ги,  естественно,  не  без  выгоды  для  Бурнабито,   скупаются   лучшие
профессиональные  футболисты  Европы  и  Южной  Америки.  Но  организованная
Бурнабито утечка ног в последние  годы  оборачивается  топтанием  продажного
спорта на месте - "Реал" опять выбит из европейского кубка. И вот ненасытный
Бурнабито решился еще на одну авантюру. За три миллиона долларов он приобрел
исполинского синего быка. Бык, который, кстати сказать, ведет себя  мирно  и
доверчиво по отношению к простым людям,  представляет  колоссальный  интерес
для науки. Но бессовестные рыцари наживы не считаются  ни  с  наукой,  ни  с
протестами общественных сил.  В  Мадриде2  объявлено,  что  сегодня  вечером
состоится грандиозная коррида с участием принсипского  быка,  коррида  ловко
разрекламирована, билеты стоят в десять раз дороже обычного...
   "Так-так-так! - подумал Данилов. - Стало быть,  Кармадон  объявился".  По
расчетам Данилова выходило, что  объявился  он  и  стал  предметом  внимания
принсипских крестьян и профессора Чиверса не иначе как два дня назад. Хотя и
прибыл на Землю нынче ночью. Значит, Кармадон, как, впрочем, и сам  Данилов,
вполне овладел профессиональным искусством, без усилий заскочил за  условную
черту времени, тем самым продлив себе земной отдых. Данилов был уверен,  что
потом Кармадон попросит его в каникулярном листке отметить время прибытия на
Землю именно первым часом нынешней ночи. "Ну и пусть себе, - решил  Данилов.
- Отмечу. И печать поставлю. Только что же он не предупредил меня ни о  чем.
Это даже неприятно..."
   Однако амбиция амбицией, а людей Данилову  стало  жалко.  За  Кармадонову
безопасность он теперь не беспокоился - тот был уже не мальчик. Но одно дело
забитые принсипские крестьяне и тихий, к тому  же,  наверное,  и  рассеянный
профессор из Оксфорда, другое дело - ребята на корриде.  Как  бы  они  своим
специфическим отношением к быкам не лишили  Кармадона  мирных  и  доверчивых
настроений. А может, у Кармадона был свой  расчет,  с  ним  он  и  вышел  на
ненасытного Бурнабито?
   Так или иначе, но Данилов решил все узнать и перевел себя в  демоническое
состояние. Да с него бы  иначе  потом  спросили  -  куда  он  глядел.  В  то
несуществующее для людей мгновение, когда чувства Данилова  переносились  на
Пиренейский полуостров, Данилов слышал множество радиосообщений о Кармадоне.
Но Данилову информация из вторых рук была не нужна. Не выходя из своего дома
в Останкине, он уже грелся в Мадриде  на  площади  Пуэрта  дель  Соль.  Тот,
ихний, город недавно проснулся, но был взбудоражен. Синий бык  уже  звал  на
вечернюю корриду с кровавых афиш. Морда его была зловеща, вся в пене, а рога
пугали публику как обструганные колы в эпоху романтизма турецких  пленников.
По улицам ходили толпы с лозунгами и просто так.
   На полдороге к  Арене  у  фонтана  Кибелы  Данилов  увидел  цыганок,  под
кастаньеты приятелей плясавших гитану в  честь  принсипского  быка.  Данилов
засмотрелся на них и чуть было не забыл о Кармадоне. Но тут по направлению к
Арене прошли дорогие американские старухи с сувенирными рогами  на  париках.
Возле Арены жуть что творилось! Билеты продали вчера, до  корриды  было  еще
полдня, а публика тут так и кипела. Ветер от  Гвадаррамы  трепал  гигантское
полотнище с заключением мадридских ученых светил. Заключение утверждало, что
бык не поддельный, а истинный принсипский, шкура  и  мех  его  действительно
синие от природы, никаких искусственных красителей экспертиза не обнаружила,
с гормонами и гипофизом у быка все в порядке.  Стало  быть,  он  не  продукт
всеобщей акселерации  и  не  ошибка  принсипской  фауны,  а  такой  родился.
Объявлялись размеры и вес  быка,  несколько  Данилова  разочаровавшие.  Зато
Данилова  обрадовали  предположения   ученых   светил   о   производительных
возможностях принсипского быка. "Это не бык, - подумал Данилов с  уважением,
- а зверь!"
   На самой арене было пусто, несколько служителей мели  метлами,  суетилась
администрация, но герои - тореадоры, матадоры, пикадоры и прочие эскамильо -
пока где-то гуляли. Данилов пошарил взглядом в комнатах для отдыха  животных
и в отдельной зале на сенной подстилке обнаружил  принсипского  быка.  Залу,
или вольер, или  стойло,  держали  под  наблюдением  солдаты  со  станковыми
пулеметами и ружьями "базука". Имелись и  цирковые  укротители  с  пожарными
трубами. На решетке возле  принсипского  быка  была  укреплена  позолоченная
табличка: "Д-р Бурнабито. Бык Мигуэль".
   Данилов ожидал почуять возле быка Мигуэля запахи потной скотины, но  нет,
пахло лишь железнодорожным буфетом станции Моршанск-2. Но самым  неожиданным
для Данилова было то, что бык Мигуэль спал. И спящий он был  хорош,  гладок,
силен, размером куда больше бизона или там зубра. Но до слона бык Мигуэль не
дорос. Стало быть, присутствовало в Кармадоне чувство меры и объективности.
   "Спит или притворяется?" - засомневался Данилов. Из  подстилки  выскочила
соломинка и стала щекотать быку  Мигуэлю  ноздрю.  Ноздрей  бык  Мигуэль  не
повел. Данилов пригнал с африканских просторов овода,  но  и  овод,  хоть  и
хищный, не растревожил быка. На складе  Арены  Данилов  отыскал  бандерилью,
испытал быка бандерильей. Бык только губами пошевелил.
   "Ну и ну! -  удивился  Данилов.  -  Ведь  и  вправду  спит.  Вот  тебе  и
попробовал Кармадон закалить волю! Вот тебе и  ас!  Крепился,  крепился,  а,
видно, чуть расслабился, его и сморило. Да и как же иначе-то, после стольких
лет бессонных сновидений!"
   Данилову стало жалко Кармадона. Он сыскал на складе Арены хорошую  попону
и быка Мигуэля ею старательно прикрыл.
   Но теперь Данилов успокоился, Кармадон  проснуться  сразу  явно  не  мог,
пусть отсыпается, значит, и бед от него пока никаких не  будет.  "А  вечером
посмотрим", - решил Данилов и перевел себя в человеческое состояние.
   11
   Времени в Москве не прошло и секунды, Данилова ждали заботы  Клавдии.  Но
что Данилову были ее заботы, когда, вернувшись из  Мадрида,  он  вспомнил  о
Наташе и об их свидании нынче вечером! Да и  возле  быка  Мигуэля,  казалось
теперь Данилову, он скучал о Наташе.
   Клавдия Петровна просила Данилова съездить сегодня  к  ней  на  службу  и
посмотреть австралийский пеньюар. Учреждение Клавдии Петровны  было  строгих
правил, блюло дисциплину. Сама Клавдия иногда  платила  Василию  Федоровичу,
суровому бойцу в гимнастерке, хранителю табельных  мгновений,  по  рублю  за
день, он отмечал ее присутствие, она же работала "на дому".
   Впрочем, каждый день  сидеть  дома  было  скучно.  Однако  сегодня,  как,
впрочем, и вчера. Войнов требовал испытательных хлопот.
   Пропуск  Данилову  заказали  сослуживцы  Клавдии  Петровны,   Данилов   с
уважением предъявил его вахтеру и поднялся  на  четвертый  этаж  учреждения.
Дверь в комнату Клавдии была заперта, на  ней  висела  бумажка  со  словами:
"Тише! Идет совещание!" Данилов постоял, постоял и все же решился  постучать
в дверь. Выглянувшая в коридор строгая дама сразу спросила: "Вы от Клавы?" -
и впустила Данилова в комнату. Совещались по поводу пеньюара и еще  каких-то
вещей, близких к телу. Привезла их  одна  знакомая,  прожившая  три  года  в
Австралии, в Москве они показались ей лишними.  Среди  совещавшихся  было  и
двое  мужчин,  видно  что  хозяйственных.  Данилову  как  свежему   человеку
обрадовались. Кто-то сразу сказал: "Как хорошо, что вы пришли! Клава хвалила
ваш  художественный  вкус.  Вы  взгляните  и  оцените!"  Данилову   показали
австралийские вещи. Вещи были впрямь хороши, но Данилов выразил сомнение - а
вдруг пеньюар не подойдет Клавдии по размеру. "А  вы  поглядите  на  мне,  -
сказала старший экономист  Теребенева,  -  мы  ведь  с  Клавой  одинаковые".
Вначале переодевание Теребеневой Данилова смутило, однако Данилов понял, что
здесь нет мужчин и женщин,  а  есть  сослуживцы  и  сослуживицы  и  для  них
особенности пола не имеют значения. Стало быть, и его, Данилова, признали за
своего. Пеньюар на Теребеневой сидел прекрасно, Данилов согласился, что и на
Клавдии он будет хорош. Принял Данилов участие в  обсуждении  и  примерке  и
других вещей. Ему было жалко Клавдию - она теряла такой рабочий день.
   Из автомата он ей сказал об этом. Сообщил также, что пеньюар оставлен ей,
и цена его шестьдесят рублей.
   - А париков там не было? - спросила Клавдия Петровна. - Значит,  до  тебя
расторговали. Стоит не явиться на день - и ты уже  в  ущербе!  Такие  у  нас
нравы... Ну ладно! Я рада за тебя, хоть пеньюар тебе понравился  Спасибо.  Я
спешу. Варю для Войнова флотский борщ.  Ты  не  забыл,  завтра  нам  идти  к
хлопобудам восстанавливать номер?
   - Не забыл, - вздохнул Данилов.
   - Ну до завтра!
   "А до Наташи еще восемь часов..." - подумал Данилов, то ли радуясь, то ли
печалясь.
   В перерыве дневной репетиции Данилов взял посмотреть  газеты  и  в  одной
увидел  маленькое  сообщение  о  поимке  синего  быка.  "Как   он   там,   -
забеспокоился  Данилов,  -  спит  или  проснулся?"  Он  тихонько  передвинул
пластинку на браслете и опять чувствами попал в Мадрид.  Бык  Мигуэль  спал,
укрытый попоной, а вокруг Арены продолжалось столпотворение. Подтягивались и
армейские части. Среди новостей была такая. Час  назад  самолетом  прибыл  в
Мадрид известный боксер Фил Килиус. Этот Фил прямо в аэропорту  заявил,  что
убьет при публике синего принсипского быка  одним  ударом  кулака.  О  своих
финансовых  претензиях  он  говорить  пока  отказался.  Профсоюз  тореадоров
выступил с протестом по поводу прилета и заявления  Фила  Килиуса.  Профсоюз
осудил попытку Фила вмешаться не в  свое  дело  и  потребовал  не  допустить
варварских действий Фила  Килиуса  по  отношению  к  животным,  а  именно  к
принсипскому быку Мигуэлю. Вокруг Арены ходили разговоры, будто  сейчас  Фил
Килиус и Бурнабито ведут тайные беседы о возможностях выхода  Фила  к  быку.
Назывались суммы в долларах и песетах, какие мог потянуть  кулак  смельчака.
Бурнабито никаких официальных заявлений не делал.
   Данилов поправил попону на  быке  Мигуэле,  решил,  что  вечером  он  еще
заглянет в Мадрид. Сдвинул  пластинку  на  браслете.  Пошел  в  буфет,  взял
бутылку воды "Байкал" и бутерброд с жесткой колбасой.
   Тут же его шумно поприветствовал осветитель Никулин. Данилов  узнал,  что
он дирижером от репетиции освобожден. Данилов вместе с Никулиным  и  другими
членами редколлегии  должен  был  быстро  и  теперь  же  клеить  стенгазету.
Плакатным пером Данилов вывел заголовки, приклеил заметки,  отпечатанные  на
машинке из литературной части, в том  числе  и  две  свои,  про  балерин.  В
оценках их  искусства  Данилов  был  справедлив  и  тонок,  не  одна  звезда
кланялась ему теперь в оркестровую яму. Героиню сегодняшней заметки "Впервые
в "Сильфиде" звали Наталья Алексеевна, Данилов взял и вывел с  удовольствием
новый заголовок - "Наташа". Без двадцати семь Данилов бросился  к  парадному
подъезду. Билеты Наташе были оставлены на правую сторону, Данилов  у  правых
билетерш и хотел ждать. Но Наташа с программкой в руке  уже  поднималась  на
бельэтаж.
   - Наташенька! Здравствуйте! - воскликнул Данилов.
   - Здравствуйте, Володя, - улыбнулась Наташа.
   - Вы уж не обессудьте, что я вам достал в  бельэтаж,  главное,  что  ложа
ваша ближе к середине...
   Как уж он играл, Данилов не помнил, но, наверное, хорошо играл, только  в
музыке его не было ни Хозе,  ни  Кармен,  ни  работниц  севильской  табачной
фабрики, ни мальчишек с ружьями, а  была  Наташа  и  был  он.  И  альт  его,
получалось, будто бы обладал той же красотой звука, какая  была  у  Альбани,
или это Данилов чувствовал, что музыка его так же красива, как и с  Альбани.
В антрактах Данилов спешил  наверх,  по  левой  лестнице,  туда,  где  возле
стеклянного футляра с знаменем "Победителю соревнования" его  ждала  Наташа,
зимняя, тонкая, в коричневом  брючном  костюме,  и  они  впадали  в  хоровод
главного фойе или шли к пирожным в буфет, а то  в  музейном  зале  двигались
возле фотографий. Потом Данилов опять из ямы, из  альтовой  группы,  взмывал
звуком в сладкое поднебесье музыки, к хрустальному  саду  большой  люстры  и
даже выше его, и только возникавшая в опере время от времени тема  тореадора
тревожила Данилова. Тогда он думал  о  Кармадоне  и  о  своем  намерении  не
допустить на корриде бед. Однако он считал, что не может теперь  при  Наташе
хоть и на мгновение выйти из человеческого состояния. Да и не только теперь,
но и никогда. Он уверил себя в том, что Кармадон нынче не проснется и бед не
будет. Тем более что прилетел Фил Килиус. А потом Данилов забыл о Кармадоне.
   После спектакля дирижер опять похвалил Данилова.
   Он даже сказал: "Вы обязательно поедете на гастроли в Италию..."  А  ведь
прежде эта поездка была для Данилова  под  сомнением.  "Подождите,  -  думал
Данилов, - я еще не так сыграю..."
   Он забыл не только о Кармадоне, но и о времени "Ч".
   Пустынными переулками шли они с Наташей к Хохлам. Сначала  Китай-городом,
потом Солянкой, а там Большим Ивановским свернули  в  Колпачный,  к  палатам
гетмана Мазепы. Холодный  воздух  Данилова  несколько  отрезвил,  и  Данилов
тихонько сунул индикатор в карман пальто. Прошлый поход был слишком  памятен
Данилову. За инструмент он теперь не боялся, а боялся за  Наташу  и  намерен
был честолюбивого шахматиста Валентина Сергеевича в  усердиях  упредить.  Но
соображение о Валентине  Сергеевиче  было  коротким  и  как  бы  нейтральным
("чтобы за нами никто не подглядывал..."), даже и в мыслях сейчас,  рядом  с
Наташей, Данилов не хотел напоминать себе, что он не во всем человек...
   - Тут, по Колпачному, - сказал Данилов, - когда-то с  холма  бежал  ручей
Рачка, а  вокруг  сады  были  Василия  Третьего.  Оттого  палаты  гетмана  к
Колпачному стоят торцовой стеной, и, видите, наличники тут скромные,  а  вся
красота во дворе...
   Палаты гетмана были в лесах, реставраторы с левого бока  вели  уступчатый
карниз большемерным кирпичом, а на  первом  этаже,  справа,  большемером  же
обозначили  два  давно  уж  сбитых  наличника  палаткой.  Наташа  непременно
захотела увидеть здание со двора, они и прошли с Даниловым под арку. Луна  и
фонари от студии "Диафильм", а прежде польского  костела,  высветляли  двор,
однако Наташа споткнулась о брусы тесаного белого камня, и Данилов  поспешно
подхватил ее за руку. От прикосновения к Наташиной  руке  он  разволновался,
как отрок. И во дворе палаты были в  лесах.  В  полумраке  и  между  досками
Данилов  все  же  показал  Наташе  первые  полуколонки,  недавно  выведенные
реставраторами, и роскошные, с разорванными  фронтонами,  наличники  верхних
окон. На временной двери, обитой войлоком, виднелась табличка:  "Посторонним
вход запрещен. Строительные работы". Наташа дернула дверь, она открылась.
   - Сейчас я спички достану, - сказал Данилов.
   Он зажег газету и осветил подвал. Стены его были из белого камня.  Наташа
решительно сошла вниз по дощатым мосткам и там, где быть полу, возле носилок
с застывшим раствором, остановилась.
   - Чудо-то какое! - сказала Наташа. -  Вот  и  Мазепа  спускался  сюда  со
свечой в руке, тут было где  прятать  тайные  мысли  или  вызывать  их.  Или
смотреть добро в ларцах. Гетман! Мазепа! Где ты! - крикнула на всякий случай
Наташа.
   Данилов осторожно ступал по мосткам, хотел сказать  Наташе,  что  Мазепа,
может, и никогда не жил в этих палатах, вопрос  тут  спорный,  и  еще  хотел
похвалить Петра Ильича за ариозо  Мазепы  из  второго  акта  "О,  Мария...".
Однако сейчас же отругал себя: "Ну и зануда  я  сегодня!"  Газета  догорала,
тесаные белые камни стен теряли очертания, покачивались, кривились.
   - Вон, вон, Мазепа спускается, словно сейчас нам скажет! Как  Кочубею!  -
воскликнула Наташа.
   - Где?
   - Уже исчез, - рассмеялась Наташа. - Истек позором в Полтаву...
   Данилов отбросил истлевающий остаток газеты, в черноте  обнял  Наташу,  и
опять, как неделю назад, губы ее были добрыми и не отошли в сторону.
   - Ничего не говорите, Володя, теперь, - прошептала Наташа, - ничего...
   От палат к Наташиному дому дворовой тропинкой идти было минуты две. А они
еще час, может быть, и два пробродили переулками у Покровки.
   - Наташа, - сказал Данилов, - вы, наверное, обиделись, что я не  позвонил
вам после похорон Коренева...
   - Я не обиделась, - сказала  Наташа.  -  Просто  мне  было  скверно...  И
хотелось  на  кого-то  опереться...  По  слабости,  наверное,  и  от  дурных
чувств... Это я вам не в упрек... Вы же ни о чем не знали...
   - Должен был бы знать, - сказал Данилов. - И я обещал позвонить вам.  Нет
у меня никаких оправданий. Одна суета...
   - Вот вы, Володя, не знали, а Мишу Коренева я любила,  восемь  лет  назад
это было, а любила... Я вам тогда сказала, что я из дому убежала в  Пермь  с
любимым человеком и там познакомилась с Мишей. Это  неправда.  Я  убежала  с
Мишей. Он и был любимым человеком...
   - Вы все же на устный журнал, - сказал Данилов осторожно, - пришли  из-за
Миши?
   - Нет, Володя. То все прошло. И с болью прошло... А Мишу мне было  жалко.
Не думала, что он сможет убить себя. Для этого ведь сила  нужна,  а  у  него
силы не было... Я закурю, Володя?
   Инструмент  положив  на  тротуар,  Данилов  ладонями  задержал  ветер   у
Наташиных щек.
   - Он тогда из дома ушел, из оркестра, все  хотел  бросить  и  все  начать
сначала. Уехал в Пермь. Стал работать в театре, в музыкальной части, комнату
снимал на Мотовилихе в деревянном доме, я у него и  жила.  Но  он  не  из-за
театра уехал. Была возможность создать молодежный ансамбль старинной музыки,
струнные, деревянные духовые и клавесин, хотели они играть музыку барокко, и
даже Монтеверди, наших забытых композиторов. Мишу прочили в руководители.  А
мне было семнадцать, я, дуреха, мечтала о театре, провалилась в  Щепкинское,
Миша сказал, что там он устроит меня в театр, а дальше пойдет... Он устроил,
да не пошло... А ансамбль у них получался, но много было мытарств,  хождений
по инстанциям, недоумений, к чему бы тут барокко и  Монтеверди.  И  прочего,
сами можете представить. Миша маялся, страдал, полтора года жил надеждой,  а
он ведь горячий,  нетерпеливый,  и  вот  после  одного  разговора  в  отделе
культуры или еще где-то он все ходил, ходил по комнате и  повторял:  "Тупик!
Тупик! Ужас! Провинция!" И уехал ночным в Москву.  А  я  не  поехала.  Я  уж
чувствовала, что я ему в тягость, хоть он и не разлюбил... Хозяйка  смотрела
на меня, как на брошенную содержанку... У меня ребенок должен был  бы  быть,
но вот нет его... На сцене я уж не играла, актриса из  меня  плохая,  но  за
театр я держалась, или он держал меня, работала в костюмерном и хорошо шила,
с  удовольствием...  А  потом,  когда  Миша  уехал,  как-то  все  стало  мне
безразлично, опустила я руки... И надолго... Если не навсегда...
   Наташа замолчала. Старосадский переулок сворачивал вниз, а там за углом и
налево опять был Колпачный.
   - Миша мне однажды сказал, - заговорил Данилов,  -  "Помни,  боящийся  не
совершен в любви".
   - Он и мне написал  это.  И  еще  написал  что-то  странное...  Я  только
догадываюсь, что он имел в виду... Что-то  мучило  его  в  последнее  время,
какая-то тайна...
   Данилов и не сомневался, что в Мишиной  истории  было  нечто  странное  и
тайное. В последние дни Коренев не раз приходил ему на ум, и Данилов хоть  и
впустую, но силился отгадать причину Мишиного порыва. Да где  уж  было  ему!
Теперь он подумал, что потом, когда-нибудь, непременно расспросит  Наташу  о
последнем письме Коренева.
   - Вот как все вышло, - сказала Наташа. - Это ведь  я  тогда  была  готова
броситься в Каму. Я и могла... Он в Москве часто слал  мне  письма,  уверял,
что любит... Но во мне все прошло... А ансамбль тот получился  хороший,  его
даже посылали за границу... Но получился без Миши.
   - Я слышал, - кивнул Данилов.
   - Потом я вернулась в Москву, - сказала Наташа. -  Со  стариками  у  меня
вышло нехор