й базе,  в
Лавандовом саду разгуливать никак не могла.  Разгуливало  подражание  ей.  А
подражание чаще всего  вызывает  у  нас  улыбку.  Или  ехидство  иронии.  Но
Векка-Увека, пожалуй, не  заслуживала  ехидства  или  язвительности.  Совсем
недурно выглядела барышня. В Ботаническом саду, под маньчжурским орехом  она
имела короткий, прямой нос, ныне же он, видоизменившийся,  набухший  сливой,
забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея в вырезе  летней
блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном
пространстве между блузкой и пуговицей юбки ("неприкрытая  реальность",  как
написала  бы  моя  жена  в  журнале  мод)!  А  новая  пластика  Векки-Увеки,
готовность ее рук, шеи, плеч, возможно, и  пупка  ("Не  знаю,  не  видел,  -
признался себе Шеврикука, - как обстоит у Миннелли..."), но уж и ног и бедер
сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом саду.
   Так, вспомнил  Шеврикука.  Сегодня  бабка  Староханова  посчитала  нужным
сообщить,  как  о   случае   радостном   ("наша-то   лучше   Лизаветы   той,
ножки-то..."), об  увлечении  Векки-Увеки  Лайзой  Миннелли.  У  каждого  из
осведомленных свои водопроводы знания. Что же еще кольнуло  нынче  Шеврикуку
там, наверху, в словах Гори Бойса? Что-то насторожило его. Что?  Надо  будет
вспомнить. "Потом вспомню, - пообещал себе  Шеврикука.  -  Горя  Бойс,  Горя
Бойс, что же он сказал и что я забыл?.."
   - А я издалека вас видел, - сказал Шеврикука. - Вы вели с кем-то светский
разговор.  Может,  вы  и  теперь  спешили  к  разговору,  что  же  было  вас
задерживать?
   - Ох, лукавый Шеврикука! - погрозила ему Увека пальчиком. - Какие у  меня
могут быть еще разговоры и дела, если вы здесь? Как и прежде,  я  хочу  быть
помощницей в ваших делах. Возможно, вы  завтра  будете  рисковать  и  можете
погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.
   - Все это трогательно,- нахмурился  Шеврикука.  -  Но  давайте  не  будем
говорить о гибелях и одиночестве.
   - Вы мне  не  доверяете,  -  опустила  голову  Увека.  -  Я  вас  сегодня
рассмешила...
   - Чем же? - удивился Шеврикука. - А-а-а... Этим...  Нет,  нисколько...  И
мне вообще симпатичны женщины  с  забавиной...  А  к  увлечению  яркостью  я
отношусь с пониманием. И возраст у вас юный, впечатлительный... Главное,  не
обезьянничать... Две-три подробности, ну четыре... А так носить все свое.  И
на себе, и в себе... Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?
   - Какого хвоста? Какого куньего хвоста? - заговорила Векка-Увека будто  в
испуге, глазища вытаращила и явно готова была сбежать от собеседника. -  Что
вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?
   - Но я... - Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость.  Из
слов недоброжелательниц Увеки, Шеврикукой слышанных, выходило:  в  мещанские
привидения тридцать шестой сотни она пробилась из кикимор, но и  пробившись,
могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце,  сбитом  на
ухо.  И  все  же  она  сумела  преобразоваться  и  добыла   на   это   права
осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных
вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из тех, кто  на
гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим
хвостом и, уверив  себя,  что  почувствовал  мохнатое,  ожидал  богатства  и
фавора. И выходило так, словно бы Увека и впрямь  жила  под  опекой  куньего
хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями
Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.
   - Словом, извините, - сказал  Шеврикука.  -  Вы  ходили  к  маньчжурскому
ореху, как мы договаривались?
   - Вот! Наконец-то! - обрадовалась Увека и отняла руки от  лица.  -  Я  уж
думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.
   - И познакомились?
   - И познакомилась.
   - И что?
   - А  вот  они  отчего-то  велели  мне  обо  всем  молчать  и  дело  иметь
исключительно с ними.
   - Уже не промолчали.
   - Об этом-то условии я как раз  должна  была  вас  информировать.  И  они
просили передать: вам они благодарны.
   - Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?
   - Нисколько! Напротив!
   - Рад, что хоть в чем-то оказался вам  полезен.  И  вовсе  не  нужно  вам
оберегать меня от моих злосчастий.
   - В моих чувствах к вам перемены нет, - сказала Увека. - А вы  не  можете
отнестись ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я не стану.
   Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав Шеврикуку  к
руке, но тут же и охнула:
   - Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам...
   - Велено под маньчжурским орехом?
   - Да, да! И там!
   Увека подала Шеврикуке соску  для  умиротворений  и  ложных  удовольствий
младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка,
с колечком, для запирания чего-то.
   - Зачем это?
   - Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не  левое!
- заторопилась Увека. - Ни в  коем  случае  не  левое.  Когда  спуститесь  в
помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра,  вам  лучше
знать, заткните правое ухо! Запомнили?
   - Запомнил...
   - Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!
   - Спасибо... - пробормотал Шеврикука.
   Он не стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет;  коли  бы  имели
Отродья соображения, они бы передали их с Бордюром, а не  опустились  бы  до
поручений  поддельной  Лайзе  Миннелли.  Над  ним  изволили  шутить   шутки.
Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.
   А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился  под  се  лаконичной  юбкой
куний хвост.
   По слабости натуры Шеврикука стоял  минуты  три  и  следил  за  пластикой
движений недавней кикиморы, недавней скрюченной тени,  недавней  застенчивой
барышни,  лишь  когда  кавалер  обнял  динамичную  простушку   с   метровыми
ресницами,  Шеврикука  стыдливым  скромником  опустил  глаза.   Разглядывать
кавалера не стал. А зря. Но не мог же,  скажем,  погонщик  амазонского  змея
Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики
интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует
Сергея Андреевича? То-то и оно... Но  нужен  ли  был  теперь  Увеке  Крейсер
Грозный?
   А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.
   Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.
   - Привет, - сказал он. - Чем ты их тут кормишь? И что  -  это  одни  лишь
бегемотики?
   - А-а-а, это ты, Шеврикука. - Дуняша даже не обернулась. - Намиловался  с
мордашкой-то прелестной, с нашей Лизаветой Кикиморовной?  А?  Поласкала  она
небось твое самолюбие. А  ты  уж  и  раскис!  Из-за  твоего  незнания  света
получишь ты с Увекой затруднительные состояния.
   - Ладно, - сказал Шеврикука. - Я спросил: это одни лишь бегемотики?
   - Нет, - сказала Дуняша. - Есть и другие мелкие епишки. Которые не злые и
не наглые.
   - И кто из них Епифан-Герасим?
   Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.
   - Значит, ты желаешь выйти на Афанасия  Макаровича  Бушмелева?  -  Дуняша
глядела на Шеврикуку прищурившись, то ли  сердито,  то  ли  с  интересом,  в
надежде распознать в сегодняшнем Шеврикуке нечто  путное  и,  уж  во  всяком
случае, - для нее и для ее госпожи - не совсем бесполезное.
   - Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?
   - Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.
   - Там же громилы! - удивился Шеврикука.
   - Не с этими же малышами ему играть в горелки и в ручеек. Кроме того, там
есть особы женского пола. Сразу туда пойдешь? Или тут постоишь чуть-чуть?
   - Здесь постою, - сказал Шеврикука. - То-то я смотрю, никто из  твоих  не
соответствует его фотографии. А потом - у него татуировки...
   - Татуировки и у наших есть. Только ты их не разглядишь...  Ну,  комарье,
ну, деловые! Ну, налетай!.. У одного на спине с переходом на  ноги  наколота
конституция... То ли Монако,  то  ли  Иордании,  то  ли  Литвы...  На  ихнем
языке... Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью...
   Из кисета, вышитого по канве несомненно самой Дуняшей, она стала  бросать
в бетонные лотки ячменные зерна, крошки мускатного ореха и толченой пробки.
   В фаворе у Дуняши - и  давно  -  были  наиболее  добродушные  или,  можно
сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из
Приватных привидений. Как известно, Приватные привидения  (по  вызову  и  по
назначению) были  необходимыми  персонажами  кошмаров,  раскаяний,  страхов,
тоски (не приватным ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону  по
вызову или по чьему-то назначению?), галлюцинаций, приступов  белой  горячки
(епишки,  бегемотики)  и  прочего.  Когда  в  Доме  Привидений  и  Призраков
заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя
скандальнее прочих,  большинство  этих  прыщей  проявили  себя  наглецами  и
дуроломами. Их урезонили, сбили в  кучу,  приставили  к  ним  смотрителей  с
кнутами и щупами. Но вот теперь посчитали возможным  наиболее  присмиревших,
добродетельных  и  наверняка   усердных   в   служебных   бдениях   поощрить
удовольствиями  в   Лавандовом   саду,   зерном   и   крошками   из   кисета
Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.
   - Бинокль пускали в дело? - спросил Шеврикука.
   - Тебе-то какие  заботы?  -  сказала  Дуняша  и  одарила  зерном  епишку,
похожего на крохотного зеленого бельчонка.
   - А вдруг биноклю мои руки нужны...
   - Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай...
   - Ничего себе Петюля!
   - Этот Петюля, между прочим, приятель Епифана-Герасима. А Герасим, может,
тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.
   - Посмотрим... Обойдемся и без Герасима... - сказал Шеврикука.
   - Капризный и злой. И заспанный. Как заели Бушмелева и отринули, был  без
дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.
   - А сейчас он при надобности?
   - Не знаю, - сказала Дуняша. - Захочешь - узнаешь.
   - А где наша затворница? - спросил  Шеврикука.  -  Отчего,  если  на  нее
наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?
   - Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера... Нет, они без  вреда,
но все  же...  Плохо,  Шеврикука!  Все  очень  плохо!  Ей  грозит...  И  она
содержится теперь... Не могу... Если есть желание, приходи завтра в  это  же
время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не  может  ей
помочь... Придешь? Тут большой риск... Но...  И  бинокль  я  тебе  добуду...
Придешь?
   - Приду, - сказал Шеврикука.
   - Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то  как  тебе  обрадуется!  -  И
Дуняша прижалась к Шеврикуке,  голову  уткнула  ему  в  грудь.  Потом  резко
отстранила его от себя, сказала: - Иди,  куда  собирался!  Да,  возьми-ка  с
собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить  с  Герасимом
доверительнее. То есть вообще поговорить.
   Она поспешила к перильцам вольера, изловила  в  бетонном  лотке  зеленого
бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:
   - Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет,  только
посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты,  если  выйдет,
пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их...
   - "Тамбовской губернской", - подсказал Шеврикука.
   - Ну, можешь и "Тамбовской"... - удивилась Дуняша. - Откуда ты знаешь?
   - Да так, - сказал Шеврикука. - Догадался.
   - Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.
   "Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете", -  заулыбался  Шеврикука.  Но
улыбка  его  моментально  погасла.   Опять   подступила   тоска.   Гнетущая,
неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в  мгновения
Дуняшиных прощальных прикосновений. "На  Острове  Тоски..."  От  кого-то  он
слышал: "Я подвергался даже  меланхолии  оттого,  что  не  имел  средства  и
удобства,  чтобы  употреблен  быть  в  войне  или  в   каком-либо   отличном
поручении". От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого
отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?
   Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.
   66
   Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня  Епифан-Герасим,
с криками, воплями, с потасовками и  бузотней  на  вытоптанном,  без  единой
травинки, поле гоняли мяч. По  всей  вероятности  и  если  применить  теорию
аналогий, игра их  исходила  из  положений  европейского  регби.  Во  всяком
случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой  в  небо  -
дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука  быстро  углядел
физиономию с фотографии из личного дела  среди  зрителей.  Вернее,  в  числе
зрителей.  Епифан-Герасим  стоял  в  одиночестве,  прислонившись  к   стволу
молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал  тыквенные  семечки  из
аптечной  упаковки.  Был  он  здоровенный  детина,  средних  лет,  кучерявый
блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых  штанах,
юфтевых  сапогах.  Головной  убор  имел  заслуженный,  помятый   перед   его
превратился в козырек и  сделал  шляпу  (под  цилиндр)  похожей  на  картуз.
"Вредный мужик! - сообразил Шеврикука. - И нос у него самый вздорный". И как
мог  такой  здоровенный  и  вредный  мужик  вмещаться  в  кошмары,   сны   и
галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И
наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары  и  сны.  Отчего-то
расхотелось Шеврикуке  пить  в  трактире  с  Епифаном-Герасимом  "Тамбовскую
губернскую"... Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.
   - Привет, Епифан, - сказал Шеврикука. - Или Герасим.
   - Ну Герасим, - прорычал детина. - И что дальше. Ты кто?
   - Шеврикука. - Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее, сунул
в пасть тыквенную семечку и отвернулся.
   - Экий ты, Герасим, неучтивый, - вздохнул Шеврикука.
   - Ты куда, Шеврикука, шел? - спросил епишка.
   - А в обжорный трактир, колбасы похлебать, - сказал Шеврикука.
   - Ну вот туда и топай, хрен учтивый! - распорядился Епифан-Герасим. -  Не
засти глядеть бойцов.
   "И потопаю. Подальше", - подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища, но
кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.
   - Вот с ним и потопаю, - сказал Шеврикука, расшнуровал кисет  и  поставил
на левую ладонь зеленого бельчонка.
   - Петюля! - взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и  рухнул  перед
ним и Петюлей на колени. - Петюля!
   А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости  на  ладони
Шеврикуки.
   Свирепый приватный истязатель  злодея-  Бушмелева  (хотя  истязатель  ли?
может, потатчик  тайным  грехам  злодея?),  разбойник  из  муромских  лесов,
замоскворецкий кулачный боец, выходивший  в  стенке  на  купца  Калашникова,
преобразовался,  сделался  ребенком,  какому  показали  давно  не   виданный
гостинец, он  вскочил,  слезы  вытирал,  коленца  камаринского  выделывал  и
повторял:
   - Петюля! Петюля! Петюля!
   Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.
   - Ладно, мы идем в трактир.
   - И я! Можно, и я с вами? - взмолился Епифан-Герасим. - Возьмите меня!
   - Если Петюля соизволит, - была резолюция Шеврикуки.
   Бельчонок закивал, соизволяя.
   Шеврикука предложил Приватным привидениям самим выбрать трактир, наиболее
подходящий  их  традициям,  вкусам,   кулинарным   легендам,   специфическим
особенностям желудков, желудочных соков, отрыжек и прочему. Сам  же  он  был
готов отпробовать все местное. Был назван трактир "Гуадалканал". По дороге в
"Гуадалканал" Епифан-Герасим стал жаться, сожалеть о том, что с довольствием
у него туго и неясно -  какая  у  него  теперь  выслуга  дет,  учитывать  ли
вынужденное в связи с выходом из строя  организма  воспринимающего  объекта,
Бушмелева, безделье или нет, какие могут быть льготы и  т.  д.  -  никак  не
могут решить, и он ходит с грошами в кошельке. Шеврикука  понял,  что  среди
всего прочего Епифан-Герасим  -  жмот  и  любит  прибедняться.  Петюля  тоже
обнаружил, видимо, что его карманы пусты, но так и  не  смог  прервать  речи
своего почитателя. Помолчав, Шеврикука заявил, что с довольствием у  него  -
дела сносные, что это он ведет их в трактир, а не они его и пора  прекратить
песнопения.
   Название трактира подсказывало Шеврикуке мысли о  том,  что  основу  меню
составят там блюда американской и японской кухонь, а может  быть,  и  кухонь
других стран Тихоокеанского бассейна, так  или  иначе  вовлеченных  в  театр
военных действий. На полках за трактирщиком он обнаружил банки  американской
тушенки и ветчины выпуска сорок четвертого года, пористый шоколад и японские
сушеные кальмары. Но это, выяснилось, был как бы трактирный музей. В меню же
предлагались два коктейля:  "Перл-Харбор"  и  "Хиросима-Нагасаки",  по  цене
примерно  равные.  Их  Шеврикука  посчитал  нужным  опробовать  на   десерт.
Основными же блюдами трактира были - солянка сборная, расстегаи с куропаткой
и жульен из маслят. Их  сотрапезники  Шеврикуки  и  согласились  принять  во
внимание.
   - А что пить будем? - поинтересовался щедрый Шеврикука. - Может,  закажем
бутылку "Тамбовской губернской"?
   И Шеврикука уставился на Епифана-Герасима.
   - Да ну! - поморщился тот. - Зачем эту-то дрянь?
   Но тут же он и смутился, вспомнив, видимо, о неясностях с довольствием.
   А у Шеврикуки полегчало на душе.
   - Ну а что, отчего же и не "Тамбовскую"? - пропищал Петюля, скорее  всего
желая угодить вкусу Шеврикуки.
   - А ты-то что! - рассмеялся Епифан-Герасим. - Тоже мне пивец!  Тебе  если
нальют, то капельку от капельки. Не напаивай его, Шеврикука.
   - Полагаю, что Петюля, - произнес Шеврикука, - знает свою дозу и  сознает
свое положение в обществе.
   Пока же сам Шеврикука пожелал осознать свое положение в обществе хозяев и
посетителей трактира. И его карманы были пусты. Ну не совсем, но  пусты.  Он
полагал, что как-нибудь вывернется. И хотел поставить некий опыт.
   - Кроме "Тамбовской", - сказал  трактирщик,  -  я  предложу  вам  двойной
"Шеврикукс".
   - Чего? - спросил Шеврикука.
   - Вы забыли. А пользуется спросом.
   - Валяй. Исключительно с хреном. Поверху. И без содовой.
   - А как же! Самарский хрен вас устроит?
   - Что же может быть крепче самарского хрена? - воскликнул Шеврикука. -  В
особенности из деревни Обшаровка Безенчукской волости!
   - Справедливо изволили заметить! - испуганно сказал трактирщик и  пропал.
Но потом появился.
   А Епифан-Герасим упросил Шеврикуку заказать сухое блюдце и у  фиолетового
окоема посудины усадил Петюлю. Шеврикука же  укорял  себя:  ведь  мог  (было
время) вызнать у Дуняши, чей  этот  Петюля  Приватный  и  отчего  у  него  в
приятелях громила Епифан-Герасим.
   - Был Продольный, - сказал трактирщик таинственно.
   - Кто?
   - Ну, может, не Продольный... - опять испугался трактирщик. - Может быть,
Стыркин.
   - Какой еще Стыркин?
   - Нет-нет. Продольный, точно, Продольный, - сказал трактирщик. - Такой  -
с чубом, в тельняшке, обмотан пулеметными лентами. Искал каких-то Отродий...
И вас...
   - Не нашел? - спросил Шеврикука.
   - Не нашел! - рассмеялся трактирщик. - Не нашел!
   - Когда это было?
   - Часа два назад. Вот, пожалуйста, двойной "Шеврикуке". С хреном поверху,
исключительно   обшаровским   Безенчукской    волости.    Вашим    приятелям
предоставить?
   - Нет, - сказал Шеврикука. - Сейчас шарахну. Апробирэн.
   - Наше вам с кисточкой! - напутствовал трактирщик. - Вкривь и вкось!
   Шеврикука шарахнул. Самогон, с чем-то желтым. Возможно, кроме хрена в нем
был и перец. Выжил. Откашлялся. Надо было стучаться к Иллариону в Гатчину  с
канистрами "Шеврикукса". Может быть, вывел бы  Иллариона,  Павла  Петровича,
Александра Федоровича из  состояний  меланхолии  и  исторических  невезений.
Двойной "Шеврикукс" с  хреном  никак  не  заинт