру, обернулся на пороге и прошептал:
   - Это тебе дорого обойдется...
   Данилов тихонько развязал тесемки на затылке, сложил повязку аккуратно  и
торжественно, словно японские  офицеры  в  присутствии  императора  флаг  на
закрытии зимних игр в Саппоро, и убрал ее в чемодан. И все домовые поснимали
повязки. Один Велизарий Аркадьевич, стесняясь, сказал, что хотел бы поносить
материю еще неделю.
   Не то чтобы все повеселели,  а  как-то  просветлели,  словно  путы  какие
скинули с затекших рук. Подходили поодиночке к Данилову,  говорили  шепотом:
"Спасибо вам... Вам-то можно было  его  оконфузить..."  Шалопаи  из  блочных
домов на электрогитарах заиграли композиции Маккартни и Леннона. И  скоро  в
разговорах стало выясняться, что если бы сегодняшнее не произошло, то  через
день, через два Георгия  Николаевича  из  собрания  бы  непременно  выгнали.
Шалопаи  говорили,  что   они   этого   консерватора   Георгия   Николаевича
рассчитывали завтра же отправить в плавание по системе канализации  двадцать
пятого дома. Жизнерадостный нахал  Василий  Михайлович,  тот  прямо  заявил:
"Я-то чуть-чуть замешкался, а то уж сейчас же бы,  через  две  минуты  этого
неверного друга под зад бы коленом! Сменную обувь бы  на  месяц  послал  его
протирать в соседнюю школу!" Артем Лукич  и  даже  Константин  Игнатьевич  с
Таганки, домовой в собрании  случайный,  но  как  бы  и  свой,  смотрели  на
Данилова дружелюбно, словно он с них кружевной перчаткой,  как  клопа,  снял
ответственность.
   Сам же Данилов был опечален оттого, что взволновался и не  смог  сдержать
себя. И само по себе это было нехорошо, но главное - даже  мелкий  жест  его
должен  был  принести  теперь  беды  ни  в  чем  не  повинным  существам,  а
приостановить что-либо Данилов был уже не в силах. С ним это  случалось.  Не
так давно Муравлевы отправились на выходные дни в Планерскую, в хороший  дом
отдыха. Но в Планерской Муравлеву не понравилось, он ругал жену,  заманившую
его за город редкими путевками, ругал местную кухню, а  ночью,  почувствовав
сердечным боком пружину матраца, пробормотал в полудреме: "Чтоб  он  сгорел,
этот дом отдыха!" Данилов находился далеко, но он был вольный  сын  эфира  и
принимал любую звуковую и душевную волну. И слова Муравлева тотчас дошли  до
него мольбой приятеля освободить его от незаслуженных мук. Подумать  Данилов
ни о чем не успел, но от одного лишь его  сострадания  Муравлеву  флигель  в
Планерской вспыхнул. Муравлев в ужасе спасал припасенную на  завтра  бутылку
"Экстры", сын его Миша дрожал, прижав к груди казенные лыжи, а  жена  Тамара
мужественно швыряла в чемоданы семейные вещи и припасы. Всю ночь  погорельцы
провели на снегу,  теперь  Муравлев  ругал  не  только  жену,  но  и  пьяных
электриков, работавших днем на чердаке флигеля. Данилов страдал, но  флигель
восстановить уже не мог.
   Вот и теперь он не ждал добра. И точно, австралийский вирус, возникший  в
Георгии Николаевиче, оказался таким сильным, что  весь  двадцать  пятый  дом
назавтра заболел. И гипсовая Грета в Останкинском парке, девушка с лещом под
мышкой, предмет тайной страсти Георгия Николаевича, стала чихать, распугивая
публику,  да  так,  что  в  шашлычной  напротив   шампуры   подпрыгивали   в
электромангалах и гнулись. Домовые в собрание на Аргуновскую приходили уже в
повязках и смазав носы пироксилиновой мазью, усиленной порохом. Велизарий же
Аркадьевич, по мнительности и начитавшись газет, решил  месяца  на  два  под
видом степной черепахи впасть в спячку и переждать эпидемию.
   Данилов опять страдал и не знал, что делать. К Муравлевым после пожара  в
Планерской он стыдился заходить, а они ни о чем и не подозревали. Звали его,
но он отказывался, находил причины. Думал: "Нет, все! Это в  последний  раз!
Неужели я не умею властвовать собой! Ну осадил  бы  Георгия  Николаевича,  а
зачем устраивать чих и кашель!" Он  даже  подбросил  ценные  пилюли  Георгию
Николаевичу, какие могли помешать австралийскому вирусу. А это было  противу
правил. Но и когда грипп стих, Данилов не успокоился.
   И тут в собрании на Аргуновской  появился  новый  домовой,  присланный  в
двадцать первый дом на пустовавшее три месяца после улета Ивана Афанасьевича
место.
   3
   Звали его Валентин Сергеевич, он носил пенсне на  платиновой  цепочке,  в
разговоре, удивляясь каким-либо словам собеседника, например о том, что рыба
протоперус, выйдя из аквариума, может  зарезать  среднюю  кошку,  откидывал,
голову назад и произносил пронзительно: "Це! Це!  Це!  Це!"  В  звуках  этих
действительно было удивление, но имелось и еще  нечто,  что  пугало  или  по
крайней мере настораживало. Шалопаи, получавшие  телевизионное  образование,
поначалу из-за пенсне прозвали его меньшевиком,  но  потом  отчего-то  стали
попридерживать язык. Старожилы Валентину Сергеевичу  указывали  на  то,  что
приходить в собрание должно в клубном кафтане, а не в  немодной  куртке,  но
Валентин Сергеевич будто бы этих слов не слышал, и разговоры про его  куртку
затихли.
   Валентин Сергеевич оказался егозой. Мелким скоком он перебегал  от  одной
компании к другой, играя в  карты  или  шашки,  все  время  ерзал  и  смущал
противника напористым своим: "Це! Це! Це! Це!" Да и вообще садиться с ним за
стол или за доску выходило делом скверным, все он выигрывал.  История  жизни
Валентина  Сергеевича  останкинским  старожилам  была  неизвестна,  выяснили
только из личного дела, что новичок раньше  служил  где-то  возле  Колхозной
площади. А там был дом Брюса. Генерал-фельдмаршал Петра Великого  Брюс  Яков
Вилимович числился же, как известно, чернокнижником и алхимиком, у него и  в
июльскую жару гости катались на коньках,  а  запахи  и  флюиды  от  Брюсовых
тиглей и посудин могли  протушить  на  долгие  века  ближайшие  к  его  дому
кварталы. Как бы и от Валентина Сергеевича не пришлось увидеть  странностей.
А вдруг чего и похуже. Может, и  цепочка-то  к  пенсне  досталась  Валентину
Сергеевичу от  тех  алхимий.  Призадумались  на  Аргуновской  умные  головы.
Неспроста, решили, появился Валентин Сергеевич в их мирном собрании.
   Данилов долго не ходил в собрание домовых, ему хватало людских забот.  Но
однажды зашел и сразу почувствовал, что между ним и  Валентином  Сергеевичем
возникла некая связь. "А ведь  он  имеет  что-то  ко  мне",  -  сказал  себе
Данилов. Он не подходил к Валентину Сергеевичу,  полагая,  что  тот  сам  не
выдержит и  обнаружит  себя.  Но  Валентин  Сергеевич,  видно,  был  натурой
терпеливой и волевой, а может, и не сам он управлял  своими  поступками.  Он
вертелся, скакал невдалеке от Данилова, но к Данилову будто бы  приблизиться
не смел, как титулярный советник к генеральской дочери. Однако в его взгляде
Данилов иногда  замечал  и  уверенность  в  себе,  и  чуть  ли  не  сознание
превосходства. "Экий гусь!" - думал  Данилов.  Теперь  он  уже  считал,  что
Георгию Николаевичу указал на дверь не зря.  Теперь,  пожалуй,  Данилов  был
сердит, и не то чтобы азарт, а некое будоражащее душу  ожидание  приключения
поселилось в нем.
   Наконец Валентин Сергеевич подошел к нему, предложил сыграть  в  шахматы.
"А то меня почему-то все стали побаиваться..." - сказал он, как бы смущаясь.
Данилов сел с ним за стол и скоро понял,  что  игрок  Валентин  Сергеевич  -
сильный.  Данилов  даже  засомневался:  играть  ли  ему   против   Валентина
Сергеевича в силу домового или взять разрядом выше. И все же он решил играть
в силу домового, посчитав, что иначе они с Валентином Сергеевичем  будут  не
на равных. Но ходов через десять Данилов понял, что Валентин Сергеевич может
выступать и лигой выше. Данилов  поднял  голову  и  посмотрел  на  соперника
внимательно. Стеклышки пенсне  Валентина  Сергеевича  излучали  удивительный
зеленоватый свет, отчего в голове у Данилова  начиналось  выпадение  мыслей.
"Ах вот ты как! - подумал он. - Да тебе эдак против Фишера играть... А я вот
против  твоих  световых   фокусов   включу   контрсистему..."   Он   включил
контрсистему и двинул белопольного слона вперед.
   Раздался электрический  треск,  Валентин  Сергеевич  запрыгал  на  стуле,
ладонями застучал по краю стола, и Данилов понял, что поставит  мат  ястребу
останкинских шахматных досок на тридцать шестом ходу.
   - Здесь принято играть в силу домовых, - сказал Данилов. - Нарушение вами
правил может быть превратно истолковано.
   - Вы... вы! - нервно заговорил Валентин Сергеевич. - Вы только  и  можете
играть в шахматы и на альте. Да и  то  оттого,  что  купили  за  три  тысячи
хороший инструмент Альбани.  С  плохим  инструментом  вас  бы  из  театра-то
выгнали!.. А на виоль д'амур хотите играть, да у вас не выходит!..
   Данилов улыбнулся. Все-таки вывел Валентина Сергеевича из себя. Но тут же
и нахмурился. Какая наглость со  стороны  Валентина  Сергеевича  хоть  бы  и
мизинцем касаться запретных для него людских дел!
   - Что вы понимаете в виоль д'амур! - сказал Данилов. -  И  не  можете  вы
говорить о том, чего вы не знаете и о чем не имеете права говорить.
   - Значит, имею! - взвизгнул Валентин Сергеевич.
   Он тут же обернулся, но домовые давно уже забились в углы невеселой нынче
залы, давая понять, что они и знать не знают о беседе Данилова  и  Валентина
Сергеевича.
   - Вы нервничаете, - сказал Данилов. - Так вы  получите  мат  раньше,  чем
заслуживаете по игре.
   Он и сам сидел злой. "Стало быть, только из-за хорошего инструмента  меня
и держат при музыке, думал, и виоль д'амур, стало быть, меня  не  слушается,
ах ты, негодяй!" Но на вид был спокойный.
   - Значит, вы сочувствующий Георгию Николаевичу, - сказал Данилов, забирая
белую пешку.
   - Не угадали, Владимир Алексеевич! -  рассмеялся  Валентин  Сергеевич.  -
Известно, что вы легкомысленный, но уж тут-то могли бы понять... Что  нам  с
вами Георгий Николаевич? Он - правильный домовой. Но он мелочь,  так,  тьфу!
Заболел, ну и пусть болеет. Из-за другого к  вам  интерес!  Если  это  можно
назвать интересом...
   - А вы-то что суетитесь?
   - Я давно о вас  слышал.  Раздражаете  вы  меня.  Мучаете.  Невысокий  вы
рангом, да и незаконный родом, а позволяете себе такое... Я о вас  слушал  и
чуть ли не плакал. "Да и есть ли порядок?" - думал.
   - Ну и как, есть?
   - Есть, Владимир Алексеевич, есть! Вот он!
   И тут Валентин Сергеевич чуть ли не к лицу Данилова поднес  руку,  разжал
пальцы, и на его ладони Данилов увидел прямоугольник лаковой бумаги, похожий
на визитную карточку, с  маленькими,  но  красивыми  словами,  отпечатанными
типографским способом. Прямоугольник был повесткой, и Данилов ее взял.
   - Прямо как пираты, -  сказал  Данилов.  -  Еще  бы  нарисовали  череп  с
костями, и была бы черная метка.
   - Не в последний ли раз вы смеетесь?
   - А вы что, карателем, что ли, сюда прибыли?
   - Нет, - словно бы испугавшись чего-то, быстро сказал Валентин Сергеевич.
- Я - курьер.
   - Вот и знайте свое место, - сказал Данилов.
   - Какой вы высокомерный!  -  снова  взвизгнул  Валентин  Сергеевич.  -  Я
личность, может, и маленькая, но я при исполнении служебных обязанностей, да
и вам ли нынче кому-либо дерзить! Вам ведь назначено время "Ч"!
   Багровыми знаками проступило на лаковом прямоугольнике объявление времени
"Ч", и Данилову, как он ни храбрился, стало не по себе. "Но,  наверное,  это
не сегодня, и не завтра, и даже не через месяц!" - успокаивал он себя, глядя
на повестку. Однако не было в нем уже прежней беспечности.
   - Ваш ход, - сказал Валентин Сергеевич.
   - Да, да, - спохватился Данилов.
   Он поглядел на доску и увидел, что у Валентина Сергеевича слева появилась
ладья, какую он, Данилов, семью ходами раньше взял. Он  взглянул  на  записи
ходов и там  обнаружил  собственным  его  почерком  сделанную  запись  хода,
совершенно не имевшего места в действительности, но оставлявшего ладью белых
на доске. Данилов забыл о повестке, стерпеть такое жульничество он  не  мог!
Испепелить он готов был этого ловкача, осмелевшего от  служебной  удачи!  Но
тут Данилов на мгновенье вспомнил о пожаре в Планерской и  эпидемии  гриппа,
подумал, что  Валентин  Сергеевич,  может  быть,  нарочно  вызывает  его  на
скандал, и употребил по отношению к чувствам власть. Не то вдоль Аргуновской
улицы тянулись бы теперь черные и пустые места с обугленными пнями.  Лукавая
мысль явилась к Данилову: "А дай-ка я ему еще и слона отдам, просто  так,  -
решил он, - а там  посмотрим..."  Валентин  Сергеевич  схватил  с  жадностью
подставленного ему слона, как троллейбусная касса медную монету. Но  тут  же
он спохватился, поглядел на Данилова растерянно и жалко, захлопал ресницами,
крашенными фосфорическими смесями:
   - Вы совсем меня не боитесь, да?  Вы  меня  презираете?  Зачем  вы  опять
мучаете-то меня!
   "Что это он? - удивился  Данилов.  -  Нет  у  меня  никакой  плодотворной
эндшпильной идеи, слона я отдаю ни за что".
   - Не выигрывайте у меня! - взмолился Валентин  Сергеевич.  -  Не  губите,
батюшка! Я ведь вернуться не смогу! Я на колени перед вами встану! Помилуйте
сироту!
   Данилову стало жалко Валентина Сергеевича. Он сказал:
   - Ну хорошо. Принимаю ваше предложение ничьей!
   - Батюшка! Благодетель! - бросился к нему Валентин Сергеевич, руки  хотел
целовать, но Данилов, поморщившись брезгливо, отступил назад.
   Валентин Сергеевич выпрямился, отлетел  вдруг  в  центр  залы,  захохотал
жутким концертным басом, перстом, словно платиновым, нацелился в худую грудь
Данилова и прогремел ужасно, раскалывая пивные кружки, запертые  на  ночь  в
соседнем заведении на улице Королева:
   - Жди своего часа!
   Он превратился в нечто дымное и огненное, с треском врезавшееся в  стену,
и исчез, опять оставив двадцать первый дом без присмотра. Домовые еще  долго
терли глаза, видно, натура  Валентина  Сергеевича  при  переходе  из  одного
физического состояния в другое испускала слезоточивый газ.
   "Ну и вкус у него! - думал Данилов, глядя на опаленные обои. - И чего  он
так испугался жертвы слона?.. Странно... А  ведь  бас-то  этот  кажется  мне
знакомым..."
   Он опять  ощутил  на  ладони  лаковый  прямоугольник  повестки.  И  опять
проступили багровые знаки. "Скверная история", - вздохнул  Данилов.  Хуже  и
придумать было нельзя...
   4
   Данилов набрал высоту, отстегнул ремни и закурил.
   Курил он в редких случаях. Нынешний случай был самый редкий.
   Под ним, подчиняясь вращению  Земли,  плыло  Останкино,  и  серая  башня,
похожая на шампур  с  тремя  ломтиками  шашлыка,  утончаясь  от  напряжения,
тянулась к Данилову.
   Данилов лежал в воздушных струях, как в гамаке, положив ногу  на  ногу  и
закинув за голову руки. Ни о чем не хотел он теперь  думать,  просто  курил,
закрыв глаза, и ждал, когда с северо-запада, со свинцовых  небес  Лапландии,
подойдет к нему тяжелая снежная туча.
   В  Москве  было  тепло,  мальчишки  липкими  снежками  выводили  из  себя
барышень-ровесниц, переросших их на голову, колеса трамваев выбрызгивали  из
стальных  желобов  бурую  воду,  крики  протеста  звучали   вослед   нахалам
таксистам, обдававшим мокрой грязью публику  из  очередей  за  галстуками  и
зеленым горошком. Однако,  по  предположениям  Темиртауской  метеостанции  в
Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха  должны  были
столкнуться с потоками студеными. Не  исключалась  при  этом  и  возможность
зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что  оно  испокон  веков
было самым грозовым местом в Москве,  а  теперь  еще  и  обзавелось  башней,
полюбившейся молниям. Он знал, что и сегодня столкновение стихий  произойдет
над  Останкином.  От  нетерпения  Данилов  чуть  было  не  притянул  к  себе
лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое.
   Она текла к нему своим ходом.
   И тут Данилов ощутил некий сигнал. Сигнал был слабый, вялый какой-то,  не
было в нем ни просьбы, ни вызова неземных сил. Однако Данилов  заволновался,
посмотрел вниз и  определил,  что  сигнал  исходит  от  тридцатишестилетнего
мужчины в нутриевой шапке, стоявшего  у  входа  в  Останкинский  парк  возле
палатки "Пончики". Мужчина был виден  плохо,  Данилов  включил  изображение,
осмотрел мужчину и заглянул ему в душу. Оказалось, что мужчина этот,  только
что выпивший стакан кофе и съевший горячий  мнущийся  пончик,  приехал  сюда
троллейбусом из больницы  и  должен  был  теперь  пересесть  на  трамвай.  В
больницу же его вызвали утром неожиданно и сказали, что отец  его  находится
на грани жизни и смерти, спасти его может только операция,  и  то,  если  ее
делать  теперь  же,  а  не  через  час.  В  полубреду  больной  от  операции
отказывался,  и  сын  его  написал  расписку,  разрешая  операцию,  с  таким
чувством, словно сам сочинял отцу смертный приговор. Потом он сидел три часа
внизу и ждал. Операция прошла удачно, но жизнь отца  все  еще  оставалась  в
опасности. Мужчине и раньше было нехорошо, а теперь, когда напряжение спало,
его била нервная дрожь и тошни