колу,  все
разглядел и прочувствовал. Стены остались, а полы второго этажа попортили  и
стекла раскрошили. Рисунок на стене, размером с  пачку  сигарет,  признанный
милиционерами подозрительным, Шеврикука  рассмотрел.  Действительно,  лавина
будто бы неслась с горы. Или - с Башни? И некие запятые и  крючочки  опадали
там и тут. Может быть, это опадали  неведомые  нам  нотные  знаки?  "Музыкой
поставлен предел объяснению мира..." Так. Снежная лавина,  песчаная  лавина.
Лавина опилок и стружек. Белый Шум. "Белый Шум - это серьезно..." А  М.  Д.,
надо полагать, - Магнитный Домен? В случае с исчезновением Петра Арсеньевича
и газовым пожаром на Кондратюка, несомненно, действовала иная  сила.  Теперь
Шеврикука пожалел, что прохладно отнесся к подробностям разгрома лаборатории
Мити Мельникова. Просто принял к сведению новость и  сетования  Дударева,  а
никаких прилежных исследований не затеял. Но там как будто бы курочили, а не
крошили. И там - уворовывали. Хотя, конечно, лаборатория, из которой,  между
прочим,  происходили  Оранжерейный  змей-анаконда  и  отчасти   эксперт   по
катавасиям Пэрст-Капсула, - не дом для музыкального просвещения детишек и не
ночной  приют  домовых.  Наверняка  чем-то  овладеть  из  нее   Башне   было
целесообразно. Если не всем. И исполнителей туда могли послать иных.
   Ничего ни у кого из домовых Шеврикука не выспрашивал и уж  тем  более  не
обращался  ни  к  кому  из  устроителей  экстренных  подвальных   посиделок.
Напротив, к нему стали подбираться, притекать всякие  личности,  знакомые  и
неизвестные. И такие ничтожные, как Колюня-Убогий с Ягупкиным, и уважаемые в
Останкине Артем Лукич, Велизарий Аркадьевич, старик Иван Борисович,  эти  уж
непременно заседали в подвале. Шеврикука молчал. Его молчание лишь усиливало
интерес и старания навязчивых собеседников. Раз молчит -  значит,  знает.  А
годами ходило мнение, что Шеврикука разведывал о многом расторопнее  других.
"Ничего я не знаю.  И  знать  мне  ничего  не  положено,  -  угрюмо  говорил
Шеврикука. - Что в моих подъездах - я знаю. И более ничего". "Ну напрасно вы
на нас обижаетесь, - вежливо укорял Шеврикуку Велизарий Аркадьевич,  по  его
мнению, целиком состоящий из высокой духовности. - Мы ни при  чем.  Вас  еще
призовут. Перед вами извинятся". ("А ведь Велизарий-то долго соседствовал  и
дружил с Петром Арсеньевичем! - сообразил Шеврикука. - Как я запамятовал  об
этом!") "Неужели вы, Шеврикука, не знаете о том, что..."  -  начинал  старик
Иван Борисович. "Ни о чем я не знаю", - стоял на своем Шеврикука.
   А из вопросов и гаданий собеседников он выяснил вот  что.  Иные  считали,
что уже началось, вот-вот всех поднимут, напрягут и  поставят  под  кочергу.
Иные придерживались мнения, что погром - разведка боем,  что  Отродья  Башни
были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не
отважатся. Тихо и намеками  говорили  о  будто  бы  предъявленном  Отродьями
ультиматуме.  Кому  предъявленном?  Неизвестно  кому.  Кому-то.  Можно  лишь
предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать  им
некое достояние домовых, приобретенное  и  накопленное  ими  чуть  ли  не  в
столетиях.  Иначе,  мол,  достояние  будет  отобрано  силой  и  техническими
средствами, а домовые опустятся  на  колени  и  станут  мелкими  услужниками
Отродий. Что это за достояние такое,  какие  такие  добро,  или  клады,  или
сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно,
и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь  тот  же  Велизарий  Аркадьевич
наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. "Двадцать старцев, не скованных
и не связанных..." - вспомнилось Шеврикуке. - "...Стережет змей огненный,  а
под змеем ключ семипудовый...  На  море  на  Окияне  есть  бел-горюч  камень
Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет  конца...  Двадцать
старцев..." Чушь какая! Годится разве  что  для  фольклорных  сборников  или
антологий старинных диковин.
   Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не  происходили,
домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под кочергу.
   А не  связана  ли  атака  Башни  со  всполошением  в  Доме  Привидений  и
Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли  всполошение  на  помыслы  и
действия Отродий?  Опять  Шеврикука  пожелал  возобновить  тень  Фруктова  и
отвести ее на лыжную базу. Шеврикука  собрался  было  отправиться  в  жилище
бакалейщика Куропятова, но  тут  в  квартире  пенсионеров  Уткиных  начались
преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука
оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили
в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в  лавину,
снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он
ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы,  но  в  нем  существовал
пронзительный, противный, разрывающий все звук,  он  оставался  единственным
ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы,  утих,  стены  возвратили
квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле  Шеврикуки  состоялось
движение некой пластины, будто стальной или платиновой.  Пластина  двигалась
то рывками, то перетекая  с  места  на  место,  словно  подчиняясь  правилам
компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она  была
плоская и резкая, как лезвие.  Но,  может  быть,  голова  эта  примерещилась
Шеврикуке.
   - В вас, Шеврикука, возникла потребность, - прозвучало  металлическое.  -
Пребывайте в готовности.
   Пластина вошла в стену, пропала, а  в  месте  ее  исчезновения  на  обоях
остался  рисунок,  виденный  Шеврикукой  в  музыкальной  школе.   Подчиняясь
возникшему чувству, Шеврикука тут же  отправился  на  кухню,  горячей  водой
намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся,  и  рисунок
исчез. "Конечно, будем пребывать - чуть ли не с  отвагой  (или  с  вызовом?)
пообещал кому-то Шеврикука. - Конечно, будем всегда в готовности!"
   Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно дело
- лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу  Дудареву
О. С., другое дело  -  физическое  присутствие  Белого  Шума  в  Землескребе
(физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был или кем бы ни
состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо оповестить. И оповестил.
Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен, хотел  о  чем-то  рассказать
Шеврикуке, возможно, о подруге, которой  был  намерен  обзавестись  или  уже
обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал серьезным.
   - Принял к сведению, - сказал Пэрст-Капсула.
   - И что же, тебе придется покинуть наш дом? - спросил Шеврикука.
   - Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
   - Ну и хорошо, - сказал Шеврикука.
   Он спустился из получердачья лифтом и вышел во  двор.  Тотчас  же,  будто
подстерегали  его  в  стриженых  кустах  барбариса,  к  Шеврикуке  подбежали
Колюня-Убогий и Ягупкин.  В  руке  у  Колюни-Убогого  была  бумажка,  он  ее
Шеврикуке и вручил.
   - Уведомление, - сказал Ягупкин. - Мы посыльные.  Велено  передать.  Тебе
назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько - указано.
   - С малым Увещевателем? Или с очень большим? - Шеврикука хотел  пошутить.
Но шутка вышла неудачной.
   - С большим! - с трудом и будто страшась  неминуемой  немилости  сильных,
выговорил Колюня-Убогий. - А может, и с самим. С Великим.
   Так. Этого не хватало. Не только  не  призвали  в  подвал  на  экстренные
посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем!
   А может, оно и к лучшему?
   Но, впрочем, все зависело  от  того,  кого  нынче  определили  в  большие
Увещеватели.
   Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо.
   Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь.
   - Что это? - удивился Шеврикука. - Откуда?
   - Плюха какая-то, - сказал Ягупкин. - Обосновалась  и  не  движется.  Уже
часа полтора.
   Пузырь был тот самый, что являлся Шеврикуке во сне. Как и во сне, он  был
исполинский,  границ  вроде  бы  не  имел,  но  вроде  бы  имел  и  границы.
Происходили преобразования его форм и  свойств,  при  этом  менялись  и  его
цвета, и внешние - оболочные, и доступные созерцанию внутренние. То они были
нежно-серые, то перламутрово-палевые, то бледно-фиолетовые, то тихо-бурые. И
будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В  наблюдателях
(а уже много зевак глазели на небо вблизи  Шеврикуки,  стояли  среди  них  и
Свержов, и давно не виденный Шеврикукой человекобык Бордюков)  они  вызывали
то тихонравие и ожидание благ, то тревогу  и  нервический  зуд.  Остановился
возле Шеврикуки проходивший к месту жительства после подвижнической торговли
мороженым  в  Медведкове  Сергей  Андреевич  Подмолотов,  Крейсер   Грозный.
Подъехал и Дударев, теперь уже в серой "тойоте".
   - Дредноут какой-то плавает, - сказал Крейсер  Грозный.  Потом,  подумав,
добавил: - Но народ не унывает!
   А не встала ли в Останкине и Всемирная Свеча, озаботился Шеврикука.  Нет,
Всемирная  Свеча  не  встала.  Внутри   же   Пузыря   вспыхнули,   замерцали
таинственные, томящие душу огни, Пузырь словно бы потянулся,  выгнул  спину,
как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих.
   - Но народ не унывает! - подтвердил Крейсер Грозный.
   Никто ему не возразил.
   28
   К  Увещевателю  Шеврикуке  следовало  отправляться  в   Китай-город,   на
Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской,  Сретенкой
и Лубянкой, но решил опуститься в глубины  метрополитена.  И  вышло,  что  в
Китай-городе  оказался  раньше  предложенного.  Посидел  на  скамейке  возле
первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста  Добровольского
от истощения шоколада "Сникерс". Услышал: за "Детским  миром"  при  входе  в
"Савой" стреляли из "Калашникова". Известное  дело.  Приятного,  несомненно,
мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал  припоминать,  есть  ли  у  него
знакомые домовые в "Савое" или "Детском мире". Есть. В "Детском  мире"  даже
двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где  теперь  места
тихо-мирные? К тому же всегда находились любители  мест  именно  бузотерных.
Шеврикуке самому захотелось заглянуть в "Савой"  и,  коли  знакомец  его  не
дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с
ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом  городе?  И
как вообще нынче  в  Белом  городе?  Пузырь,  нависший  над  Останкином,  от
первопечатника не был виден.
   Однако беседу в  "Савое"  Шеврикука  решил  отменить.  В  следующий  раз,
пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.
   От  Никольской  предстояло  передвигаться  китайгородскими  переулками  и
дворами, из  Большого  Черкасского  Старопанским  подойдя  к  Богоявленскому
монастырю,  в  соборе  которого  хор  Свешникова,  пробивая  звуком   стены,
разучивал теперь "В низенькой светелке" на гастрольных языках,  проникать  в
Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то  и  дело
отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было  минуты  две.
Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за  ним  не
тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была  на  то
нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из  уважения  к  преданиям  и
легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу
и  даже  прикидываться  пьяным,  неразумно  и  неведомо  зачем  забредшим  в
Китай-город.
   Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и  петлять  как
следует не петлял, а все больше  заходил  в  свежие  лавки,  преобразовавшие
Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай-городе, и какие  тут
нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества  во
вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо  Париж!  Или  даже
Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя  среди  этих
изобилий и роскошеств останкинские жители  именно  в  Сингапуре  с  четырьмя
копейками в кармане? Впрочем,  хорошо  ли  ему  известно,  какие  у  кого  в
Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет.
О карманах и капиталах своих подъездов он имел  сведения.  Но  сведения  эти
покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись.  А  сейчас
он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской  финансовой  неосведомленности.
"Нет, нынче надо знать все наличности, - сказал себе Шеврикука, выбираясь из
ювелирного магазина в китайгородскую толчею. - И узнаю. Озадачу Радлугина".
   А зачем?  Зачем?  И  зачем  именно  теперь  замысливать  нечто?  Ведь  из
Обиталища Чинов можно было и не выйти.
   Ну и что? Ну и что?
   И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед, будто
ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен преодолеть  их,
ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским  рыком:  "Бойцы  есть?",  всех
разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые  палаты  царского  изографа
Симона  Ушакова,  Биржу  на  Карунинской  площади,  Рыбиным  и   Хрустальным
переулками обошел Старый Гостиный двор, чьи надземные,  видимые  московскому
пешеходу этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь  эти  этажи,
кто только не бездельничал и не жульничал в них! Впрочем, под  ними  обитали
существа не лучше.
   В Москве по привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения  к
суевериям  и  предрассудкам,  затевая  новые  строения,   редко   выламывали
подклети, подвалы  стоявших  здесь  прежде  палат  и  хоромин.  Свежее  дело
утверждали на древних основаниях. Пример тому известный нам  дом  Тутомлиных
(или дом Гликерии) на Покровке. А уж в Китай-городе, что  ни  здание,  то  с
подземельями. Иные из них засыпаны и замурованы, иные никому не известны,  и
даже следопыты-архитекторы о них не проведали и,  понятно,  не  ввели  их  в
государственный или хотя бы муниципальный учет, а иные, скажем, при  погроме
Зарядья освободились от наростов  столетий  и  из  подвалов  превратились  в
Посольский двор Ивана Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря.  Под
Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.
   Бывшие лавки бывшего когда-то шумно-кипящего московского торга с  четырех
сторон окружали громадный двор. Туда Шеврикука  и  последовал.  "Исполинское
сооружение-то какое! - явилось Шеврикуке при  взгляде  на  непрерывные  арки
трех этажей Гостиного. - Истинно Колизей. А я обреченный гладиатор. На  меня
сейчас и натравят оголодавших  хищников  из  Карфагена".  Мысль  эта  тотчас
показалась Шеврикуке выспренней, вывернутой к тому  же,  как  перелицованное
пальто. Аркады обегали Колизей  вовсе  не  с  внутренней  стороны,  трапеция
Китайгородского торга не походила на овал  римской  арены,  а  уж  сновавшие
здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками.  Наверно,  имелось
во многих из них и звериное, но на него, Шеврикуку, они пока не рычали.  Они
его и в упор не видели. И  то  ладно.  И  главное  -  обреченный  гладиатор!
Гладиатор! В самоназначении  гладиатором  было  желание  пожалеть  себя.  Но
жалеть себя нынче было опасно.
   Поднятый вверх в Колизее большой палец императора  оставлял  поверженного
воина в живых и  даровал  ему  право  продолжать  смертельные  игры.  Палец,
опущенный вниз, назначал несчастному убиение. Каким  будет  нынче  указующий
жест Увещевателя?
   Спуститься в  Обиталище  Чинов  в  Старом  Гостином  можно  было  разными
лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать. Шеврикука  вступил
под  одну  из  арок,  двое  мужиков  катили  перед  ним  бордовые  бочки   с
завлекательными словами: "Полюбите нас, и вы  отдохнете  на  Мальорке!",  он
чуть было  не  наткнулся  на  бочку,  пробормотал  "Пардон"  и  втиснулся  в
невидимую мужикам щель в белом камне.
   При входе в Обиталище, по благочестивому обычаю, следовало снимать шапку,
и Шеврикука нечто воздушное с головы стянул и потряс им, выражая почтение  и
к самому Обиталищу, и к его  силам,  его  чинам  и  посетителям.  Кивком  он
заменил  требуемый  традицией  поясной  поклон,  определив,  что   и   кивка
достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.
   Гладиаторские  чувства  покинули  Шеврикуку.  Шел  он   присмиревший.   И
осмотрительный.  И  вот  он  оказался  в  одном  из  протяженных   коридоров
Обиталища. Коридоры эти хоть и напоминали о людских учреждениях  или  об  их
ведомственных поликлиниках,  все  же  отражали  сословную  самостоятельность
здешних хозяев. Уместны в них были короткие светильники-лучины  (пусть  и  в
стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые дорожки из  крашенной
луком и крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись  пространственные
расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и
буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел в  последние  годы  в
Обиталище вроде бы не затевали, и Шеврикука предположил,  что  увещевания  и
нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было. Шеврикука  скоро
отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил
в очередь.
   Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен  сухонький
субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в  голубенькой
толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса. А на  ногах
его в проеме стола Шеврикука углядел бурки.  "Вот  бы  увидел  их  Пэрст,  -
подумал Шеврикука, - вот бы порадовался!" Увещеваний ожидали домовые  разных
свойств, все больше  схожие  с  Шеврикукой  во  взглядах  на  красоту  тела,
практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и карлики, и уроды, и
стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А судя  по  ерзанью  и
скрипам стульев, присутствовали здесь  и  существа  невидимые.  От  особенно
нервно скрипевшего невидимого несло моршанской махоркой. Вызванные  были  из
ближних и дальних московских местностей, знакомых  среди  них  Шеврикука  не
обнаружил "Хоть не один", - стал успокаивать  себя  Шеврикука.  Вроде  бы  в
очереди его прегрешения, проказы и ошибки сползли  с  него,  раздробились  в
мелочь и разделились между всеми ожидавшими сурового слова.  Узнать,  кто  и
каков нынче Увещеватель и какой оборот  принимают  с  ним  беседы,  не  было
возможности.  После  увещеваний  домовые,  надо  полагать,  кто   с   легким
умственным испугом, кто с помрачнением основ, а кто и вовсе пинком в распыл,
убирались  из  кабинета   серьезной   особы,   минуя   приемный   покой.   В
строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука, есть почитаемая народом
пивная  "Последняя  инстанция".  Четыре  столетия  благоухает  она  ячменным
напитком прямо за красным зданием городского суда. Тех, кого  оправдывали  в
красном здании, и  тех,  кого  приговаривали  к  казни,  вели  в  "Последнюю
инстанцию".  Предоставляли  по  две  кружки  пива.  Но  это  в  Берлине.   В
Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут. Впрочем, и  от
пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были  бы  оставлены  ему
возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.
   Вот  уже  трех   набедокуривших   или   имевших   склонность   бедокурить
помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал
Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые,
впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач,  и
обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие  гадательные  книги,  и
босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых.  Всех
не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были  на  счету,
от них  ожидали  расцвета  дарований,  однако  текли  десятилетия,  менялись
укл