Зы и РЭУ. Ночью при  ДЭЗах  и  РЭУ
собираться отказались, иные робко, иные революционно, - неужели они проходят
по ведомству эксплуатации жилья? (Раньше-то проходили  и  на  каждое  "цыц!"
лапками дрыгать переставали.)  Переругавшись,  утихомирились  с  соблюдением
достоинств  и  гражданских  позиций  и  согласились  собираться  в   детских
музыкальных классах. Уж как бы при культуре. Тут, кроме классов,  имелись  и
вестибюли, и учительские, и туалеты, и подоконники, и даже малый  концертный
зал. И потихоньку привыкли к тому,  что  именно  здесь  проходили  теперь  и
ночные общения, и заседания клуба, и творческие отчеты домовых, и  судилища,
и деловые посиделки, и даже кутежи. Ревнители нравов поначалу  протестовали:
"Дети и кутежи - несовместимо!" - вынуждая желающих предаваться  весельям  в
диетической столовой при ресторане "Звездный". Но в "Звездный"  и  по  ночам
забредали подгулявшие мужики и бабы, грубили домовым, и те решили, что покой
и безопасность они обретут лишь в музыкальной школе.  Но  когда  объявлялись
деловые посиделки, все иные встречи  по  интересам  с  ними  совмещаться  не
могли. Хотя посиделки и были  простым  толковищем,  стенограммы  на  них  не
велись и резолюции не принимались.
   В прихожей перед учительской домовых сидело уже много. И Петр  Арсеньевич
тихо опустился на скамейку подальше от важной нынче двери. Знал свое  место.
До толковища оставалось семь минут, и Шеврикука подошел к окну, будто  нечто
чрезвычайное должен  был  рассмотреть  сейчас  на  проезжей  части.  Сам  же
оглядывал запасных. Или резервистов. Сидели они скромные, почти  безгласные,
но с пониманием предназначенного им на лицах. Хотя из резервистов их  никуда
и не переводили, им доверялось лишь соблюдение традиций и церемониала.  "Ба!
- Рот открыл Шеврикука. - Да здесь же Продольный!" Как  ни  мала  была  роль
сидельца в прихожей, но Продольный и до нее не дорос.  Присутствие  его  при
толковище было безобразием,  и  Шеврикука  двинулся  было  к  Продольному  с
намерением указать наглецу, что  он  оскорбительно  лишний,  но  тут  возник
привратник и глашатай (им был нынче домовой с Аргуновской улицы  Дурнев,  он
же Колюня-Убогий) и объявил: "Действительных членов просим в зал". Шеврикука
как бы нехотя повернул к двери, но Колюня-Убогий  его  придержал  и  сказал:
"Вас не велено. В  списке  нет.  Вас  не  велено..."  "Чего?  Меня  нет?"  -
Шеврикука не взревел, не зарычал, а произнес это шепотом, но зловещим, какой
полагалось бы услышать и в  дальних  выселках  -  в  Солнцеве  и  в  Бутове.
Колюня-Убогий  егозил,  видно  было,  что  страшился  Шеврикуку,  и   слова,
испуганные, смущенные, выползали из него: "Не велено... В списке нету... А я
что? Кто я?.. Я не сам... Я сегодня здесь по расписанию..." "Да  ты  что!  Я
действительный член! А ну позволь!"  -  оттолкнул  привратника  Шеврикука  и
шагнул в зал, но движением руки распорядителя, домового  Тродескантова,  был
остановлен.  Услышал  поразительное:  "Вам  сегодня   определено   место   в
прихожей". И сразу же понял,  что  остановлен  не  жестом  Тродескантова,  а
колющим, властным взглядом  неизвестного  доселе  на  посиделках  персонажа.
Персонаж этот был бойцовского вида тяжеловес в темно-синей шелковой поддевке
с косым воротником, подпоясанной крутым, витым шнуром, бритый наголо,  утром
представленный Шеврикуке липецким дядей подлеца Продольного. "Шея-то  какая!
И затылок, - пришло в голову Шеврикуке. - Это уж и  не  Савинков,  а  считай
Котовский!" И стало ясно, что утром тот прикидывался дядей, может, дурачась,
но, может, и унижая себя, а кепчонку надевал маскарадную.  "Я  протестую!  -
теперь уже заревел Шеврикука.  -  Я  действительный  член!"  Тродескантов  в
сомнении отправился было к  домовым,  стоявшим  возле  гостя  (или  как  его
называть?),  но  губы  того  скривились,  и  Тродескантов  послушно   заявил
Шеврикуке: "Место вам сегодня определено в прихожей!"
   Ошеломленный Шеврикука  опустился  на  презренную  скамейку  сидельцев  в
прихожей. Ему тут же бы покинуть  паскудное  собрание,  но  уйти  отсюда  до
исхода посиделок он не имел права. Да что не имел! И ушел бы! Однако - и сам
стыдился признаться себе  в  этом  -  он  еще  надеялся,  что  сейчас  дверь
распахнется, перед ним сотворят поклон и призовут на совет. Дверь  и  впрямь
отворилась, распорядитель Тродескантов что-то шепнул привратнику-глашатаю, и
Колюня-Убогий, будто сам себе не веря, объявил: "Полного сбора  нет.  В  зал
приглашается  Петр  Арсеньевич,  улица  Кондратюка,  дом  номер  два".  Петр
Арсеньевич поднялся, но, похоже, тут же должен был рухнуть  в  обморок,  его
подхватили под руки соседи и почтительно повлекли к  недоступной  им  двери.
Так уж и недоступной? Вот тишайший  Петр  Арсеньевич  лета  кротко  сидел  в
прихожей, ни на что не претендуя, уж тем будучи доволен, что зовут из года в
год, и нате вам! - чудесный поворот в судьбе.
   Но каково было Шеврикуке! Эко его провели мордой  по  булыжной  мостовой!
Экое позорище ему учинили!  Сколько  сидело  вокруг  свидетелей  его  срама,
замолкнув в испуге и удивлении! Поглядывали они на него, кто с любопытством,
кто с состраданием, а больше-то небось ехидничая и торжествуя. И в зале  при
лучинах (пусть и  в  светлый  вечер,  но  непременных,  как  дань  преданию)
наверняка думали теперь о нем, Шеврикуке.  Думать  думали,  но  говорили  об
ином.
   То ледяная дрожь била Шеврикуку, то лава кипела в нем,  требуя  выплеска.
Подходил привратник и глашатай Дурнев с колокольцем в  руке.  Колюня-Убогий,
тварь жалкая, останкинское посмешище, юродивый, шут дрожащий, готовый  перед
любым, кто покрепче, лебезить и с бубном мелко попрыгивать,  слюну  изо  рта
пуская! Он и теперь, на всякий случай  впереди,  побитого  хотел  задобрить,
бормотал виновато, склонившись над Шеврикукой, себе в  оправдание:  "Я  ведь
что... Я-то самый поганенький. Но ведь расписание. Вот по расписанию нынче я
с колокольцем. А ты гневаешься на меня. И  в  обиде.  И  на  наших.  Они-то,
может, и пустили бы тебя. Хотя иные и опасаются озорства... Но пустили бы...
А этот строг. Который с полномочиями-то... Любохват... Оттуда (и  пальцем  -
указ на юг, на Китай-город)... Строг он и громок... А  я  что?"  "Сгинь!"  -
цыкнул на привратника Шеврикука. Досидел до прощального звона колокольца и в
мгновение, дозволявшее уйти с посиделок, ушел, ни на кого не взглянув.
   Ринулся куда-то в синих, сухих сумерках, а куда - и сам не  знал.  Но  не
домой. "Все! - говорил он себе. - Час пробил!"
   - Шеврикука! - окликнули его уже на Цандера.
   Шеврикука обернулся. Сзади шагал церемонный мухомор Петр Арсеньевич. "Как
настигла меня эта развалина?  -  удивился  Шеврикука.  -  И  тоже,  что  ли,
примется сейчас оправдываться? Увольте!"
   -Жизнь есть жизнь, - сказал Петр Арсеньевич. - Истолковывать что-либо нет
нужды... Но коли вдруг возникают соображения о пробитом часе или о том,  что
Рубикон можно и не переплыть, а перешагнуть, не всегда следует спешить.  Или
быть сгоряча опрометчивым...
   - Я не могу с вами вести разговор на равных, - бросил Шеврикука.
   - А я, может, и не вам говорю, а себе... И себе же замечу, что дела у нас
с Отродьем этим, с духами Башни, выйдут серьезные. Увы, слишком серьезные. И
в скором времени... Да... А вслух я бормочу опять же по старости, оттого что
все во мне спотыкается и тяготится существованием... Пребывайте в здравии...
   Петр Арсеньевич поскрипел к себе на Кондратюка.
   4
   "Ну нет! Все! - повторял Шеврикука  уже  дома.  -  Час  пробил!  Они  еще
спохватятся, они еще приползут с горючими словами...  Но  все!  Час  пробил!
Рубикон..." Какой еще Рубикон, сейчас же возмутился Шеврикука, этот  мухомор
и свежий выдвиженец Петр Арсеньевич одарил его Рубиконом, и истребить память
о нем не было у Шеврикуки хлорофоса. Или нафталина. "Рубикон! Чаша  Грааля!"
- не при лицейских ли кафельных печах  обитал  в  свои  золоченые  дни  Петр
Арсеньевич, и ныне обласканный? Летел, что ли, он за ним, Шеврикукой, вчера,
чтобы бормотать вслух? Хоть бы и летел,  пусть  его  намеки  и  подсказки  и
останутся при нем, а он, Шеврикука, будет жить и сгоряча, и  опрометчиво.  И
не испугает его надзирающий  взгляд  уполномоченного  в  шелковой  поддевке,
бывшего липецкого дяди, бывшего сантехника,  умыкнувшего  унитаз,  напротив,
лишь подтолкнет его к крайностям и полетам. Но найдет  ли  управу  Шеврикуке
этот так называемый  Любохват?  Шеврикука  относил  себя  к  сведущим,  умел
слушать и в расспрашивать и что-то не помнил никакого Любохвата. Нигде такой
прежде не проходил. Возможно, был вызван или поднят  из  сургучовых  недр  и
прозвище, сладкое, как тульская коврига, получил во  временное  пользование.
Его дело. Шеврикуке все одно - дядя он или уполномоченный Любохват!
   Так храбрился, хорохорился в обиде и гордыне Шеврикука,  задирая  себя  и
своих недругов, находящихся, впрочем, в отдалении. Сам же, утвердив  себя  в
малахитовой вазе, принимал в расчет неловкость своего положения. Пробил  уже
не час, а по крайней мере двадцать один час с  той  секунды,  когда  решение
было им бесповоротно  принято.  Но  сразу,  посчитал  Шеврикука,  нестись  и
вздыматься на Башню было бы некрасиво. Понятия "красиво" и "некрасиво"  были
чрезвычайно важны для Шеврикуки и сберегались в его алмазном фонде.  К  тому
же нестись сразу было не только некрасиво. Возникли бы  и  подозрения...  Но
это все были отговорки. Шеврикука ощутил, что соваться на Башню  робеет.  Не
то чтобы робеет (хотя и робеет), но находится  в  смущении  оттого,  что  не
знает, как и с чем на Башню являться в его нынешнем случае. Сто раз полагал,
что рано или  поздно  ворвется  туда,  но  разрабатывать  практический  план
действий брезговал в уверенности, что все и  так  выйдет  прекрасно  и  само
собой. То есть получалось, что в нем жило лишь одно упование или даже греза,
а холодной готовности не было никакой. Что же, теперь ему впорхнуть  туда  и
обрадовать неизвестно кого: "Здравствуйте, это я, Шеврикука!"
   Впрочем, один вариант явления Шеврикука в голове держал.  Но  сегодня  он
никак не подходил. И опытом удальцов последних лет, иных  из  них  Шеврикука
знал, воспользоваться он не мог. А уже утекали на Башню домовые. И пропадали
там. Не возникало от них ни слуху ни духу. Ни строчки, даже и зашифрованной.
Их называли предателями,  перебежчиками,  расстригами.  Исчезли  осенью  два
идеально послушных домовых. Чтобы  в  головах,  подверженных  соблазнам,  не
воспалились смута и ложные порывы, было разъяснено, что этих двух  идеальных
Отродья с Башни, растоптавшие всякие понятия о чести, выкрали для проведения
страшных опытов. А потому предлагалось бдеть и блюсти  себя.  Обещали  также
усилить средства  защиты  и  покрасить  пограничные  столбы.  Каким  образом
утекали на Башню останкинские расстриги (хотя кто и когда подвергался  здесь
пострижению?), Шеврикука имел представление, но пробираться их тропинками не
желал.
   "А! Будь что будет! - решил Шеврикука. - Что сидеть-то здесь и робеть!  И
воробьиного птенца не высидишь!" Крепкой  оставалась  в  нем  досада,  да  и
температура поднялась отчаянная, сбить какую можно было лишь либо действием,
либо снадобьем, но от него пришлось  бы  впасть  &  спячку  сроком  на  семь
месяцев. Уже уносясь к Башне, Шеврикука нашел в себе трезвые  мысли  и,  как
требовалось, отослал воздушной почтой  докладную  записку  о  противоправных
действиях  домового  Продольного  и  его  соучастника,  назвавшегося  дядей.
Приметы прилагались.
   Разгон Шеврикуки был таков, что он, невидимый, чуть ли не ударился в одну
из  бетонных  ног  Башни,   придуманных   инженером   Никитиным.   Протекала
темно-синяя июньская ночь, а на Башне копошились труженики, двери двигались,
и Шеврикука, не впадая в раздумья,  способные  отвлечь,  влетел  в  одну  из
продувных щелей. А дальше  что?  Тут  тебе  не  музыкальная  школа,  в  часы
отдохновений пустая, тут - телевидение, да еще и кабак в небесах с интересом
к иностранцам, отсюда люди не уходят, они мешают здесь  и  в  собачьи,  и  в
волчьи, и в петушиные часы, где же следует искать истинных хозяев Башни? Или
- где ему необходимо оказаться, чтобы истинные хозяева эти  его,  Шеврикуку,
учуяли, обнаружили и приняли во внимание?
   Что и как внутри Башни, было Шеврикукой изучено зимой и весной. Да  и  во
многих коридорах,  буфетах,  аппаратных,  студиях,  залах  и  даже  туалетах
Шеврикука побывал тогда  исследователем,  набросал  и  чертежи  для  лучшего
воздействия на память (и сразу их сжег). Надеялся  он  и  на  свой  нюх,  на
подсказки своей натуры, много чего испытавшей. Он предполагал, где могли  бы
оказаться гнезда отродий (сейчас он и  в  мыслях  не  называл  хозяев  Башни
Отродьями - вдруг мысли его  читают),  в  тех  местах  и  курсировал.  Потом
подумал: а что, если его, невидимого, никто или  ничто  не  почувствует,  не
засечет, ни на одном экране его силуэт не засветится? Моментально принял вид
жителя  останкинских  улиц  и  проездов,  стал  передвигаться  по  коридорам
деловито, будто отбывал ночную смену. Выглядел он необходимым работником,  в
одном месте ему доверили отнести бухту кабеля ("Кому?" - спросил  Шеврикука.
- "Как - кому? - удивились. - Или  не  помнишь?  Пашке,  едрена  вошь!"),  в
другом - отругали  за  неповоротливость,  вручили  электрический  полотер  и
велели пройти с ним коридор  от  огнетушителя  до  мужского  туалета.  Всюду
спрашивали, нет ли сигарет, и это при  требованиях.  "Не  курить!".  Натирал
паркет Шеврикука со старанием, увлекся, но никто к нему  не  являлся  ни  от
людей, ни от духов. Но только он прислонил полотер к стене,  как  его  взяли
под белы руки и повлекли ввысь.
   Кто его волок, возносил в черной пустоте рядом с трубой  для  поднебесных
лифтов, Шеврикука понять не мог. Похоже, существ легких, возможно,  пушистых
была стая, они суетились, толкались,  верещали,  шелестели,  перекрикивались
целлулоидными кукольными голосами из детских радиопередач, будто  ускоренным
движением пленки, и обидно для Шеврикуки щипались. "Что вы  щиплетесь-то!  -
не выдержал  Шеврикука.  -  Сдурели,  что  ли!"  Он  локтями  повел,  норовя
кого-нибудь из воспарителей в назидание садануть, но те  заверещали  громче,
засмеялись,  явно  радуясь  неприятностям  Шеврикуки.  "Ах!  Ах!  Ах!  А  он
недотрога!  Недотрога!  А  он,  оказывается,  цветок  жасмин!  Ах,  давайте,
давайте, его  совсем  не  будем  касаться!  Ах,  давайте  его  выпустим!"  -
"Выпустим!  Выпустим!  Выпустим!"  Сразу  же  началось   свободное   падение
Шеврикуки, приостановить его он не мог, закричал в испуге: "Эй, вы! Хватайте
меня. Вам же велели меня доставить!" Шеврикука  был  согласен  теперь  и  на
щипки, и на щекотания. "Разрешил! Разрешил! Бесценный-то наш, ненаглядный-то
наш! Барин наш ласковый! Разрешил! Хватайте его! Хватайте! Несите!"
   И Шеврикука со свистом и смехом был изловлен, раскручен и вброшен в дикое
помещение, ударился о стену, впрочем, не больно. Зажегся  фонарь  в  чьей-то
руке или  лапе,  луч  его  бил  в  глаза  Шеврикуке.  "Садитесь!  -  услышал
Шеврикука. - Выкладывайте сразу,  зачем  пришли".  "Я,  что  ли?  -  спросил
Шеврикука, устраиваясь на полу, на мятом матраце, возможно, на татами.  -  А
ни  за  чем.  Просто  так  пришел.  Прогуляться.  Познакомиться".  -  "Ну  и
представляйтесь. Как вас именуют?" - "А никак, - сказал  Шеврикука.  -  Пока
никак. Да и не вижу я никого, кому бы следовало представляться. Не  этой  же
шушере шелестящей". "Как он прав! Ведь как он прав!"  -  тотчас  восторженно
заторопились целлулоидные  кукольные  голоса,  легкие,  шелестящие  спутники
Шеврикуки стали подпрыгивать невдалеке.  "Как  справедливо  подумало  о  нас
ихнее сиятельство! Благоухающий наш! Нежнейший!  Что  же  сидите-то  вы  так
неловко? Эдак и нога затечет! И брюки примять можно!  Надо  поправить!  Надо
удостоить нежнейшего!" К Шеврикуке подлетели, схватили его и не  руками,  не
лапами, а клешнями, крутанули, и не раз,  потом,  держа  за  ноги,  шмякнули
носом о стену. Стоять на голове прислоненным к стене и оставили Шеврикуку.
   "Да отпустите его! - прозвучал недовольно, скрипуче  голос  взрослого.  -
Усадите. Не надоело ли вам дурачиться!"  Шеврикуку  усадили,  "ах,  конечно,
конечно, мы же обидели ребенка", угостив его при  этом  жестким  апперкотом.
Фонарь погас, справа и слева включилась желтоватая  подсветка,  и  метрах  в
пяти перед собой Шеврикука увидел небольшое  (с  чемодан  ростом)  существо,
возможно, механического происхождения. Трехчастное. Верхняя и  нижняя  части
его были в ширину равны, средняя - чуть уже. Сразу же Шеврикука предположил,
что верхняя часть собеседника - это его голова, средняя - туловище,  нижняя,
понятно, - ноги. Ног собеседник имел три. Или  это  были  три  планки.  Нет,
решил Шеврикука, планки - плоские, а тут - объемы, словно бы  ребра  старого
водяного радиатора. Или палки нунчаки. Уже ведя разговор, Шеврикука подумал,
что три симметричные "ногам" подробности головы - возможно, два уха и нос. В
отличие от ног уши и  нос  двигались,  правда,  строго  по  горизонтали,  то
раздвигая, то сжимая голову-гармонь и  отражая,  вероятно,  вибрации  чувств
собеседника. "Интересно, а какие у него могут быть дети? -  задумался  вдруг
Шеврикука. И сам себе удивился: - При чем тут дети?"
   - Значит, - сказал гармонь-радиатор, -  зовут  вас  никак.  И  кто  вы  -
неизвестно.
   - Известно! Известно! - из-под  потолка,  из  черно-желтой  мороки  опять
заторопились  кукольные  голоса.  -  Зовут   его   Шеврикука.   Он   домовой
двухстолбовый,  то  есть  о   двух   подъездах,   здания   ј   14   по   5-й
Ново-Останкинской улице, в простонародье Землескреб.
   Шеврикука кивнул. Он не  опечалился:  если  располагали  сведениями,  то,
стало быть, это именно те, на кого и следовало  выходить.  Или,  вернее,  не
сами те, а хотя бы щупальца тех.
   - Да, располагаем. И выясняется, что вы нам  неинтересны.  А  потому  вас
надо вернуть к полотеру. Если, конечно, в причинах вашего явления  сюда  нет
чего-либо примечательного.
   - Чего-либо нет, - хмуро сказал Шеврикука. - Но теперь  я  чувствую  себя
неучтивым. Вы знаете, кто я, я же не ведаю, как называть вас.
   - О! Это ли теперь должно вас заботить? - Планки растянулись,  собеседник
то ли удивился, то ли рассмеялся. - Называйте хоть Риббентропом.  Так  зачем
вы пришли? И с чем?
   - Ни за чем. И ни с чем, - решительно сказал Шеврикука.
   - Если вы полагаете, что вам предоставят более значительного собеседника,
то вы ошибаетесь. Других собеседников у вас не будет. Вы стоите на своем?
   - Стою, - сказал Шеврикука, впрочем, после некоего молчания.
   - Да он же секретный агент! Он же  замочную  скважину  ищет!  И  игольное
ушко!  -  ожили  сразу  над   Шеврикукой   кукольные   голоса,   заверещали,
завибрировали, расталкивали друг друга. - Секретный  агент!  А  мы-то  глаза
занавесили! Ату его! Ату! На шампур его и в реактор!  В  печь  термостойкую!
Агента задрипанного!
   - Цыц! А вы (уже Шеврикуке), означенный двухстолбовый, не правы. Пожалуй,
я зря пообещал  отправить  вас  к  полотеру.  Вы  вспомните:  кто-нибудь  из
домовых, ушедших к нам, вернулся в Останкино? Никто. Желаете себя  сохранить
- произнесите существенные слова. Хотя бы два слова. Времени у  нас  нет.  У
вас - тем более.
   Как на японском мелком  календаре,  при  смещении  его,  возникает  новая
картинка, так при резком движении  собеседника  Шеврикуке  открылась  вместо
горизонталей гармони-радиатора (или  сквозь  них?)  фигура,  явно  схожая  с
человечьей, и синие глаза блеснули, однако тут же видение исчезло.  "Что  он
хочет от меня? - думал Шеврикука. - Какие два слова  ему  произнести?  "Чаша
Грааля", что ли?"
   Собеседник вздрогнул:
   - Да, да! Хотя бы два слова!
   - Нет у меня никаких слов, - сказал Шеврикука.
   - Что же вы нам голову морочите! - воскликнул собеседник. -  Что  от  дел
отвлекаете! В порошок ег