о  сразу  же  ход  размышлений  Шеврикуки,
успокаивая его, оборвало одно соображение. Илларион не  мог  бы  не  ощутить
сотворение  своего  дубликата,  муляжа,  макета,  куклы,  умеющей   пить   и
закусывать, извлекать звуки из  гортани  и  выпытывать  для  кого-то  мелкие
тайны. Ощутив такое, Илларион,  несомненно,  рассвирепел  бы,  а  устроители
подмены наверняка должны были бы знать о его силах и связях,  зачем  и  ради
чего лезть им на  рожон?  При  этом  они  еще  и  нарушили  бы  конвенцию  о
нерасторжимых цельностях, за что уж точно были бы наказаны.
   Хорошо, посчитаем: Илларион был подлинный. Но что он валял дурака с  этим
своим  заросшим  Ухом  для  Надзора?  Да,  известно:  Илларион   склонен   к
хулиганским замашкам. Но одно дело, оглушая непросвещенных  лошадей  треском
"фармана", чуть ли не задевая колесами острия пик, перелетая с аэродрома  на
военное поле, дразнить кирасир, обращая их внимание на то, какой нынче  век.
И иное дело ехидничать над ним, Шеврикукой, и без того растерянным, сбитым с
панталыку, раззадоривая его словами о бирюзовом камне  на  рукояти  чаши,  о
перламутровом бинокле и т. д. Не эта ли небритая рожа возникала  в  памятный
день забега на Останкинскую башню в телевизорах  с  заявлением:  "От  синего
поворота третья клеть"? Еще в Гатчине Ухо для Надзора  показалось  Шеврикуке
знакомым. Несомненно, в его облике было что-то и  от  самого  Иллариона.  Но
теперь визитная карточка разъяснила: Семен Камильевич Брадобреев.  Из  этого
следует вывести: прием  в  Гатчине  Шеврикуки  -  один  из  эпизодов  службы
развлечений Брадобрея.  Так,  что  ли?  Если  так,  выходит,  Шеврикука  сам
напросился в историю, для себя досадную и унизительную. И тут сказано: "Кыш,
Шеврикука!"?  А  посошок-то?  С  закусками  и  свежим   пивом   в   кружках.
Основательный посошок. Какое уж тут  "кыш"!  А  провести  церемонию  посошка
повелел  император.  Позвольте.  Посох,  посошок...  Известно:  Павел  редко
расставался со своей тростью-дубинкой. А  нынче  (нынче!)  прогуливался  без
нее.  Отчего  так,  узнавать  было  уже  не  у  кого.  Оставил  в  замке  из
деликатности, из боязни, как бы не отдубасить в сердцах  матроса  Александра
Федоровича? Что за глупости лезут ему, Шеврикуке, в голову? Что ему  либерал
из Симбирска и бедный северный Гамлет?
   А Илларион мог развлекаться и бездумно,  не  предполагая  заранее,  какие
повороты  сюжетов  возникнут  в  его  изначально  бессмысленных   сочетаниях
обстоятельств,  мест  и  персонажей.  Выдавил  из  Павла  Петровича,   пусть
вышедшего  в  парк  без  трости,  обещание  нечаянных  польз  от  табакерки,
Шеврикуке же указали на необходимость соблюдения санитарных норм.  И  теперь
Шеврикуке следовало не удивляться и расстраиваться, а разгадывать мелочи  их
с Илларионом  общения  и  толковать  их  применительно  к  своим  заботам  и
предстоящим действиям. Илларион, конечно, с  ним  забавлялся,  но  наверняка
запрятал в пазухи своих  забав  подсказки  Шеврикуке  и  предостережения.  И
нечего было Шеврикуке обижаться на Иллариона и досадовать на  него,  а  себя
считать ходом встречи униженным.
   И он перестал обижаться и досадовать.
   И решил сегодня же проникнуть на лыжную базу. И вот, пожалуйста, одна  из
подсказок, рассыпанных  Илларионом,  всплыла  и  покачивалась  сейчас  перед
Шеврикукой. Прозвучала она в словах о влиянии привидений Приватных  (глюков,
бегемотиков белой горячки,  прочих  епишек)  на  те  или  иные  личности.  У
Бушмелева,  без  сомнения,  должен  был  быть  именной  епишка.  Бушмелев  и
напивался, случалось, до чертиков, и видения его посещали, а в  конце  жизни
его угнетали кошмары. Надо было отыскать епишку Бушмелева, если он, конечно,
сохранился, найти к нему подходы и склонить к  душевному  расположению.  Или
хотя бы к историческому единению.  Наверняка  в  канцелярском  столе  или  в
компьютерной картотеке взаимоуважающего соблюдателя Гори  Бойса  сведения  о
епишке Бушмелева Должны были неистребимо сохраняться.
   Помимо всего прочего, к походу на лыжную  базу  его  подталкивала  тоска.
Происхождение ее он объяснить себе не мог. Или  не  желал  делать  это.  Без
сомнения, с тоской он вернулся из Гатчины в квартиру  Уткиных.  И  это  была
именно тоска, а не меланхолия Иллариона.  "На  Острове  Тоски  двадцать  две
стальных доски..." Меланхолия Иллариона не требовала поступков, а  требовала
забав. Но может быть, Шеврикука и ошибался.
   64
   Не успел Шеврикука известным ему ходом просквозиться в недра лыжной  базы
в Останкинском парке, или места летнего обитания призраков и привидений, как
на  него  с   грохотом   надвинулся   боевой,   о   двух   тумбочках,   стол
взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса.
   - А-а! Пролаза Шеврикука! Заявился, не поленился! - загромыхал и сам Горя
Бойс. - А зачем? Давно не видали и видеть не желаем!
   Очки, какие Горя Бойс смастерил из фанеры для убиений мух, были  вскинуты
вверх, словно бы Шеврикука был приравнен соблюдателем к крылатым насекомым и
заслуживал свирепой казни.
   - Не шуми и не грози! - скучно произнес Шеврикука.
   И Горя Бойс успокоился.
   - Я к тому, - сказал Горя Бойс, - что в Апартаменте нумер триста двадцать
четвертом никто вас не ждет.
   - Тебе ли судить, где меня ждут, а где нет! - рассердился Шеврикука.
   - Там просто никого нет.
   - То есть как? - растерялся Шеврикука. - И Дуняши-Невзоры нет?
   - Ни барыни, ни прислуги, - кивнул соблюдатель Горя Бойс,  и  можно  было
подумать, миролюбиво кивнул, с сочувствием.
   - А не гуляют ли они где-то? Не  ведут  ли  беседы  в  гостях  в  номерах
четвертой сотни?
   - В просторах четвертой сотни их нет.
   - А где же они?
   - Не могем знать-с. А если бы и знали-с, не имели бы права  вас,  сударь,
одарять знаниями. А если бы и имели право, то все равно вам, сударь...
   - Замолчи, - цыкнул Шеврикука. - Мне эти барыни и прислуги сегодня нужны,
как... Ты вот что. Лучше скажи, был ли у Бушмелева личный епишка?
   - Вот ты что! - покачал головой Горя Бойс. - На Бушмелева, значит,  выйти
хочешь! Гордец и бестолочь! Горя бойся!
   - Ты отвечай! Был личный епишка?
   - Ну, был...
   - Был? Или он и теперь есть?
   - Ну, есть... - протянул Горя Бойс.
   - Засунь клешню в картотеку и добудь оттуда его формуляры.
   - Как же! Сейчас! А может, ты от Отродий Башни? Проваливай. А то возьму и
включу  авральную  систему!  Что  с  тобой  сделают  при  наших-то  нынешних
непотребствах!
   - Не пугай. И подумай. У  тебя  носков  дырявых  двадцать  пар.  А  новые
откуда? Айвового варенья не ел полгода. Бабка Староханова, что ли, тебе  его
купит? Смазь то есть. А вдруг на тебя опустятся посильные вознаграждения?
   - Откуда? - хмыкнул Горя Бойс. - Из Пузыря, что ли? Или - еще  лучше!  Не
из тебя ли?
   Тут уж взаимоуважающий соблюдатель расхохотался.
   - Ну а почему же и  не  из  меня?  -  чуть  ли  не  оскорбленный,  сказал
Шеврикука.
   - Подкуп при исполнении кадровых бдений! - взвыл Горя  Бойс.  -  Миллионы
лет непорочных сидений за доверенным столом. В минуту и все порушить? Ну  уж
нет! Полиция! Милиция!  Понятые!  Свидетели!  Взаимоуважающая  следительница
Староханова! Караул! Вербуют!
   - А ну замолчи! - Шеврикука перепугался, не хватало еще, чтобы  на  крики
командира, причитая, кликушей явилась пропахшая лыжной  мазью  следительница
бабка Староханова или кто другой; он бросился к  тощему  соблюдателю,  зажал
ему рукой рот.
   Горя Бойс дергался, мычал, ногой  пытался  достать  до  секретной  кнопки
вызова внутристенных бойцов, но потом замер, без всяких  усилий  отвел  руку
Шеврикуки, сплюнул и сказал:
   - Вот что, Шеврикука. Твое счастье, что и у  меня  к  этому  Бушмелеву...
Если ты ему насолишь, я порадуюсь. А так греметь бы тебе сейчас в  кандалах.
Или еще что похуже. Ишь ты, учудил! Миллионы лет беспорочного сидения, и  на
тебе - подкуп! Про подкуп-то ты, конечно, не забудь, ради  своего  душевного
просветления... Про посильный-то... Не забудешь?
   - Не забуду, - шепотом пообещал Шеврикука. - А ты поищи, что у вас там  в
компьютерах на бушмелевского епишку.
   - Что искать уже отысканное. Вот! Не зевай! - Горя Бойс  стукнул  кулаком
по столу, один из ящиков выдвинулся с  треском,  выстрелил  серой  папкой  с
лиловыми тесемками. Горя Бойс подпрыгнул, изловчился поймать папку, протянул
ее Шеврикуке. - Держи. Там и фотографии, и дактилоскопия, и состав слюны,  и
размеры, и прочее. Здесь не смотри, а где-нибудь один, в тихом углу...
   - Быстро вы! - восхитился Шеврикука.
   - А чего уж быстро, - скромно произнес Горя Бойс, - я уж  три  дня  знал,
что ты придешь и зачем придешь...
   Взаимоуважающий соблюдатель спохватился и замолк.
   Шеврикука в волнении не успел осмыслить и уразуметь суть слов Гори Бойса,
а уже услышал:
   - Барыню, что из триста двадцать четвертого нумера, не ищи. Ты ее  сейчас
не отыщешь. А вот служанка ее без головы... или с головой... прости ее грехи
и чудеса... может обнаружиться в Лавандовом саду... может... а  может  и  не
обнаружиться... и  эта...  тоже  чудесная...  Увека-Векка...  там  лепестки,
случается, нюхает...
   И опять Шеврикуку забрала  тоска.  Не  гатчинскими  ли  водами  омывается
остров Тоски? Тоска, хорошо знакомая Шеврикуке. В ней  удручало  однообразие
тихой боли разума, замком затворявшей действия и решения.  Впрочем,  сегодня
никакие  замки  Шеврикуку  ни  в  чем  не  стесняли.  Шеврикуке   захотелось
поинтересоваться у Гори Бойса, а тот глядел на него с умилением,  отчего  же
Гликерии нет нигде  поблизости,  ведь  ей  определено  всего  лишь  домашнее
содержание, да еще и с послаблениями. Или  изменился  режим  содержания?  Но
проще было бы вызнать об этом у Дуняши-Невзоры, если  она  повстречается.  А
спросил он вот о чем:
   -  Неужели  у  вас  не  прекратились  гуляния  в  садах?   При   ваших-то
клокотаниях?
   - Вот именно при клокотаниях! - согласился Горя Бойс. - А  у  нас  и  еще
одна забота вспухла. Но в садах гуляют.
   - Какая забота?
   - А бомжи, - сказал Горя Бойс.
   - Какие бомжи?
   - Ты, Шеврикука, "Дважды два" не смотришь? Бомжам ночлег предоставляют...
   - Ну слышал. Смотрел. Предоставляют... Но ведь в бомбоубежищах. Бывших.
   - В бомбоубежищах, - подтвердил Горя Бойс. - Но  это  где?  А  у  нас  им
отдают лыжную базу и лыжный образ жизни. Здесь, мол, сам воздух  нравственно
целительный. А нам-то куда деваться летом?
   И взаимоуважающий соблюдатель Горя  Бойс  зарыдал.  Впрочем,  сначала  он
выругался, произнеся: "Блендамед!" - а уж потом зарыдал.
   Шеврикука стоял озабоченный.
   Когда он выскочил из Землескреба в направлении  лыжной  базы,  он  увидел
Радлугина.  Тот  прикнопливал  на  стенд  деловых  объявлений   прокламацию.
Прокламация была ксерокопией, текст  ее  начинался  плакатно:  "Всем!  Всем!
Всем! Декрет!"
   - Разве это декрет? - заметил Шеврикука. - По жанру это скорее воззвание.
И что это за исполнительный комитет? Это вы, что ли?
   - Я хотел посоветоваться с вами. - Губы Радлугина обиженно сжались. -  Но
связи нет.
   - Нет, - строго сказал Шеврикука. - "Дупло" в потусторонних делах.
   - Ах так, - успокоился Радлутин  и  будто  бы  обрадовался  потусторонним
делам связного,
   А Шеврикука пообещал себе сегодня же проведать спальню  Пэрста-Капсулы  и
не  допустить,  чтобы  в  получердачье  возникли   какие-либо   поводы   для
вмешательств  Радлугина.  Радлугин  непременно   должен   был   ринуться   в
преследование бомжей. Если уже не ринулся.
   - Пусть будет и воззвание, - согласился Радлугин. - Но нельзя, чтобы наше
бомбоубежище отдали бомжам. Тут речь идет и о боеспособности  державы.  И  о
том, какие лужи и кучи вонючие, извините, появятся во дворах возле  Цандера.
И там рядом - детская музыкальная школа.
   - Мне это известно, - сказал Шеврикука.
   Действительно, он  то  ли  читал,  то  ли  слышал  о  намерении  чиновных
разумников разместить в  пустующих  бомбоубежищах  ночлежки  им.  МХАТа  им.
Горького для имеющих московскую прописку бомжей.  Но  известие  это  его  не
задело всерьез. Как и мало кого в Москве. Повторялись лишь  расхожие  шутки.
Как теперь будут  называть  стратегические  объекты  гражданской  обороны  -
бомжеубежища, или  бомжехранилища,  или  бомжележбища,  или  бомжеложи,  или
просто  ложи  бомжей?  Перекатывались  с  газетных  страниц   в   зрительные
информационные  пространства  рассудительные  мечтания  о  нарождении  новой
жизнестойкой человеческой цивилизации. Понажимают все же нервные  идиоты  на
кнопки или АЭСы поломаются, ничего, многие передохнут, оно и к  лучшему,  но
после ядерной зимы ворота бомжеубежищ распахнутся, и на свет весенний выйдут
бодрые морозоустойчивые экземпляры. Обросшие, но цельные. "Только бы  потопа
не случилось!" - нудили пессимисты. "Наши  бомжи  из  любого  потопа  выйдут
сухими!" - отвечали патриоты. Шутки шутками, а ведь домовые  могли  остаться
без среды обитания и клубных помещений в Большой Утробе. А теперь новость  -
бомжи претендуют и на лыжную базу.
   - Ты что, Шеврикука? Заснул, никак? - поинтересовался Горя Бойс.  Он  уже
не рыдал. И мог снова произнести: "Блендамед!"
   - Я думаю, - смутился Шеврикука. - Я соображаю. Говорили, что как  только
все выберут из Пузыря и разделят, так в его пустую оболочку  всех  бомжей  и
поместят. Наверняка и тех, что отписаны к вам, на лыжную базу, туда умнут.
   - Я, Шеврикука, думал, что ты умнее. Когда это твой Пузырь будут делить и
выскребывать? А-а-а! Ты бы что-нибудь придумал, чтобы отвести от нас бомжей.
А то прогадаешь... Клокотание клокотанием, а сейчас, похоже, многие  сбились
в кучу. Общий интерес. Общая оборона. А Бушмелева, из-за его натуры и удали,
готовы произвести в воеводы. И произведут. Вот тогда мы и запляшем!
   - Ладно, - сказал Шеврикука. - Отправлюсь-ка я в Лавандовый сад.
   В Лавандовый сад  и  в  другие  оздоровительные  места,  с  подогревом  и
подсветкой воздуха, с романтическими посадками,  родниками  и  тихоструйными
ручьями, Шеврикуке надо было бы спускаться в  кабине  лифта  или  в  шахтном
подъемнике. Но он решил спланировать вниз сам, раскинув крылья душевности  и
свойственной ему прыти. Но в самом начале вольного  спуска  был  схвачен  за
рукав   куртки   костлявой   лапой   взаимоуважающей   следительницы   бабки
Старохановой. Та словно бы не желала нарушать церемонию  вхождения  в  недра
лыжной базы, изловила его и зашептала:
   - Красавец ты наш писаный, рыцарь золотая мозоль, дело ты свое  исполняй,
но Векку-то нашу, Увекочку, не прогляди, она ведь  теперь  как  персик,  как
Лиза Минельева, она даже лучше Лизаветы-то, а ножки-то у нее, ножки-то,  она
не для бомжей, ты уж ее, барин ты наш ненаглядный, в обиду не давай!
   - А ну проваливай, бабка! - взревел Шеврикука. - Когти свои убери,  а  то
лапу изувечу!
   - Фу, грубиян, фулиганье!  Бандюган!  -  прошипела  бабка  Староханова  и
принялась вдогонку Шеврикуке скорострельно чихать.
   65
   А  Шеврикука  уже  опустился  на  черноземы  Лавандового  сада.  Или   на
красноземы. Избалованные зимними погодами и зарослями в Оранжерее (лучшая  в
стране, Главный Ботанический сад, Академия наук, бывшие теплицы Геринга, две
тысячи одних только кактусов, а сколько орхидей, кокосы на пальме,  цветение
азалий), привидения и призраки годами бутетенили,  выговаривая  себе  летние
компенсации. Над ними сжалились и, принимая во внимание их ночные изнурения,
одарили их местами оздоровительных променадов с  Лужайками  Отдохновений.  В
частности, и Лавандовым садом. Лаванда росла тут то ли на грядках, то ли  на
клумбах, то ли в кринах-горшочках, Шеврикука не знал, огородник  и  садовник
он был скверный. Ботаник - тем более никакой. Спускаясь к ароматам  лаванды,
Шеврикука  увидел  на  лужайках  сада,   друг   от   друга   отдаленных,   и
Дуняшу-Невзору, и Векку-Увеку. Дуняша кого-то кормила,  рассыпая  орешки,  а
Увека с кем-то кокетничала. Пускай кормят и кокетничают, решил Шеврикука,  а
он посидит на лавочке под желтой сливой и подумает кое о чем.
   Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой. Что  ж,  именно  такой
воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных  Дударев,  тогда
приказчик-искуситель, связывал  с  Бушмелевым  мрачные  готические  драмы  и
тайны, какие всегда придавали историческим  зданиям  особый  шарм,  а  стало
быть, и укрепляли им цену. Этот  грешник  и  изверг,  человек  необузданного
нрава и опасных страстей, был миллионщиком, сибирским и  окским  заводчиком,
чье предложение, к несчастью, приняла одна из графинь  Тутомлиных.  Известен
был как деспот, душегуб и синяя борода. Графиню затравил.  Сыновей  пережил,
изломав им судьбы. Невдалеке от окских  заводов  держал  в  муромских  лесах
разбойников. Мог - и  не  только  своих  работников  -  в  назидание  другим
сбросить в  колодец  или  уморить  голодом.  Справлялся  и  с  дворянами,  в
особенности с мужьями приглянувшихся красавиц, не  пожелавшими  предоставить
жен для утех  Афанасия  Макаровича.  Одного  погубил,  огнем  уничтожив  его
усадьбу, другого заманил на завод и приказал швырнуть  его  в  расплавленный
чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет...
   Да, и еще была у него, между прочим, история с Гликерией. Ну, это  случай
особенный, и пусть пока подремлет в стороне.
   Да. И проклятие. Будто бы он проклял Москву, покровскую местность,  земли
родные,  что  было  действием  неприличным,  и  неоправданным,  и  опять  же
греховным.
   Ладно. Кого же кормила на  Лужайке  Отдохновений  Дуняша-Невзора  и  чем?
Очень может быть, что  и  бегемотиков.  Дуняша  бегемотикам,  особенно  тихо
являвшимся  когда-то  в  пивном  автомате  на  Королева,  пять,   финансисту
Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.
   Папка, коей облагодетельствовал его Горя  Бойс,  размещалась  теперь  под
легким свитером Шеврикуки и ремнем джинсов. В Лавандовом  саду  был  заведен
купальный пруд для мелких особей. В одну из раздевальных кабин и  направился
Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.
   Надобность была вызвана интересом к епишке изверга  Бушмелева.  Сознавая,
что долго в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было  не  оторвал
от папки тесемки и был вынужден ловить документы, планировавшие на  песчаный
пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и
в профиль, Шеврикука взглянул мельком. А вот  фотографии  татуировок  епишки
Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали  голые
бабы, но отчего-то - на лыжах и до бедер - в ватниках. В  кружевной  технике
были исполнены изображения каких-то  производственных  сооружений,  возможно
плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в
руке, по всему виду - разбойник из  муромских  лесов.  Шеврикука,  торопясь,
стал листать бумаги с  текстами  (на  одной  из  них  объект  именовался  не
Епифаном, а Герасимом), но в дверь забарабанили. Папка полезла  под  ремень,
Шеврикука открыл дверь и, отстраняя  торопыгу-купальщика  рукой  и  словами:
"Пардон, пардон, пардон!" - поспешил к Дуняше-Невзоре.
   Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он  столкнулся  с
Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама
не остановила его, произнеся нежно-томно: "Ах, Шеврикука, милый...  милый...
Куда же вы несетесь, несносный?.." - и этак деликатно, явно не для  пожатия,
протянула ему руку, ладонью вниз, что Шеврикука се  сгоряча  расцеловал,  но
тут же и пробормотал: "С  вашего  позволения".  В  недавно  виденном  фильме
влюбленному офицеру напомнили о  том,  что  прилично  целовать  руки  только
замужних дам. Сейчас же офицер с  дамами  выбыли  из  головы  Шеврикуки.  Он
сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: "Надо же! И
Лайзы Миннелли тут даже разгуливают..."  Подумал  с  удивлением  и  иронией.
Понятно, что натуральная дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжно