из серебра или меди. Обол клали в рот умершим как  плату
перевозчику  Харону  при  переправе  в  подземное   царство   Аида.   Этакий
символический  денежный  взнос.  А  кругляш,  добытый   Пэрстом-Капсулой   и
вправленный позже Гликерией в перстень, весил куда больше грамма и  был  (на
вид) золотой. Но, впрочем, Петр Арсеньевич и не утверждал,  что  это  именно
обол, он говорил, что кругляш вроде бы обол, то есть пропуск куда-то или  во
что-то, нам неизвестное. Возможно, пока - неизвестное. Но не исключено,  что
это пропуск и в ловушку.
   "Что это Дуняша не является за покровским биноклем?" - подумал Шеврикука.
   И он послал сигнал в сторону лыжной базы, предназначенный Дуняше-Невзоре.
Ровный сигнал, сдержанный. Не было  в  нем  волнения  и  призыва  немедленно
явиться.  Просто  Шеврикука  напоминал  о  том,  что  согласился   исполнить
поручение Дуняши, а уж они там как хотят...
   Никакого ответа он не ощутил.
   "Ну, их дело", - посчитал Шеврикука.
   Однако пришло к нему и чувство досады. Совсем, что ли, не  заинтересованы
в нем Дуняша и в особенности Гликерия? А хотя бы и совсем не заинтересованы!
Что ему? Стало быть, пребывают в благополучии и нечего о  них  беспокоиться.
Не следовало ему стараться и отправлять в розыскную экспедицию  на  Покровку
Пэрста-Капсулу.
   Так досадовал Шеврикука на Дуняшу и Гликерию, а сам понимал, что  готовит
себя к завтрашнему походу под маньчжурский орех.
   Вечером в томлении, душевном и  плотском,  а  потому  и  в  рассеянности,
Шеврикука бродил асфальтовыми тропами неподалеку от Землескреба и чуть  было
не  столкнулся  с  правильным   гражданином   Радлугиным.   Радлугин   несся
возбужденный, возможно, искал Шеврикуку с неизбывным желанием собеседования.
Остановились. Поздоровались. И тут Радлугин смутился, будто забыл, о чем был
намерен говорить. И все же начал:
   - А не кажется ли вам, уважаемый Игорь Константинович, что наш... этот...
Пузырь - попечительский?
   "Не кажется ли"  было  произнесено  явно  из  деликатности,  конечно,  по
понятиям Радлугина, уважаемый Игорь Константинович все до решающих тонкостей
знал о Пузыре, и теперь Радлугин полагал, что и ему (и  по  заслугам)  могли
быть открыты хоть крохи большого знания. Пусть и намеками.
   -Да... Попечительский... - повторил Радлугин.
   - То есть? - Брови Шеврикуки строго и начальственно опустились.
   - Попечительский... Прислан и опущен с целью опекать Останкино.  Кормить,
снабжать, успокаивать умы, содержать в чистоте. А его хотят  разделить.  Или
вовсе  забрать  от  нас.  Мы   создали   кружок...   или   сообщество...   с
самостоятельной программой... Мы уже послали манифесты и  петиции  в  разные
места... И в Страсбург, в Европарламент... О соблюдении прав  потребителя  и
человека... Хотя бы на  этот  раз...  И  мы  желали  бы  чуть-чуть,  сколько
дозволено, знать о Пузыре, чтобы выстроить план соучастия...
   - По-моему, вы еще не до конца разобрались с  затмениями,  -  укоризненно
произнес Шеврикука.
   - Да, да, но мы разбираемся и разберемся! Это  тем  более  важно  теперь,
чтобы было учтено, если вдруг пойдет дележ Пузыря, кто и  как  вел  себя  во
время затмения, а потому и доля каждому была бы определена по справедливости
и гражданской ценности...
   - Давайте сегодня более не будем говорить о Пузыре, - указал Шеврикука.
   - Ах... что? - растерялся Радлугин. - Все. Я понял... Но еще об  одном...
Если у вас есть минута времени... Вы и вправду не в раздражении от того, что
я и супруга решили перейти из государственной службы  в  коммерческую?  Я  в
муках. Не противоречит этот переход чему-либо?
   - Не противоречит, - мрачно сказал Шеврикука.
   "Катился бы ты отсюда в сей же момент на коммерческую службу!" -  пожелал
Шеврикука. Собеседник ему  надоел.  Но  Радлугин  и  не  собирался  катиться
куда-либо в сей же момент.  Он  стал  уверять  Шеврикуку,  что  переходит  в
коммерческую службу из  высоких  соображений,  а  не  корысти  ради,  не  из
эгоистических или животных желаний разбогатеть. Хотя что плохого в  богатых?
Если каждый из нас разбогатеет, то и Отечество станет богатым.  Нет,  ничего
такого он не имел в виду, Отечество у нас и теперь, конечно, богатое...  Да,
можно бы жить  сытно  и  плотнее  прильнуть  к  культуре,  с  воодушевлением
рассуждал  Радлугин.  А   какое   удовольствие   богатому   человеку   стать
покровителем шикарной женщины...
   - Что-что? - спросил Шеврикука.
   - Ну... - смутился Радлугин.  -  Это  я  к  слову  и  теоретически...  Уж
конечно,  не  про  себя...  Я  лишь  предположил...  Богатый  человек  может
позволить себе  покровительствовать  шикарной  женщине...  Как  произведению
искусства. Или природы... И морально... И советами... И вообще...
   "Как же! Не про себя!" - подумал Шеврикука. Сказал:
   - И где же они обнаружатся,  шикарные-то  женщины?  Что-то  их  не  видно
вокруг. И у нас в Землескребе их нет.
   - В Землескребе есть, - убежденно сказал Радлугин.
   - Это кто же?
   -  Неважно...  -  Радлугин,  возможно,  хотел  укрыть  от  Шеврикуки  имя
прельстившей его женщины, но не выдержал, видимо, произнести ее имя было ему
приятно: - Ну вот хотя бы Легостаева Нина Денисовна...
   - Кто-кто? - Брови Шеврикуки теперь взлетели вверх.
   - Нина Денисовна Легостаева...
   - Это которая по общественным наукам? И в очках?
   - Иногда она снимает очки...
   - Вот как? Но она же, как помнится из ваших сообщений, понесла от Зевса?
   -  Она  так  уверяет.  Но  это  не  имеет  никакого   значения.   ...   -
Действительно, это не имеет никакого значения, - согласился Шеврикука. - Что
же, желаю вам разбогатеть. А за Пузырем наблюдайте.
   "Жаль, что в Землескребе не проживает Совокупеева  Александра  Ильинична,
Александрин, - подумал Шеврикука в квартире пенсионеров Уткиных.  -  Она  уж
точно бы приглянулась будущему покровителю шикарных женщин. Эко его изнудила
супруга-то!" Вспоминать все подробности Совокупеевой было Шеврикуке  сладко.
Но он сразу же понял, что, вспоминая Совокупееву, старается отвести от  себя
мысли об Увеке Увечной. Хорошим зельем угостила его в профилактории Малохола
улыбчивая Стиша. Томление плоти испытывал теперь Шеврикука. В этом  не  было
ничего приятного или благообещающего. Конечно, Шеврикука мог напомнить  себе
известное: вся наша жизнь на Земле является томлением души, плоти и  разума.
Но стало ли ему от этого  легче?  Совсем  недавно  он  высокомерно-прохладно
отнесся к вздохам подселенца Пэрста-Капсулы о томлении всей его сути.  Пэрст
же, наверное, тогда страдал. Сейчас маялся он, Шеврикука.
   "А не подняться ли мне к Денизе? - пришло в голову Шеврикуке.  -  К  Нине
Денисовне Легостаевой, столь любезной Радлугину?  Оказывается,  она  и  очки
стала  снимать".  Пожалуй,  давно  Шеврикука,  невидимым,  но  осязаемым   и
ощутимым, не появлялся в квартире Легостаевой. Да и  от  Денизы  чувственные
вызовы к  нему  не  поступали.  Шеврикука  набрал  известный  номер,  трубку
подняли, Шеврикука подышал тяжело и взволнованно, ожидал услышать привычное:
"Это  ты,  милый?..  Приходи...  Умоляю...  Приходи..."  Однако  трубку,  не
слишком, правда, решительно, положили на место. Минут через  пять  Шеврикука
звонок повторил, опять трубку подняли, но теперь  Шеврикука  понял:  сделала
это мужская рука. "Чего вы там дышите? У вас астма, что  ли?  -  услышал  он
невежливое. - Вам кого?" "Сторожа консерватории! - грубо  сказал  Шеврикука.
"Здесь квартира". - "Не валяйте дурака, здесь всегда была консерватория!" На
этом общение с квартирой Легостаевой прекратилось.
   Шеврикука был чуток к звукам. Но сейчас он так взволновался, что  не  мог
сказать  определенно,  радлугинский  голос  он  слышал  или  нет.  Шеврикука
колебался. Конечно, если Денизу посещал приятный ей кавалер, соваться теперь
в ее квартиру было делом неприличным. Но вдруг там пребывал гость  незваный,
может, даже  насильственно  вломившийся?  Или,  скажем,  врач,  приглашенный
внезапно захворавшей Денизой? Тогда он, Шеврикука, был обязан по службе хоть
на мгновение заглянуть в квартиру Легостаевой.
   И заглянул.
   Радлугин украшал собой жилище Нины  Денисовны,  Радлугин!  Легостаева,  и
впрямь позволившая себе снять окуляры-директивы, сидела в кресле, а Радлугин
на коленях стоял у ее ног. Весь он был  -  упоение  и  страсть.  Виделся  он
Шеврикуке     оголодавшим      самцом,      освободившимся      от      оков
общественно-государственных   добродетелей   и   благоприличий.    Расслышал
Шеврикука заверения Радлугина отвезти прекрасную Нину Денисовну  через  год,
нет, через полгода на пляжи Балеарских островов Легостаева смотрела на  него
удивленно-обеспокоенная, но с глаз долой не гнала.  "Да  способен  ли  такой
Радлугин, - думал Шеврикука, - на гражданские подвиги? Вряд ли уже способен.
Этакий натворит дел. Или что-нибудь  разворует!  Надо  будет  со  строгостью
через Пэрста-Капсулу напомнить ему об общественном долге!"
   И Шеврикука удалился из квартиры Легостаевой.
   Подругой  своей  Легостаеву  Шеврикука  никак  не  мог  считать.  Хотя  и
относился к ней с  приязнью.  И  уж  тем  более  не  мог  считать  ее  своей
собственностью. Стало  быть,  ему  следовало  пожелать  Денизе  и  Радлугину
взаимных удовольствий, если их интересы и тела сблизятся. И пусть  младенец,
воображенный Денизой  (и  Радлугина  Нина  Денисовна  попросит  называть  ее
Денизой?), пусть младенец этот случится не от Зевса. Совет им да  любовь.  И
пляжи Балеарских островов. Однако Шеврикука был  раздосадован  и  раздражен.
Будто ему изменили. Или будто его обокрали. Или просто оставили в дураках. И
все же Шеврикука уговорил  себя  не  быть  мелочным  и  никаких  препятствий
сближению Радлугина и Легостаевой не устраивать. Тем более что у  Радлугина,
может, ничего и не возгорится. Может быть, Дениза с презрением  относится  к
пляжам  Балеарских  островов  и  по-прежнему  питает  слабость  к  казематам
Петропавловской крепости.
   Одно было замечательно.  Раздражение  Шеврикуки  и  его  досады  отменили
томление его плоти. Значит, на зелья Стиши имелись и противоядия.
   Впрочем, под маньчжурский орех Шеврикука намерен был отправиться.
   И в среду он совершил поход в Ботанический сад.
   Увека ждала его.
   - Здравствуйте, - сказал Шеврикука. - Это вы в двух записках просили меня
о встрече? Подпись стояла "В. В.".
   - Здравствуйте. Очень признательна. Да, это я. Векка Вечная.  Конечно,  в
этом имени есть претензия. Но так теперь меня называют.
   - Чем могу быть полезен вам? Чем вообще вызван ваш интерес ко мне?
   - Я давно наслышана о вас. Я знаю вас. Пусть и издалека. Я,  может  быть,
влюблена в вас...
   - Оставим разговор об этом, - нахмурился Шеврикука.
   -Хорошо... Оставим... - Барышня растерялась. Замолчала. Губы ее дрожали.
   Увека, или Векка, похоже, не знала,  как  вести  разговор  с  Шеврикукой.
Шеврикуке же нечего было сказать ей. Так они и стояли. Теперь Шеврикука  мог
разглядеть просительницу внимательнее, нежели бабочкой с ветки липы. Со слов
Гликерии и  в  особенности  Дуняши  и  по  иным  сведениям,  Шеврикуке  было
известно, что Увека Увечная, пробившаяся  в  мещанские  привидения  тридцать
шестой сотни из кикимор, а по весне объявившая  себя  Веккой  Вечной,  слыла
бойкой, неугомонной, развязной, лезла во все дыры и во  всякие  приключения.
Никакие благопристойности для нее не существовали. Она, будто и  не  обращая
внимания на свое малое значение  в  сословии,  беспутно  искала  богатств  и
фавора. Пробивалась в путаны, в фотомодели, в мисс и в миссис, имела  удачи.
Попыталась даже перебраться в места со сладкой жизнью, для начала хотя бы  в
Лихтенштейн, но  была  задержана  и  отправлена  в  холодную.  Однако  и  из
холодной, стало быть, сумела вырваться, раз по средам могла  позволить  себе
прогулки в Ботаническом саду.
   Выходило, что свидание Шеврикуке назначила несомненная княжна Тараканова,
распутная и  злокозненная.  Но  стояла  перед  Шеврикукой  вовсе  не  княжна
Тараканова, а хрупкая, худенькая старшеклассница, возможно,  и  ни  разу  не
целовавшаяся с парнями. Лицо у нее было  почти  детское,  светлое,  а  серые
глаза - лучисто-искренние. Как и в прошлую  среду,  оделась  Увека  скромно,
недорого - темная юбка до колен, бледно-голубая вязаная кофта. Такую барышню
следовало опекать, жалеть и лелеять. Руки Шеврикуки подались  вперед,  будто
он вознамерился поднять барышню и носить ее,  легкую,  нежную,  под  редкими
иноземными деревьями. А то, может, и воспарить с ней...
   "Э нет! - охладил себя Шеврикука. - Этак я  растаю  и  рассироплюсь.  Для
меня сейчас в этом нет никакой нужды!" И он снова подавил  в  себе  действие
Стишиного зелья. Но, может, Стиша и не угощала зельем, а  были  в  ее  чашах
именно благородно-бодрящие напитки?
   - Вот что, - сказал Шеврикука. - У меня мало времени и хватает  дел.  Для
лирических прогулок и бесед у нас нет простора. О какой помощи вы хотели  бы
просить меня? Какое у вас ко мне дело? Я многого не  могу  обещать  вам.  То
есть я вообще ничего не могу вам обещать. Я вас плохо знаю.
   -  Вы  можете  узнать  меня  лучше,  -  подняла  глаза  Увека-Векка,  они
по-прежнему были влажными.
   - Пока не вижу в этом необходимости.
   - Я хотела бы стать сподвижницей Шеврикуки в его  делах.  Исполнять  все,
что укажет или прикажет.
   - Вот тебе раз! - удивился Шеврикука. - И какие же  такие  нынче  дела  у
Шеврикуки, сделайте одолжение, проясните.
   - Вы знаете сами какие. А мне известно кое-что. Мне известно  направление
ваших дел.
   - Вы ошибаетесь.
   - Я не ошибаюсь, - убежденно сказала Увека-Векка. - Я хочу служить вам.
   - Спасибо за предложение услуг. И давайте закончим на этом разговор.
   - Вы одиноки... - с  печалью  и  будто  сострадая  Шеврикуке,  произнесла
Увека-Векка. - А теперь, когда вы и Отродья Башни...
   - У вас есть интерес к Отродьям Башни? - быстро спросил Шеврикука.
   - Да! Есть! Интерес! - в волнении выдохнула Увека-Векка. И  в  глазах  ее
безусловно проявился интерес к Отродьям.
   - Знаете что... - задумался Шеврикука. - А  не  хотели  бы  вы,  чтобы  я
познакомил вас с кем-либо из Отродий?
   - Хотела бы! - выпалила Увека.
   - Ладно. Через неделю, но не в три, а в два часа они  отыщут  вас  здесь.
Если у вас, конечно, случится время для прогулки.
   - Случится!
   - И отлично. А там посмотрим.
   "Вот пусть Бордюр и выходит на Векку-Увеку,  -  подумал  Шеврикука.  -  И
пусть налаживает с ней отношения. Коли им нужны привидения и призраки".  Был
повод потереть руки.
   - Теперь я, пожалуй, пойду, - сказал Шеврикука. - Ваши слова я  принял  к
сведению. Но ждут служебные хлопоты. До свидания.
   Уходил он неторопливо, даже непривычно для себя степенно. Но в мыслях  он
от маньчжурского ореха бежал. Побыстрее отсюда и подальше! "И надо  же  было
произнести дурацкое "до свидания"! - бранил  себя  Шеврикука.  -  Какие  еще
могут быть у нас с ней свидания! И все-таки она меня зацепила... Или  сумела
зацепиться за меня..."
   А навстречу ему несся Сергей  Андреевич  Подмолотов,  Крейсер  Грозный  с
букетом гвоздик в руке. Пролететь мимо Шеврикуки он не  мог,  остановился  и
принялся будто бы оправдываться:
   - Игорь Константинович, вы извините, что в прошлый  раз  не  заметил  вас
здесь...  Спешил...  И  сейчас  спешу...  В  Оранжерею...  К  змею  моему...
Анаконде... Любит, стервец, гвоздики... На десерт...
   - Ну и бегите, - поощрил его Шеврикука. - А то ведь бедняга расстроится.
   Шеврикука прошагал метров десять. Не  выдержал.  Обернулся.  Теперь  тело
Векки-Увеки не показалось ему хрупким. Напротив, эта барышня вполне могла бы
вызвать у любителей горячие чувства.
   Крейсер Грозный подскочил к ней, поклонился,  преподнес  гвоздики.  Увека
приняла их.
   Змей Анаконда опять остался без десерта.
   43
   Через  три  дня  в  Останкине,  да  и  во  всей  первопрестольной,  стало
доподлинно известно, что  Пузырь  будут  раздавать.  Принято  постановление.
Конечно,  последуют  еще  дебаты  и  голосования,  не  исключено,  что  и  с
мордобоями. Но Пузырь будут непременно раздавать. И всем  должно  достаться.
Неизвестно, правда, по скольку.  Просочились  сведения  о  том,  что  Пузырь
соизволил  впустить  в  себя  представителей,  уполномоченную   комиссию   и
специалистов разных свойств. И будто бы оказалось: все эти супы-концентраты,
упаковки с макаронами и с аспиринами были лишь мелким преподношением Пузыря.
Или мелким его баловством. Чего только не  обнаружилось  в  открытых,  пусть
пока и избранным, недрах Пузыря! Будто там и автомобили  крутились,  сверкая
боками, на подвижных стендах, и плавали яхты, какие  люди  с  капиталами  из
Воронежа или Куртамыша Курганской губернии могли держать на своих причалах в
гаванях анатолийского побережья Турции. Конечно, не исключено, что  сведения
расползались ложно обнадеживающие или из голов возбужденных  фантазеров,  но
им хотелось верить. В недрах Пузыря будто  бы  никакие  неземные  голоса  не
звучали, а если Пузырь на что-то указывал или к  чему-то  призывал,  то  эти
указания и призывы  мгновенно  воспринимались  мозгами,  а  то  и  чувствами
ответственных и догадливых гостей. К тому же в сусеках Пузыря (если  были  в
нем сусеки или отсеки) имелись инструкции на русском языке -  и  без  всяких
опечаток или грамматических вывихов - с разъяснениями,  что  делать,  что  и
откуда брать  и  к  чему  стремиться.  И  якобы  в  инструкциях  содержалось
требование: все явленное раздать  гражданам,  имеющим  постоянную  прописку,
иначе добро Пузыря отправится восвояси.
   Что-что, а всегда у нас на Руси доставляли удовольствия населению  чаяния
Белых Вод.
   Понятно, что Останкино было  теперь  особенно  возбуждено.  И  не  только
Останкино. Не охлаждало пыл энтузиастов и мнение угрюмых о том, что  никакие
лимузины и яхты отпускать не будут, а выдадут по спискам талоны, ими потом и
дыру на обоях не заклеить. Но у всех были свои грезы и  интересы.  Известный
критик и литературовед Вадим  Евгеньевич  Ковский  уверял  меня  в  коридоре
Литинститута, что одаривать станут одними носовыми платками. Преимущественно
темно-синими  -  чтобы  реже  можно  было  стирать.  А  не  менее  известный
литературовед и критик Владимир Павлович Смирнов, тверской по происхождению,
мечтательно говорил, что выдавать будут  исключительно  просмоленную  дратву
для подшития калязинских валенок, а в приклад к ней деревянные гвозди -  эти
для крепления на уже подшитых валенках  кожаных  пяток.  А  помолчав,  он  с
приязнью стал  вспоминать  о  Лейпцигском  университете  и  мягких  тамошних
складных диванах. Похоже, что и лейпцигские университетские диваны оказались
бы теперь нелишними.
   В пору всеобщего в Останкине возбуждения и томления  душ  подала  наконец
Шеврикуке сигнал вызова на свидание Дуняша-Невзора. Там, где они встречались
в прошлый раз, лежал Пузырь,  и  Дуняша  пригласила  Шеврикуку  к  табачному
киоску на улице Королева. Пребывала она нынче не в печали и не в тревоге,  а
в деловом оживлении. Мантилью  оставила  в  шкафу,  нарядилась  в  джинсовый
костюм.
   - Принес? - спросила Дуняша.
   - Примите, пожалуйста, - Шеврикука протянул Дуняше бинокль.
   - Вот и спасибо, - сказала Дуняша. И будто бы  была  намерена  сейчас  же
куда-то бежать.
   - Что-то вы не торопились забрать бинокль?
   - Много хлопот и деловых устройств.
   - А второй предмет?
   - Пока он нам не надобен.
   - Ну, смотрите.
   И  опять,  неожиданно  для  Шеврикуки,  движениями  своими  и   взглядами
Дуняша-Невзора давала понять, что беседовать ей с Шеврикукой не о чем, добыл
он им бинокль, и ладно.
   - Ты о чем-то хочешь меня спросить? - поинтересовалась все же она.
   - О Совокупеевой, Александре Ильиничне, - пришло на ум  Шеврикуке.  -  Ты
сражалась с ней в нижних палатах Тутомлиных.  А  тебе  по  ночам  приходится
являться и в ее квартире на Знаменке. Не деретесь более-то?
   - Мы с ней почти сдружились! Она со мной и Гликерией Анд