редложения  отверг  как  неприемлемые,   сославшись   на   особенности
московской духовной жизни. Сообщил лишь, что звуки и стенания  возможны,  но
внятных слов и тем более фраз от привидения никто не слышал.  Общаться  оно,
если пожелает, станет знаками. Тут Дударев поднял руку со свечой и произнес:
   - Тсс-с-с!
   "Что? Где? Ой! - вскрикнула одна из дам. - Вон! Там!" - "Что?  Где?  Где?
Что?" Заходили, задергались огоньки свечей,  возникло  колыхание  стен,  они
задергались тоже, поплыли куда-то, вправо, влево,  вверх,  вниз,  в  глубины
земли. "Вон! Вон! Оно наплывает, оно невесомо-нежное, оно в бурых пятнах!" -
"Где? Где? Где в пятнах?"
   - Тсс-с! - раздалось снова.  Нижние  палаты  дома  Тутомлиных  (теперь  -
подземелье) для гостей были черны, зловещи, неведомы, не измерены. Шеврикука
их узнал и измерил. Они были велики. Веками в них хранили  припасы,  товары,
оружие. В последнюю войну в них устраивали прачечную для ближних госпиталей.
Чем только позже не захламляли и не позорили палаты! В них  и  теперь  после
долгих мучений  реставраторов  лежал  хлам.  До  безобразия  необязательный.
Грифы, блины штанг, мишени для  пулевой  стрельбы  -  от  домашних  атлетов,
запрещенных вмиг. Брошенные сантехниками,  чтоб  далеко  не  волочь,  ванны,
унитазы, радиаторы, дырявые и ржавые.  Рваные  татами,  подстилки  для  юных
балбесов. Остатки трапез и меланхолических бесед забредавших сюда по  случаю
бражников. Теперь во мраке объявленного Дударевым сгущения полей  и  энергий
подземелье для гостей было пространством тайны.
   Голоса, указующие: "Вон оно!  Вон!  Там!"  -  затихли.  Колыхание  теней,
блуждание световых пятен  по  стенам,  по  граням  столбов,  по  выпуклостям
сводов, будто втягивающее всех в черное небытие, возбуждало беспокойство,  а
то и страх. Там,  между  столбов  и  за  ними  что-то  оживало,  шевелилось,
разбухало, протягивало к сводам лапы и вот-вот, уродливое, жадное,  несытое,
могло двинуться к деревянным лавкам. Шеврикуке и тому мерещились там уродины
и призраки. Присутствие же Гликерии не чувствовалось. А Шеврикука уже и  сам
нервничал. Скверно становилось ему. Нет, Ужас, испытанный им  при  последнем
визите в Дом Привидений, пока не  приходил.  Но  что-то  явно  было  обещано
неладное. Что-то приближалось, мрачно-неуклюжее и осерчавшее.
   Полпрефекта Кубаринов тыкал Дударева начальственным жезлом, недоумевая  в
связи с задержкой  выхода  и  показа  и  требуя  от  Дударева  и  привидения
профессионального соответствия. Дударев, чьи жесты и позы  выражали  крайнюю
растерянность, бегал  за  столбы  и  по  возвращении  что-то  шептал  в  ухо
полпрефекту. Ехидная деловая  дама,  теперь,  правда,  заикаясь,  предложила
известным ей способом на плитах  пола  выстроить  свечами,  ножами  и  всеми
драгоценностями, какие есть, мистический круг и приманить в него привидение.
Опять же и магическими танцами. С раздеванием и эротикой. Можно было считать
и это приношением жертвы. Магические танцы и прежде отвергались.  Сейчас  же
прозвучал нервно-зыбкий, с дрожью, смешок неприятия. Нервный и  с  дрожью  -
понятно отчего. Смешок же неприятия  явно  относился  к  пожеланию  устилать
сырые плиты пола драгоценными камнями и металлами.
   Новые упреки разгневанного уже  полпрефекта  выслушивал  Дударев,  и  тут
метрах в десяти от него и от Шеврикуки нечто  взорвалось,  зазвенело,  потом
взорвалось еще дважды, гулом покатилось в черные углы, к теням,  уродинам  и
тварям, седым дымом поплыло к деревянным лавкам,  заставляя  гостей  чихать,
кашлять, тереть  глаза,  а  на  стене  напротив  заплясали  цветовые  пятна,
малиновые, лиловые, оранжевые,  и  -  Шеврикука  подумал  сначала,  что  ему
показалось, но нет, так и было в яви - то  ли  из  стен,  то  ли  из  сводов
проистекли музыкальные звуки, чрезвычайно дальние  и  как  бы  ненамеренные.
Шеврикука услышал английский рожок, гобой и челесту. Цветовые пятна исчезли,
а в черноте возникло бледно-белое свечение, оно медленно стало  разрастаться
и превратилось в нечто  протяженное,  по  линиям  -  схожее  с  человеческой
фигурой. Да, конечно, там в стене или за стеной стояла женщина. Или  подобие
женщины. Бледно-белая фигура  тихо  уплотнялась,  приобретая  формы  искомой
реальности. Теперь она стояла изваянием, будто бы  навечно  утвержденным  на
незримом пьедестале. Рука изваяния поплыла вверх. Женщина  оживала.  Покорно
или печально склонилась к  левому  плечу  ее  голова.  Дернулись,  но  потом
плавно, словно в подводном сне, стали двигаться ее плечи, руки, бедра, ноги.
Открылись глаза.
   И снова - черная стена. И тишь.
   Но сейчас же - возобновление дальней музыки. И, лишь на  секунду  отменяя
ее, - взрыв, с грохотом, с дымом. И световая вспышка. А  в  этой  вспышке  -
явленное привидение.
   Гликерия удивила Шеврикуку.
   Как она могла допустить то, что происходило в ЕЕ доме?!
   Вдоль стены, а  может  быть,  и  внутри  нее  образовался  свето-цветовой
коридор, опять с малиновыми, лиловыми и оранжевыми  пятнами,  скорее  всего,
имеющий энергетические границы, в нем и путешествовало  привидение.  Умолкла
челеста, вместо нее скромно, тоже из глубины стен, вступил ударник  и  томно
стала грезить гавайская гитара. Не из-за настройки ли световых и музыкальных
установок и произошла задержка привидения?  Освещали  привидение  хитроумным
способом, оно и при яркости мелькавших вокруг  цветовых  пятен  пребывало  в
тумане, в клочьях облаков, по облакам ступало, подробности же его (ее)  лица
и тела рассмотреть было затруднительно. Но постепенно подробности эти  стали
проступать.  Женщина  плавала  в  грезах  просветляемого  покровского  бытия
привлекательная.  Но  отчего   явилась   не   Гликерия?   Неужели   Гликерия
воспротивилась и ее  заменили?  Кем  заменили?  И  Гликерия  вовсе  не  была
прохладная, тем более  ледяная,  а  уж  особа,  плавающая  нынче  в  грезах,
Шеврикука чувствовал это, вовсе пылала жаром. И не потому, что на  ней  были
вигоневый салоп (догадались летом-то!) и плотная накидка, скрывающая лицо, а
по причине общей пылкости натуры. Нет, и Гликерия умела быть пылкой. Но не в
служебные  часы.  Теплый  салоп,  впрочем,  был  сброшен,   и   обнаружилось
обнаженное плечо, смуглое, гладкое. "Да это же Совокупеева!" -  Шеврикука  в
волнении чуть было не порвал паутину. Но он мог  и  ошибиться.  Проявился  в
клочьях тумана и наряд, назначенный привидению для ночной прогулки.  Похоже,
это был пеньюар и явно из нынешних магазинов. Пеньюар подобрали  легкий,  но
движения привидения порой выходили стесненными.  Тело  привидения  Шеврикука
узнавал. Однажды ему в нетрезвую голову зашла мысль  о  том,  что  тело  это
сложено из ядер, способных разорвать любые тряпки.  Но  открыл  Шеврикука  и
иные причины сегодняшних  несвобод  Совокупеевой:  исторический  корсет  под
пеньюаром - от предгорий грудей и до  бедер  -  и  ватные  валики,  эти  для
пышности. Привидение сбросило накидку, откинуло голову и  застыло.  Лиловый,
надо полагать, исторический парик был увенчан шишаком Минервы. Хороша стояла
Совокупеева, хороша! И второе плечо свое привидению  удалось  высвободить  и
предъявить публике. И все поняли: не то что хороши, а роскошны были явленные
шея и плечи. А какова распирала пеньюар  грудь!..  Нет,  Шеврикука  не  имел
ничего против Совокупеевой. Наоборот. Но какое она имела отношение к дому на
Покровке? И он сразу стал  обнаруживать  в  привидении  изъяны.  "Пеньюар-то
этот, да и туфли, и не туфли, а штиблеты - небось из Военторга! - возмущался
Шеврикука. - А серьги, а браслеты! Ясно,  чужие  и  со  стекляшками!  А  зад
какой! Откуда у привидения такой зад!"  Чувствовал,  что  лицемерит:  и  зад
Совокупеевой в своем роде был хорош, и не  всем  привидениям  выпадало  жить
несчастно-духовно-воздушными. Но возмущался. Сейчас этих  надувателей,  этих
врунов, предполагал, освищут. А то и в очи им плюнут.
   Но ошибался Шеврикука.
   Гости были чуть ли не в восторге. Ни от чего не пострадав и  снимая  гнет
примявшего их ожидания, они сначала с опаской,  а  потом  и  в  полную  силу
ладоней приветствовали привидение, тем более что оно, будто  бы  строптивое,
выглядело теперь  благонамеренно-доступным.  Вызнав,  что  привидение  зовут
Александрина или Александрин, просили - через Дударева -  милую  Александрин
прогуливаться и танцевать. Она и прогуливалась, и танцевала,  и  делала  это
грациозно, но как бы и  во  сне,  а  когда  решилась  исполнить  русского  и
вскинула руку с невидимым платком, ойкнула, чуть ли не  застонала,  лицо  ее
исказилось (Шеврикука обрадовался: Совокупеевой впился  в  пленительный  бок
китовый ус корсета, и  по  справедливости  впился).  Желали  задать  вопросы
потустороннему знанию, иные щепетильные, иные о проблемах полов, но  Дударев
вскочил и умоляюще-требовательно приложил  палец  к  усам:  никаких  звуков,
привидение  безмолвно.   Поднялся   полпрефекта   Кубаринов,   довольный   и
экономически  состоятельный,  и  предложил  в  честь  успешного  прохождения
церемонии  опрокинуть  по  стакану  ликера  шартрез  из  коллекции   графьев
Тутомлиных. На столике  вывезли  бутылки  с  жидкостью  безупречно  зеленого
цвета, световой луч превратил их в гигантские изумруды и устроил  шелестящий
сад на стене. "Браво!  -  вскричала  публика.  -  Браво!"  Разлили  ликер  в
стаканы, один установили на столик и плавно направили столик  к  привидению.
Привидение Александрин застыло на мгновение ("ах, ах, как грудь вздымается и
трепещет"), созерцала нечто внутри себя или испрашивала, как быть, можно  ли
при исполнении, затем дружелюбно поклонилась обществу,  нежными,  но  видно,
что и крепкими, пальцами  взяла  стакан  с  напитком  альпийских  монахов  и
поднесла его к влажным губам. Тогда и раздалось под сводами:
   - Стерва! Самозванка! Лжепривидение! Добралась и до напитков! Наши ликеры
хлебать! Ну уж это кукиш!
   И существо, скорее всего также вышедшее из стены и совершенно нескрываемо
для публики обладавшее женским телом, напало на Александрин. Оно,  удерживая
под мышкой левой рукой собственную голову, правой же, выбившей на пол стакан
с шартрезом, пыталось сорвать с Александрин  шишак  Минервы  и  исторический
лиловый парик. И сорвало.
   - Самозванка! Шартрезы коллекционные хлебать!
   "Дура! Башку нацепи! - хотел было посоветовать Невзоре-Дуняше  Шеврикука.
- Посмотри, на кого в  бой-то  пошла!"  Но  Невзора-Дуняша  была  не  глупее
Шеврикуки Облик для явления она приняла не в  спешке,  а  с  целью  должного
устрашения. Теперь же она вмиг укрепила голову на отведенном природой месте,
двумя руками вцепилась в прекрасные волосы самозванки  и  опрокинула  ее  на
сырые плиты. "А может, она и не самозванка?" - засомневался  Шеврикука,  как
бы даже и сострадая Совокупеевой. Но вряд ли  Совокупеева  нуждалась  в  его
состраданиях.  При  виде  женщины  с  головой  под  мышкой   она,   конечно,
растерялась и дала уронить себя  на  пол,  но  сразу  же  пришла  в  себя  и
взъярилась. Взъярилась и Дуняша. В особенности ее задели  нелестные  отклики
на ее явление полпрефекта Кубаринова и мужиковатого японца.  "А  вы-то  чего
суетесь!" - воскликнула она, оставила Совокупееву,  выхватила  у  Кубаринова
жезл, гневным ударом  по  лбу  уложила  полпрефекта  под  лавку,  жезлом  же
перебила все стаканы, не тронув бутылей тутомлинской коллекции, нанесла удар
японцу, тут же предложившему ей мирный договор, погнала  латиноамериканца  в
угол   к   шевелящимся   уродинам,   разодрала    свитер    филадельфийского
мультимиллионера и только тогда вернулась  к  самозванке.  Та  уже  была  на
ногах. Но ради того, чтобы  принять  боевую  стойку,  Совокупеевой  пришлось
воевать с предметами туалета, призванными служить грации и красоте, то  есть
с упомянутыми уже корсетом из китовых усов,  ватными  валиками  и  еще,  как
выяснилось, ватной же  нижней  юбкой.  Треск  раздираемого  корсета  не  мог
сравниться с битьем посуды и лба полпрефекта, но кем-то и  он  был  услышан.
Всего же, мешающего ей, Совокупеева не успела сбросить, и лишь в сражении  с
обидчицей к ней пришла свобода от  всех  стеснений.  Вряд  ли  вы,  конечно,
помните, но мне однажды пришлось сообщить,  что  Невзора-Дуняша  производила
впечатление особы крепкой, здоровой, знакомой с крестьянскими работами.  При
этом не казались грубыми ее крупные  руки  и  крупные  же,  в  ступнях  и  в
подъемах, ноги. Нынче она посчитала нужным  обойтись  без  украшений  и  без
одежд. Но поправлюсь - почти без одежд. Нечто белое, полупрозрачное, ее  все
же окутывало, меняло формы и свойства, то это были ленты, то  -  набедренная
повязка, то - широкий кушак, то чуть ли не туника, все прелести  воительницы
были видны публике, но соблюдались и некие приличия. Я откровенная,  как  бы
заявляла Невзора-Дуняша, но  не  бесстыжая.  Впрочем,  явившись  разоблачать
самозванку, она менее всего думала о том, будут ли  у  нее  зрители  или  не
будут. Шеврикука это знал. И у Совокупеевой  теперь  тоже  не  было  дальних
мыслей, и ее "фламандские" бока и бедра оказались прикрытыми лишь лохмотьями
пеньюара, корсета  и  стеганой  нижней  юбки.  Жезл  полпрефегта  Дуняша  со
скрежетом зубовным, чуть ли не зарычав, сокрушила о колено, швырнула обломки
в темноту и пошла на Александрин. Сразу же выяснилось, что  оба  разъяренных
привидения не отстали от требований  века  и  хороши  не  только  в  русской
рукопашной, но освоили приемы восточных единоборств,  кикбоксинга  и  кетча.
"Экие  героини  сошлись!  -  радовался  Шеврикука.  -  Эко  у   них   ноздри
раздуваются!" "Будешь чужие шартрезы кушать!"  -  кричала  Невзора-Дуняша  и
била самозванку ногой в челюсть. "Щ-ща-ас ты у  меня  взвоешь!"  -  отвечала
Совокупеева, излечиваясь от немоты и норовя кулаком левой попасть  Дуняше  в
солнечное  сплетение.  "И  побрякушки  фальшивые!  Позоришь   профессию!   -
Невзора-Дуняша срывала с самозванки серьги, рвала цепочку медальона. - Что ж
ты, стерва, не завела на груди блошиную приманку! Тебе бы пошла!" "Да я тебя
сейчас! - ревела Совокупеева. - Вражья сила!" А после собственных  усилий  и
захватов Дуняши все вериги - остатки пеньюара, корсета, нижней юбки - опали,
и Совокупеева стала совершенно свободной, лишь при браслетах у запястий и  в
лакированных туфлях. "Пожалуйста! - басил японец. - Без кимоно! Александрин!
Перл-Харбор! Пожалуйста!" - "Ставлю на  новенькую  мучачу!  -  выскакивал  с
бумажками в руках латиноамериканец. - Один к трем!"
   При гвалте публики, возможно уже жаждавшей крови, исчез свет. И сейчас же
под сводами вызвездилась Гликерия. Сияние длилось недолго и  превратилось  в
ровное свечение.
   Гликерия никуда не спешила, никого внизу не искала. Просто шествовала под
сводами. Что было опорой для ее ног - не  имело  значения.  И  не  выглядела
Гликерия пленницей луны. Глаза ее были открыты и разумны. Но никто внизу  ее
не занимал. Хотя как знать. Верхняя,  чуть  пухлая  губа  ее  была  надменно
приподнята, а в глазах  ее  Шеврикукой  угадывалось  лукавство,  не  слишком
доброе. Может, и просто недоброе. По сюжету ночного появления Гликерия могла
бы надеть чепец, просторный пудермантель  и  войлочные  плоскоступые  туфли.
Могла бы держать у сердца романтическое послание или книгу с историей Поля и
Вирджинии. Но нет. Гликерия - вырядилась. Голову ее украшала диадема. Волосы
были уложены на античный манер и завязаны сзади  пучком.  Платье,  выбранное
Гликерией, украсило бы ее и на балу (две тафтяные мушки, налепленные ею,  не
противоречили этому предположению), уместным оно было бы и в случае приема у
себя милых друзей с домашней музыкой и сочинением стихов в  альбом.  Платье,
льющееся  долго,  до   каблуков,   было   светло-кремовое,   из   туаля,   с
рукавами-буфами до локтя, высокой талией и, естественно, откровенным верхом.
В руке Гликерия держала перламутровый веер,  ей  ли  не  знать,  что  ночное
собрание на Покровке могло пройти в духоте. Рослая, тонкая в кости, Гликерия
никак не производила впечатление чахлого, болезненного создания. И она  была
в соку. И не походила ни на страдалицу, ни на жертву. Проницательные  скорее
могли учуять в ней силу, и опасную. И было очевидно,  что  она  первым  двум
привидениям не ровня. Отлична от них и осанкой, и породой, и нитью судьбы.
   "И я ей не ровня, - подумал Шеврикука. - И нити  наших  судеб  из  разной
пряжи..."
   Вновь были высвечены боевые особы, чей вид в пылу сражения еще не  утерял
привлекательности, головы их были прижаты друг к другу лбами,  руки  хватали
за уязвимые места, ноги пытались производить подсечки  и  удары  по  корпусу
(туфли Александрин сбросила), дамы ревели, рычали, возбуждали  себя  криками
устрашения. Щелкнул веер над ними, и они застыли.  Потом  Гликерия  легонько
стукнула сложенным веером по ладони, будто обращая на что-то внимание.  Лучи
ее диадемы рассекли черные углы и тайны нижних  палат  Тутомлиных.  Гликерия
повернула руку, перстень на ее пальцах блеснул золотом. Золотой удар чуть не
сжег паутину, державшую Шеврикуку. Невзора-Дуняша и Совокупеева  глядели  на
Гликерию. Совокупеева с интересом, но и  насупясь,  Дуняша  с  обожанием,  с
гордостью верной сподвижницы, пусть для кого-то  -  и  прислуги.  Она  будто
забылась, пальцы расслабила, отпустив волосы Совокупеевой,  открытую  ладонь
подняла к небесам, к Гликерии, призывая самозванку к благородным  действиям:
мол,  опомнись  и  рассуди,  кого  отважилась  заменить.  Жест  Дуняши   был
истолкован  превратно.  Или  никак  не  истолкован.  Совокупеева   захватила
расслабленную Дуняшину руку, рванула ее на  себя  и  швырнула  Дуняшу  через
бедро, заставив сведущего в  приемах  японца  оценить  бросок  одобрительным
криком.
   Сразу же началось невесть что. Свалка, потасовка, катавасия, хождения  по
головам,  битье  предметов,  физиономий  и   стен.   Шеврикука,   изначально
положивший себе ни во что не вмешиваться, был вынужден все же участвовать  в
мелких событиях, хотя бы из побуждений уберечься и по  возможности  себя  не
обнаружить. То, что происходило в нижних палатах, а потом и  во  всем  доме,
дворе и на улице, не  всегда  оказывалось  доступным  любознанию  Шеврикуки.
Случались и скачки в восприятии им ночной действительности, ее  перепадов  и
беспричинной неосторожности. Но кое-что он видел. О прочем узнал.
   Понятно, что вероломный бросок через бедро Дуняшу мог  лишь  раззадорить.
Она вскочила, оттолкнула Совокупееву, заграбастала японца и им, как бревном,
стала шевелить публику. Японец ей сейчас же надоел и был отпущен на пол.  Но
уже   дрались   сторонники   привидения    Александрин    со    сторонниками
Невзоры-Дуняши. И все остальные дрались неизвестно из-за чего и неизвестно с
кем.  Толкались,  бились,  стервенели,  крушили,  рвали  материю,   кричали,
ругались, над всем, на стенах, вновь плясали цветные пятна.  Ухали  петарды,
полз дым,  щипало  глаза.  По  лестнице  в  нижние  палаты  ворвалось  новое
воинство, возбужденно-радостное, будто пробилось не в подземелье, а  одолело
стены Измаила и  получило  город  на  три  дня.  Выкрикивались  при  этом  и
отчаянно-обличительные слова. То были жильцы коммунальных  квартир  дома  на
Покровке. Видно было, что их подняли из постелей, но трое предводителей были
вполне одеты. Среди них, к удивлению Шеврикуки,  оказался  Сергей  Андреевич
Подмолотов, Крейсер Грозный. Он размахивал Андреевским флагом и кричал:
   - Но народ не унывает!
   Его боевые сподвижники  провозглашали  требования:  "Верните  привидение!
Долой лжехозяев! Отдавайте  привидение  народу,  паскуды!"  Но  в  последних
словах  явно  слышались  ноты  неверия  в  свои  свободы   и   муниципальную
справедливость. Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, выяснилось позже, посещал
на Покровке приятелей,  флотских,  с  ними  он  вспоминал  императора  Хайле
Селассию, поход под Африкой в Парагвай  и  преждевременную  смерть  капитана
Флинта на Сандвичевых островах. Закусывали. Сели в девять вечера. Растворяли
братские чувства.