Начали с "Варяга".  Исполнили  "В  тумане  скрылась  милая
Одесса" и только затянули "Последний матрос Севастополь покинул", как  снизу
стали мешать вокальному искусству. Надо было разобраться  с  безобразием.  И
оказалось, что  безобразие  до  того  глубоко  и  обширно,  что  требовалось
поднимать жильцов с коек и свистать всех вниз. Все уже отняли у  жильцов,  и
ум, и честь, и совесть, и хлеб, и кефир, отнимали квартиры, а теперь взялись
за привидение. Жильцы спросонья поняли, что привидение, пусть  являвшееся  к
ним и не всегда внятно, - их, и  ничье  более,  бедная  девушка,  изведенная
извергами,  но  и  ожившая,  ими,   жильцами,   вскормленная,   взлелеянная,
воспитанница, почти родное дитя. Теперь  ее  хотели  погубить  вновь.  И  не
только погубить, но и заработать на  погублении  чужого  имущества.  А  если
иметь в  виду  приглашенных  иностранцев,  то  и  нанести  культурный  ущерб
Отечеству. Шеврикука не исключал, что к жильцам  примкнули  бомжи  и  просто
посторонние личности. Потасовка стала совсем свирепой, в ход могли  пойти  и
ножи. А Пелагеич спал. Или хоронился в  трущобах  запечья.  Полотнище  флага
Крейсера  Грозного  сорвали,  похоже,  и  растерзали,  но  ничто  не   могло
остановить отважного останкинского морехода, голос его гремел громкопобедно.
Крейсер Грозный размахивал древком флага,  толстым,  как  дубина,  и  рвался
освобождать  привидение.  С  криком  "Народ   не   унывает!"   он   сокрушил
оказавшегося на его пути японца, на всякий  случай  прокатил  его  по  полу,
огрел следующего. Следующим был Дударев.
   - Ба!  Дударев!  И  ты  здесь!  -  обрадовался  Крейсер  Грозный.  -  Где
привидение?
   - Вон привидение... - вяло сказал Дударев, обессилевший и измятый.
   - Это Совокупеева! - захохотал Крейсер Грозный.
   - Это привидение, - пробормотал  Дударев  и  упал.  Последние  его  слова
прозвучали завещанием: - Наше при... Защити его.
   Наводить справки, какое привидение  имели  в  виду  коммунальные  жильцы,
Крейсеру  Грозному  было  не  у  кого,  боевые  сподвижники  его,  наверное,
одолевали противника на флангах, Крейсер Грозный с ревом, нос трубой, двинул
вперед. Наткнулся на Совокупееву и чуть не разбился об утес ее плеча.
   - Совокупеева! Ты чего голая? Ты привидение, что ли? Вся в  синяках.  Это
тебя, что ли, хотят угнать в рабство?
   - Тише... тише... - зашептала Совокупеева. - Какое  рабство!  Не  гогочи!
Да, привидение. Из-за этой растеряхи Леночки  Клементьевой.  Да...  Вон  те,
две, нам вредят... Самозванки!
   - Ладно! - вскрикнул Крейсер Грозный и взмахнул древком. - Вот те две? Да
это разве привидения? Это же бабы!
   При этих его словах началось новое нашествие в нижние палаты  Тутомлиных.
Разобрав,  расколошматив,  разбросав  доски,  оставленные  реставраторами  в
дверных и оконных проемах  охраняемого  государством  памятника,  в  подвалы
ринулись городские жители.  По  большей  части  -  зеваки.  После  салюта  с
шутихами они окружили дом и, рты раскрыв, будто фанатики  шахмат  следующего
хода Каспарова, ожидали сообщений о ночной  прогулке  изведенной  покровской
девы. С ними доверительно беседовали стражи порядка.  Но  не  все  там  были
бескорыстные  зеваки,  не  все.  Стоял  и   жужжал,   выражая   недовольство
устроителями, уже упомянутый мужчина-бузотер с кофром.  Вернулись,  выгрузив
добычу, и многие другие дневные  гости  дома.  Вдруг  и  вечером  что-нибудь
отсыплется. Проходил  мимо  и  остановился  молодой  человек  с  рюкзаком  и
альпенштоком. И надо  сказать,  стоять  было  интересно.  Сообщения  о  ходе
прогулки привидения поступали постоянно и  самые  невероятные,  от  них  дух
захватывало, а рты открывались все шире и шире. "Это та,  которая,  помните,
стреляла в великого князя..." - "Нет. Та из  Лялина  переулка.  Это  которая
разбилась на стратостате Осоавиахима..." Потом разнеслось: "Их три!  Раздают
иностранцам! Делят!" А  уж  когда  очевидным  стало,  что  привидения  могут
поделить окончательно и ничего не достанется, увлекая за собой милиционеров,
ринулись в оконные и дверные проемы,  потому  как  иначе  жить  дальше  было
нельзя.
   При общей толкотне и свалке у Шеврикуки вдруг начались перебои  сознания.
В нем самом причин для них не было. У кого он мог вызвать возражения и  кому
могло оказаться неприятным его  присутствие?  Неужели  он,  Шеврикука,  имел
неверное понятие о  домовом  Пелагеиче?  Вряд  ли.  Воздействовать  на  него
принялась сила, Шеврикуке неведомая. Этой  силе  пришлось  противиться,  она
была  настырна  и  неутомима.  Не  одно  уже  любознание  удерживало  теперь
Шеврикуку в доме Тутомлиных. Гликерия перестаралась. Платье ее,  да  еще  со
шлейфом, было хорошо для хождений над публикой и в завороженных  стенах.  Но
Гликерия спустилась выручать Дуняшу.  Ее  могли  и  затоптать.  Хорошо  хоть
набежавшие сверху и с улицы не знали, кто здесь  привидение,  кого  сдают  в
аренду и кого делят, к тому же все они очень скоро в месиве  толкотни  стали
частицами общего дурева, сами по себе ничего не значащими, они  желали  лишь
устоять на ногах и дать по роже, кому - в ответ, кому -  на  всякий  случай.
Шеврикука вовсе не собирался встревать во что-либо,  да  и  не  мог,  однако
теперь его тянуло  быть  поближе  к  Гликерии.  "Не  буду  я  ей  ни  в  чем
способствовать! Еще чего!" - говорил себе Шеврикука, но его тянуло. Пребывал
он еще пауком, стал энергично удлинять паутину, по камням свода передвигаясь
к Гликерии, попавшей в осаду. "Ну и попала в осаду,  возьмет  и  уйдет  куда
хочет, сквозь стены, сквозь людей. Сквозь меня!" Ворчал, а сам двигался. Тут
его и взяли в оборот, стараясь вовсе погасить в нем сознание. Но не  смогли.
Однако на время затухли впечатления и поступки Шеврикуки. Вот-вот  он  видел
Гликерию уже рядом, бровь ее рассечена, струйка крови бежала по щеке. "Это у
Гликерии-то кровь?" - успел удивиться Шеврикука, и - темнота... Вот он снова
живет и действует, несется по тесаным  камням,  но  Гликерии  под  ним  нет.
Шеврикука остановился в растерянности, оглядел "Ходынское поле". Все  та  же
толкотня  продолжалась  под  ним.  Никем  не  остановленные   осветители   и
пиротехники (или кто там занимался эффектами  у  Дударева?)  не  утихомирили
пляски цветных пятен, да еще и швыряли дымовые шашки и петарды.  Полпрефекта
Кубаринов взывал к законодательной власти. Крейсер Грозный опять  колошматил
древком  неуспокоенного  японца,  повторявшего:   "Привидение   Александрин!
Перл-Харбор! Пожалуйста!" "Я тебе покажу Александрин! - воодушевленно гремел
Крейсер Грозный. - Я тебе покажу Перл-Харбор!" Молодой человек с рюкзаком на
спине,  спешивший  днем  в  Сверчков  переулок  на  собрание  скалолазов,  с
альпенштоком в руке ползал теперь по опорным столбам и сводам, крошил камень
и направлялся к Шеврикуке. "Придется его сдунуть, - прикидывал Шеврикука,  -
не то ведь  задавит.  А  он  цепок".  Но,  усилив  свою  чувствительность  к
предметам и существам, недружелюбно  настроенным  к  нему  в  предпотолочье,
Шеврикука вдруг открыл, что в поход на него двинулись  насекомые  из  разных
закоулков дома. Уже приходилось обращать внимание на легкомыслие  Шеврикуки.
Занявшись якобы от скуки плетением кружев, беседок и замков, он будто  и  не
держал  в  голове  мысли  о  местных  постояльцах.  А  ведь  слышал  сегодня
напоминание о том, что изверг Бушмелев был здесь зверски и до смерти  заеден
насекомыми. Толпа  пауков  с  клопами  в  психической  атаке  шла  прямо  на
Шеврикуку.  Этим  передовым  смельчакам  не  повезло.  Молодой  скалолаз   с
альпенштоком, стремясь к вершине, прополз по своду мимо Шеврикуки, не  задев
его, зато недругов кого  раздавил,  кого  осыпал  в  бушующую  внизу  толпу.
Погибших сменили новые бойцы, угрюмо приближались к Шеврикуке. Рядом  возник
прыткий, заскочивший с тыла паучок, Шеврикука  хотел  было  сбросить  его  в
толпу, но услышал: "Не пропадем. Я при вас. Не пропадем". И будто  бы  голос
знакомый. "Пэрст, а ты  здесь  откуда?"  -  спросил  Шеврикука.  И  снова  -
темнота... Далее он сидел в освещенной комнате, похожей на гримерную. Он был
уже не паук, а имел  человечий  облик.  А  может  быть,  он  сидел  никакой,
невидимый. Во всяком случае, барышня, рыдавшая  перед  зеркальной  створкой,
его  не  видела.  Но  она  и  никого  не  видела.  Барышня  эта  была  Елена
Клементьева, музыковед, обожавшая Митеньку Мельникова.  И  Шеврикука  понял:
это ее по причине хрупкости, мечтательно-влюбленного взгляда, белизны щек  и
плечей назначили привидением. А она не оправдала доверия. На стульях  вокруг
нее лежали кофточки, ночное  белье,  нижние  юбки,  ленты,  шляпы,  на  полу
колоколом стояло платье роброн будто с полотен Левицкого или Боровиковского.
Совокупееву, видимо убиравшую Леночку к выходу, в интересах дела отправили к
публике привидением, притом в случайном и  сборном  костюме.  Или  она  сама
вызвалась  стать  привидением  в  отчаянии  и  кураже.  "Вы,   Леночка,   не
расстраивайтесь, - сказал  Шеврикука.  -  Митенька  вас  не  видит.  Вы  еще
услышите полет шмеля". "Кто здесь? - вскрикнула в испуге Клементьева. -  Кто
вы?" И  опять  -  темнота...  Потом  хождение  в  узких,  кривых  коридорах.
Лабиринт, убежище утомившегося повесы-коллекционера?.. Чьи-то  тени.  Чьи-то
блудливые  глаза.  Неужели  Продольный?   Этот-то   здесь   каким   образом?
Останкинские и вообще не должны были бы попасть на Покровку. А с  Продольным
рядом и так называемый дядя, мордоворот и  атлет,  уполномоченный  Любохват.
Зачем они здесь? Какие у них интересы?  Неужели  у  них  есть  интерес  и  к
привидениям?.. А это кто? Бордюр? Где он? Рядом? Или в нем, в Шеврикуке? Или
нигде? Нет, кто-то сдавливает его  плечи.  По-приятельски,  но  и  назидающе
властно: "Успокойтесь, Шеврикука. Да, и мы здесь. А  где  же  нам  быть?  Но
успокойтесь. И остыньте". И снова - провал в  темноту...  Он,  Шеврикука,  в
подземелье с низким, плоским потолком. Ледяная декабрьская  стужа.  Кости  и
черепа в углах. Узилище Бушмелева или застенок иного столетия? Сам он проник
сюда или брошен, заточен навечно? Похоже, сам... Но сейчас откроется  люк  в
потолке и спустится к Шеврикуке  вырвавшийся,  наконец,  из  оков  проклятий
свирепый дух Бушмелева. Вот его гремящие шаги... И опять - свалка  в  нижних
палатах. Вдруг и впрямь вырвался на волю  свирепый  дух?  Неужели  никто  не
слышит его мстительный рык? Его, упрятанного, скованного, будто  укрощенного
навсегда, возбудила, растревожила, взбеленила дурная людская свара.  Как  бы
не воссоздались и не ожили в  нем  гордыня  и  угрюмый  зов  злого  помысла.
Неужели никто не чувствует, что он уже раскачивает дом, что  в  дико-могучем
порыве жаждет разнести, разломать, изувечить все и всех? А уж пауков,  а  уж
насекомых, тех в первую очередь... "Да что это я? Что со мной происходит?  -
недоумевал Шеврикука. - Я не паук и не дрозофила. Я  побыл  ими.  И  хватит.
Чего я путаюсь?" А  уже  и  не  пугался.  Уже  тот,  испытанный  им  в  Доме
Привидений Ужас охватывал его. И  воображалось  невообразимое  -  как  нечто
злорадное, несокрушимое разрастается, разливается повсюду, извергая холодный
ядовитый огонь и запахи праха. А вокруг уже  кричали:  "Земля  трясется!"  -
"Это в метро, в туннелях, взрывы и  сдвиги!"  -  "Помпеи  и  Геркуланум!"  -
"Свету конец!" - "Сумку верните! Отдайте сумку!" -  "Газ!  Газ  пустили!"  -
"Слезоточивый!" - "Нервно-паралитический!"...
   Под руку кто-то выводил Шеврикуку дверным проемом нижних палат  во  двор,
на воздух. "Пэрст! Капсула! Это ты?" - смог пробормотать Шеврикука.  "Все  в
порядке. Все будет в порядке", - услышал в ответ. Обернулся.  Пэрста-Капсулы
рядом не  было.  Люди,  растерзанные  не  менее  чем  Шеврикука,  ошалевшие,
выбирались в свежесть московского утра.
   Командир расчета минометчиков, уже бодрый, поинтересовался:
   - Ну все, что ли?
   И пошел производить - в честь окончания церемонии - орудийный салют.
   20
   В малахитовой вазе пенсионеров  Уткиных  Шеврикука  проспал  девятнадцать
часов. Обычно для отдыха и здравия, если помните, ему хватало двух часов. Ну
трех.
   Видения явились Шеврикуке лишь на исходе  восемнадцатого  часа  сна.  Они
были  спокойные  и  малолюдные.  И   Шеврикука   не   нервничал,   обозревая
повседневную останкинскую действительность. Тогда ему  показалась  Всемирная
Свеча. Ее не было, но вдруг она стала расти. Образовалась она посреди  улицы
Королева и была равно удалена от Останкинской башни и Космического монумента
с мыслящим Циолковским в подножии. Люди, знакомые  с  географией  Останкина,
могут предположить, что Всемирная Свеча восстала из земли как  раз  напротив
бывшего и достопамятного пивного автомата  и  что  ее  росту  способствовали
пивные дрожжи. Но нет, должен огорчить их. Свеча росла все же ближе к  пруду
и Башне, а пивные дрожжи, даже если учесть, что Свеча явно  состояла  не  из
стеарина или воска, вряд ли что-либо значили в  ее  судьбе.  Впрочем,  Свеча
произрастала во сне Шеврикуки, и он был волен  поставить  ее  хоть  бы  и  у
пивного автомата. Однако оказалось, что не волен. Всемирная Свеча была  сама
по себе, а Шеврикука мог лишь свидетельствовать ее существование.
   За полчаса Всемирная Свеча стала куда толще и выше Башни  (о  Космическом
монументе и говорить нечего), проткнула облака и устремилась в выси.  Облака
обтекали ее, лишь редкие задерживались  и  терлись  о  нее  боками.  Кстати,
облаков было немного. Свеча стояла, росла, но не горела.  Не  светила  и  не
обогревала. Видимо, в этом не возникало нужды.
   Как полагал Шеврикука позже,  во  время  наблюдения  Всемирной  Свечи  он
однажды во сне повернулся с боку  на  бок  и,  повернувшись,  обнаружил  над
Останкином новый предмет. Предмет не предмет, а неизвестно что. Он то и дело
менял формы, а возможно, и свойства. Для облегчения  мыслей  Шеврикука  стал
называть  Это  Неизвестно  Что  -  Пузырем.  Тут  Шеврикукой  были  допущены
неточности и упрощения. Отчего именно Пузырем? Отчего не Пупырем? Отчего  не
Каплей? Отчего не Надувным Матрацем? Отчего не Плотом для речного  лежебоки?
Да мало ли как можно было назвать предмет. Поначалу Шеврикука  обеспокоился:
не  создает  ли  Это  Неизвестно  Что,  посетившее   Останкино,   какие-либо
неудобства Всемирной Свече?  Нет,  беспокойство  его  вышло  лишним.  Пузырь
плавал и передвигался сам по себе, никому не навязывался, никого не  обижал,
ни на что не натыкался. При этом нельзя было определить, каких он размеров и
где находится. С уверенностью можно было только утверждать, что размеров он,
скорее всего, гигантских, а находится над Останкином. Границ он вроде бы  не
имел, а вроде бы имел и границы. Предмет показался Шеврикуке нежно-серым, но
при изменении его внешности и объема  в  нем  возникали  и  иные  цвета:  то
перламутрово-палевый, то  бледно-фиолетовый,  то  тихо-бурый.  Иногда  же  в
недрах Пузыря вспыхивали  и  переливались  таинственные  огни.  И  слышалось
Шеврикуке, что в Пузыре нечто фыркало.
   Ну и ладно. Пусть будет так. Всемирная Свеча и Всемирная Свеча. Пузырь  и
Пузырь. С тем Шеврикука и проснулся.
   Долго приводил себя в порядок. Ему потребовалось много воды,  снадобий  и
разнообразных гигиенических средств. Он стал совершенно  чист,  сух,  хорошо
пах, тогда и вышел на улицу.
   В Останкине не возвышалась Всемирная Свеча, а в высях не плавал Пузырь.
   "Что и отрадно", - отметил Шеврикука. Одна такая Всемирная Свеча сентября
1771 года Москве запомнилась надолго.
   На оздоровительную прогулку в парк, выяснилось, Шеврикуке не хватило сил.
Ноги никуда не желали вести. "Будто меня вчера били  мешком  с  фасолью",  -
расстроился Шеврикука. Судил он обо всем вяло и бестолково. Сел на скамейку,
подумал: "Что это за дурь наводили на меня на  Покровке?  Кто  и  зачем?"  И
задремал.
   - Ба, милый вы мой, да вас, видно, разморило! - услышал Шеврикука.  -  Ну
тогда сейчас же за мной! В порт приписки!
   Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер  Грозный,  тормошил  его.  В  сумках
Крейсера Грозного звякало и булькало.
   - Сколько времени? - спросил Шеврикука.
   - Восемнадцать ноль семь! -  сказал  Крейсер  Грозный.  -  Все  давно  за
столом. Пришлось ходить в автономное плавание. Груз взят. Следуйте за мной!
   - Нет. Не могу, - пробормотал Шеврикука.
   -  И  не  упирайтесь!  -  захохотал  Крейсер  Грозный.  -  На  базе  ждут
возвращения морских охотников.
   Шеврикука встал и поплелся за Крейсером Грозным  в  свой  же  собственный
подъезд. Зачем? Зачем поплелся-то? Но вот поплелся. Его шатало. Ему было все
равно. Он отсутствовал на Земле. А где присутствовал?  Похоже  -  нигде.  Из
него истекли желания, интересы и воля.
   - Ну вот и мы! - объявил Крейсер Грозный, впуская Шеврикуку в квартиру  и
радуя тех, кто давно за столом, свежестью восприятия жизни.  -  Прибыли  для
дальнейшего   прохождения   службы.   Это   мой   старый   приятель    Игорь
Константинович. Тоже останкинский. А это мои боевые мужики!
   И Крейсер Грозный опять захохотал.
   Сил поклониться боевым мужикам у Шеврикуки  не  нашлось.  Мужиками  этими
оказались японец, которого в доме  на  Покровке  Крейсер  Грозный  просвещал
древком Андреевского флага, бывший служитель бывшего Департамента  Шмелей  и
соцсоревнователь  Свержов  и  двое  флотских   друзей   Крейсера   Грозного,
отстаивавших вчера (или позавчера?)  право  коммунальных  жильцов  на  свое,
потомственное привидение. Эти двое спали за столом,  откинувшись  на  спинки
стульев.
   - Подъем! - заорал Крейсер Грозный.
   Покровские  флотские,  не  открывая  глаз,  лишь  пошевелили  пересохшими
губами.
   - Ну ладно, - сказал  Крейсер  Грозный.  -  Тебе,  Константинович,  сразу
штрафной стакан для сугреву.
   - Нет. Нет! Не могу! - взмолился Шеврикука. - Только чай!
   - Хорошо, - согласился Крейсер Грозный. - Будет тебе чаепитие. Мы уважаем
любое, пусть и противоположное мнение.
   Остальным  он  плеснул  в  стаканы  "Пшеничную".  В  последние  недели  в
допущениях народа к питью случались просветы,  и  не  один  самогон  являлся
теперь на столы граждан.
   -  Константиныч,  -  сказал  Крейсер  Грозный,  положив  руку  на   плечо
разомлевшего японца. - Вот ты не поверишь, а это мой лучший  Друг.  Такеути.
Да. Такеути Накаяма. Давай выпьем и поцелуемся, Такеути-сан!
   - Пожалуйста! - обрадовался японец.
   - Гнал бы ты подальше всех этих косопузых! - сердито сказал Свержов.
   - Ты не прав, - возразил Крейсер Грозный. - Вот ты сидишь  за  столом,  а
Такеути-сан бегает и, между прочим, марафоны.  Он  -  марафонец.  Туда-сюда.
Хочешь - по ровному месту. Хочешь - по холмам. Хочешь - на Фудзияму.
   - Пожалуйста! - подтвердил японец.
   - Ба! Свержов! - сообразил наконец Крейсер Грозный. -  Ты  опять  повесил
свой дурацкий плакат! Уже снимали! И теперь снимем!
   На груди и на  животе  Свержова  на  проволочной  дуге,  обходившей  шею,
держался фанерный  транспарант  со  словами:  "Не  вписался  в  исторический
поворот". Совсем недавно бывший соцсоревнователь Свержов  открывал  торговлю
египетскими бульонными кубиками  вблизи  Малого  театра.  А  сегодня  Сергей
Андреевич,  Крейсер  Грозный,  увидел  Свержова  у  Крестовского  моста   на
тротуаре, с опрокинутой тюбетейкой для подаяний,  пристыдил  его,  поднял  с
колен и чуть ли не силой привел к  себе.  Свержов  сначала  бранился,  потом
плакал и позволил снять фанеру. Теперь опять водрузил ее на себя.
   - Я не ради возбуждения жалости, -  стоял  на  своем  Свержов.  -  А  как
документ предупреждения. Россия кровью набрякла!
   И стукнул кулаком по столу.
   - Но народ не унывает, - строго сказал ему Крейсер Грозный.
   -  О,  Фудзияма!  Е...на  мама!  -  не  открывая  глаз,  пропел  один  из
покровских.
   - Япона мама! Япона! - поморщившись, поправил вульгаризм приятеля Крейсер
Грозный. - Вот япона. А вон там, далеко, - его мама. Эти японцы,  -  Крейсер
Грозный обращался к Шеврикуке, - как дети малые. Как наши братья меньшие. Их
обидеть н