и,  говорят,
именно анаконду, мы бы ее ни за что не пришили.  Но  вы  объяснили,  что  вы
флотский  и  змей  вам  нужен  водяной.  Другое  дело,  что   вы   требовали
восемнадцать метров, а где их взять? Экземпляры в семь метров уже большие, в
девять - просто огромные. Исключительно из  уважения  к  вашей  личности  мы
отыскали одиннадцатиметровую донорскую особь, а насчет восемнадцати  вы  нас
чрезвычайно извините. Несмотря на братство народов  и  дружеский  визит,  мы
оказались бессильны. Ну  ладно,  говорю,  не  расстраивайтесь,  какого  змея
пришили, такого и  буду  содержать.  Расчехляйте!  Они  приступили.  Не  без
волнения. Стали разматывать Андреевский флаг. Торжественно, по протоколу.  А
анаконда-то почувствовала ослабление режима и зашевелилась. А  когда  нас  с
ней окончательно распеленали, она от радости взыграла. Сначала вроде как  бы
танцевала в воздухе надо мной, в кольца складывалась, а потом выпрямилась  в
полный рост. Но под углом, потому как мешал потолок. Ну, я вам скажу, змей!
   - Брешешь ты! - поморщился Бордюков.
   - Не мешай! - осадил его Дударев. - Ну и врет! А ты не мешай!
   - Никогда не вру! - сказал Крейсер Грозный. - Никогда,  нигде  и  ни  при
каких обстоятельствах. Игорь Константинович не даст соврать. И на пленку это
все снято. Там уж вертелись и с телевидения,  и  от  газет,  и  из  рекордов
Гиннесса. Они попросили, чтоб я не сразу усмирил змея, чтоб хоть полчаса дал
ему побыть в полный рост. У них работа,  я  понимаю.  Я  их  уважил.  Но  на
полчаса. Через полчаса отбой. Велел змею  укладываться.  Несите,  говорю,  с
крейсера мне брюки и исподнее. Вам, говорят, надо еще  лежать  и  лучше  это
делать в пижаме. Это моряку-то в пижаме? Ну все  равно,  говорят,  вам  надо
сшить  особенный  костюм  с  необыкновенными  внутренними  помещениями.  Мне
смешно. Какие такие костюмы могут быть лучше черноморских клешей!  И  нашего
исподнего!  Принесли.  Говорю  Анаконде:  готовься  к   размещению.   Встаю.
Натягиваю клеши. Сопротивляется, гад,  но  чувствует  мой  характер  и  силу
тамбовского сукна. Крякнул, но застегнул все, что  надо.  Ремнем  и  пряжкой
закрепил власть над зверем. Ни на одних флотах нет таких  клешей  и  пряжек,
как у нас.  И  зверь,  чувствую,  присмирел.  Пусть,  думаю,  недоволен,  но
привыкнет.
   - Ну и где же он теперь? - спросил Свержов.
   - Где надо, - сказал Крейсер Грозный.
   - Погоди, - сказал Дударев. - А функции он исполнял?
   - Исполнял, - кивнул Крейсер Грозный.
   - По обмену веществ? Или какие?
   - Всякие.
   - И что же, были охотницы?
   - Были?! - хмыкнул Крейсер Грозный. - Мне от них приходилось  скрываться.
Особенно как дали сюжеты с нами по телевизору. И в кино. В  ихних  "Новостях
дня". Поначалу-то змей и сам хорохорился, гад оказался ненасытный. Он ведь и
смазливый, чешуя блестит, гладкая, оливково-серая, по верху два  ряда  бурых
пятен. А морда! Морда смышленая, ноздри раздутые. Одно слово -  удав.  Какие
только дамы не набивались к нам в подруги!
   - А ты предпочитал рабынь?
   - Для черноморского моряка нет рабынь! Но такие, я вам скажу,  находились
охотницы и эгоистки, что ради удовольствия готовы были стать проглоченными и
переваренными. Может, прежний змей  их  бы  и  переварил,  но  мой  был  уже
флотский. Рыцарь. Никого не сожрал. А только лелеял. Но  жрать  был  горазд.
Волокли ему рыбу, птицу, кроликов, мелких копытных.
   - И долго вы куролесили?
   - Четыре месяца, - сказал Крейсер Грозный. - Ровно  четыре.  По  просьбам
президентов, их  жен  и  дочерей  командование  разрешило  мне  быть  гостем
Латинской Америки. Серега, сказал мне адмирал, постарайся.  Ты,  сказал  он,
можешь послужить делу укрепления не хуже, чем наши боевые визиты дружбы. Я -
руку к бескозырке! Но потом змей устал. И залег в ил.
   - В какой ил?
   - Во влажный, - сказал Крейсер Грозный. - Эти гады, эти удавы,  эти  змеи
водяные, эти Анаконды имеют обыкновение. Случись засуха, они тут же  мордой,
а потом и всем телом - во влажный ил. И в спячку. И  дрыхнут  так,  пока  не
начнется сезон дождей. Ушлые. И мой туда же. Хотя никакой засухи и не  было.
Устал. Наскучило ему. Укатали сивку крутые горки. Раскланялся я с  Латинской
я Центральной Америкой и вернулся продолжать срочную службу в Севастополь.
   - С Анакондой? - спросил Дударев.
   - Со змеем, - успокоил Дударева Подмолотов. - Тем более что он съемный. Я
для него завел чемодан.  С  дырками.  С  иллюминаторами.  В  Крыму  он  стал
зябнуть. Кашлял. Но привык. И опять, гад, пустился в развлечения.
   - В Москве ему и вовсе холодно. Небось сюда его и не взял?
   - Взял, - сказал Крейсер Грозный. - Закончил службу и взял.
   - И он не буянил?
   - Сам просился.
   - Хорошо, - сказал Дударев. - А если бы тебе пришили не его, а ее?
   - Могли бы пришить и ее, -  задумался  Крейсер  Грозный.  -  Там  хорошие
хирурги. Она бы давала в год до  семидесяти  детенышей.  В  яйцах.  А  то  и
больше.
   - От тебя?
   - Почему от меня? От себя.
   - Так-так-так! Семьдесят детенышей!  В  яйцах!  -  Дударев  воодушевился,
достал из кармана блокнот. - Семьдесят яиц в год!
   - Да что ты пишешь! - взревел Бордюков. - Кому ты веришь? Этому брехуну?
   - Ну и пусть врет!  -  сказал  Дударев.  -  Слушай  и  не  мешай.  И  ты,
Мельников, слушай. Здесь и для нашего будущего дела есть направление.
   Тут Шеврикука чуть было  не  высказался.  И  он  за  все  годы  трудов  в
Землескребе не наблюдал каких-либо  свидетельств  проживания  в  здании,  во
дворе его и вообще в Останкино  гигантского  водяного  удава.  Но  Шеврикука
сейчас же сообразил, что лучше молчать.
   - Где она? - орал Бордюков. - Предъяви!
   - Я не обязан носить змея все время, - сказал Крейсер Грозный.  -  И  нет
нужды. У меня у самого восстановилось.
   - Может, он  ввинтился  теперь  башкой  .во  влажный  ил?  -  предположил
Свержов.
   - А хоть-бы и в. ил, - сказал. Крейсер Грозный.
   - Но засухи нет!
   - Нет, - подтвердил  Крейсер  Грозный,  и  глаза  его  стали  чрезвычайно
хитрыми. - Засухи нет. Но у него свои резоны.
   - Может, он в том, в детском пруду? - спросил Свержов. - Или в пруду, что
у Башни?
   - Может, и там, - сказал Крейсер Грозный. - Он свободный змей в свободном
государстве. Где хочет, там и проживает. Мало ли у нас водоемов. Но я бы  на
его месте сидел бы сейчас в Ботаническом  саду,  в  Главной  Оранжерее.  Там
пальмы, там бананы, там в воде цветут лотосы и  виктории.  И  всюду  порхают
амазонские мухоловки.
   - Мельников, обрати внимание и на это признание! - сказал Дударев и опять
что-то записал в блокноте.
   Шеврикука был совсем тяжел,  веки  его  склеивались,  но  при  упоминании
Оранжереи он встрепенулся, то ли в испуге, то ли в недоумении:
   - Анаконда в Оранжерее?
   Благоразумие, все  еще  не  погасшее  в  нем,  заставило  его  немедленно
замолчать и не встревать в беседу ни с  какими  вопросами.  Но  и  испуг,  и
недоумение не прошли. Бразильский змей невдалеке  от  привидений?  Но  вдруг
этому Подмолотову, этому Крейсеру Грозному, известно нечто о  привидениях  и
их доме?
   - Идиоты! Жертвы перестройки! - опять заорал Бордюков. - И правильно, что
вас сократили и выгнали! Кому вы верите!
   - В Департаменте Шмелей, - сказал Свержов, - ты сам много чему  верил.  И
нас заставлял верить!
   Крики и протесты Бордюкова были  признаны  приглашением  снова  промочить
горло и продолжить действие, прерванное визитом дружбы в Эфиопию. Но Крейсер
Грозный не мог успокоиться. "Ах, вы не верите! - заявлял  он.  -  А  из  вас
кто-нибудь пил с императором?  Никто!  А  я  пил!  С  императором!  С  Хайле
Селассией! Это настоящий мужик! А этот, который его прогнал, ихний  Мариман,
Менгисту, дрянь! Я пил  с  императором!.."  Потом  Крейсер  Грозный  пытался
поведать еще нечто. В частности, о том, что он родился в мешке с цементом  и
клинкером при Михайловском цементном заводе в Рязанской области.  И  о  том,
что уже в четыре года он был кандидатом в  мастера  спорта  по  стрельбе  из
рогатки катышами клинкера, резина, же шла на рогатки из  противогазов...  Но
Крейсера Грозного теперь никто не слышал.  Пили,  галдели,  Шеврикуке  стало
совсем худо, соображал он расплывчато и все же  старался  не  пропустить  ни
слова про Оранжерею. Однако ни про  анаконду,  ни  про  Ботанический  сад  с
прудами и Оранжереей более не вспоминали. Лишь звучало иногда: "А вы не пили
с императором!" И Шеврикука, расслабившись вовсе, заснул.
   А проснувшись, растерялся. Сидел он неподалеку от шашлычной  под  кустами
бузины, вблизи нескольких пустых трехлитровых  банок  и  граненых  стаканов.
Прежние собеседники Шеврикуки пропали, а справа  от  него  полулежал  теперь
странный тип, дурно пахнувший. Впрочем, во рту Шеврикуки, внутри  его  всего
было так противно, что обращать внимание на чужие дурные запахи или осуждать
их  было  бы  неразумно.  Новый  сосед  Шеврикуки  походил  на   карлика   с
Веласкесовых полотен, голову же его, здоровенную,  подпирала  шея  будто  бы
раструбом боярского воротника. "Ну что? - спросил карлик. - Пойдем?" "Куда?"
- удивился  Шеврикука.  "Как  куда?  -  подмигнул  ему  карлик.  -  Куда  вы
предлагали". "А куда я предлагал?" - спросил Шеврикука. "Ну знаете! - теперь
уже удивился карлик. - Как же так, Шеврикука!"
   И Шеврикуку осенило: карлик - из духов Башни. Или хотя бы от них.
   Они встали и пошли. Когда дух поднялся, Шеврикука увидел, что  тот  и  не
карлик. Уродец точно, но не карлик. Руки и ноги его были  от  коротышки,  но
лобастой головой своей он доходил Шеврикуке до плеча. И, возможно, по  иным,
нежели у Шеврикуки, эстетическим представлениям он и не считался уродцем.
   - Пэрст, - сказал дух. - Меня зовут Пэрст. Вы, может, запамятовали.
   -  Запамятовал,  -  согласился  Шеврикука.  -  И  куда  предлагал   идти,
запамятовал. Зачем - тем более.
   - А я помню, - сказал Пэрст. Возможно, он был просто Перст, но гласную  в
своем имени  возводил  достоинством  выше,  с  очевидной  претензией,  будто
намекал на нечто важное, о чем вынужден пока молчать.
   Но был он жалок и чем-то удручен, порой его била дрожь, не заметить этого
Шеврикука не мог.
   - Я во сне, что ли, с тобой разговаривал? - спросил Шеврикука.
   - Нет, - сказал Пэрст. - Мы сидели. И пили. С нами  и  еще  были.  Но  их
раздражал исходящий от меня запах. Они затыкали носы. Они ушли. Тогда  вы  и
признались, что вы Шеврикука. Но, может, вы и не Шеврикука?
   И Пэрст остановился. Соображение, пришедшее ему  в  голову,  похоже,  его
напугало.
   - Нет. Я именно Шеврикука.
   - А я - Пэрст, вы поняли! - обрадовался Пэрст. - Я вам рассказывал!
   И последовал повтор, надо понимать, истории Пэрстовых злополучий. Там, на
Башне, ему было приказано засесть в капсулу и замереть в ней. Хоть бы  и  на
три столетия. На сколько - не его  дело.  Закладывали  Оптический  центр  за
гостиницей "Космос" и в  обстановке  пятифлажного  митинга,  естественно,  с
непременными взаимоуколами, замуровали в фундаменте капсулу  с  посланием  к
потомкам. Башня уже давно рассаживала в капсулы наиболее важных  для  города
фундаментов своих агентов. Ну не агентов, а неизвестно  кого.  И  неизвестно
зачем. Возможно, конечно, с чрезвычайно секретной миссией,  в  которую  мало
кто был посвящен. А может, и на всякий случай.  Вот  и  Пэрсту  пришла  пора
засесть в капсулу. Радость грошовая, но приказали. А он  кто?  Он  никто.  К
концу митинга он вместился в капсулу.  Капсула  хорошая.  Вроде  футбольного
кубка. Блестела. Из титанового сплава. Послание в пластиковой упаковке в ней
уже  лежало.  Тут   Пэрст   услышал:   главного   оратора   стали   партийно
подковыривать. Мол, что - послание.  Можно  было  бы  отправить  потомкам  и
ценный подарок. Мол, когда закладывали цирковое училище на  улице  Расковой,
клоун Карандаш бросил в капсулу тысячу рублей, земля ему  пухом.  Тот,  кого
подковыривали, рассмеялся. Что потомкам ваши рубли!  Мол,  мы  способны  уже
катать людей бесплатно в такси, а в будущее отослать платину  и  бриллианты.
Полез в карман и опустил в капсулу подарки. Что-то звякнуло. Вышло эффектно.
Аплодировали. Тут капсулу  прикрыли  мраморной  плитой  с  золотыми  словами
"Потомкам - в третье тысячелетие!". И к Пэрсту пришел покой.  Но  ненадолго.
Часа через три двое мастеров, опускавших плиту, ее  и  подняли.  Что-то  они
слушали  на  митинге,  но  невнимательно.  Они  развинтили  капсулу,  искали
платину, бриллианты или на крайний случай тысячу  рублей  и,  не  найдя  их,
обозлились. А нашли они  четыре  пробки  от  пивных  бутылок.  В  бессильном
раздражении они справили на безвинных Пэрста, послание и пивные пробки малую
и большую нужду, полили их еще чем-то вонючим и  опять  придавили  мрамором.
Капсула была опошлена, и Пэрст посчитал, что имеет право покинуть ее.  "Э-э!
- подумал Шеврикука. - Теперь тебя и не Пэрстом будут называть, а  Капсулой.
Если не объявят дезертиром".  И  Шеврикука  вспомнил,  что  обещал  провести
Пэрста на фабрику химчистки за Ботаническим садом и окружной дорогой.
   Но вместо химчистки они оказались в пивной на улице Фонвизина, где запахи
Пэрста-Капсулы  выделить  из  других  ароматов  кому-либо  было  недоступно.
Шеврикука чувствовал, что его может занести, что  сейчас  он  станет  врать,
хвастать и важничать. "Подумаешь, анаконды и титановые капсулы с посланиями!
Да я эти анаконды! - принялся выступать Шеврикука. И очень громко.  -  Да  я
эти анаконды сшибал с деревьев из рогаток! Катышами  клинкера!  И  я  пил  с
императором! Хайле Селассией!" "Какие анаконды?" - не поняли Пэрст-Капсула и
свежие фонвизинские собеседники.  "А  такие!  -  стукнул  кружкой  по  столу
Шеврикука. - Любых размеров и шкур! Резину на рогатки  брал  из  аэростатов!
Резал их  на  полосы  садовыми  ножницами!  Или  вот.  Из  Киева  базарят  с
англичанами,  будто  те  зажилили  бочку  золота  полковника  Полуботка,  из
запорожской казны... Или вот эти чудики со станции Тайга ищут золотой  запас
Колчака! А я про такие клады знаю, что!..  Князей  Черкасских,  например.  И
ходить далеко не надо. В версте отсюда, в Останкинском  парке..."  Шеврикука
даже и рукой указал, в каком направлении следует идти,  чтобы  обнаружить  в
парке клад князей Черкасских. Скептиков, впрочем, разевавших рты,  Шеврикука
попытался удивить рассказами о думном дьяке Шелкалове, владевшем  Останкином
после отмены опричнины, тот тоже много чего накопил и кое-где  закопал.  "Но
не под кедрами, - тут же расстроил слушателей Шеврикука. - Не  под  кедрами.
Кедры привез из Сибири уже именно один из князей Черкасских, не скажу какой,
ни-ни, не скажу, а князья Черкасские пошли от кабардинского князя Темрюка, и
золота имели - во!" Далее Шеврикука свернул к Мечу-Кладенцу, Чаше Грааля,  а
проявив себя драматическим  тенором,  пропел:  "Отец  мой  Парсифаль,  богом
венчанный, я - Лоэнгрин..." Тут его опять сморило...
   7
   Шеврикука лежал в малахитовой вазе.
   На полу, на ковре, в солнечных лучах грелась анаконда.
   В дверь позвонили. "Экие глупые слова, - подумал Шеврикука. - Ведь  не  в
дверь позвонили. В квартиру. В меня позвонили". За дверью  просителем  стоял
Пэрст-Капсула. "Брысь!" - сказал Шеврикука анаконде, и она исчезла. А может,
ее и не было.
   Шеврикука открыл дверь и впустил Пэрста. Наверное, тот  отмывал  себя.  И
долго. Возможно, натирался благовониями. Но дурной запах совсем не истребил.
Впрочем, Шеврикуке все было мерзко сейчас.
   - Меня прислали к вам, - объявил Пэрст-Капсула.
   Он снова дрожал. Был напуган. Не теми ли, кто прислал его?
   - Ну и что? - грубо сказал Шеврикука.
   - Меня прислали к вам... И просили вас прибыть для беседы...
   - Прямо сейчас?
   - Желательно вовремя.
   - Еще чего! - И Шеврикука зевнул, давая понять, что лучше бы его оставили
в покое, к чему он более теперь расположен.
   - Я вас провожу...
   - А ждать мне не придется? - спросил Шеврикука с
   вызовом. И  сейчас  же  осадил  себя:  опять  он  хорохорится!  Ведь  был
случай... Впрочем, перед Пэрстом можно было позволить себе и покуражиться!
   Но в баню бы теперь! И веник в руки!
   - Ладно, - сказал Шеврикука. - Сейчас и отправимся.
   "Явилось бы мне мое Монрепо, - подумал Шеврикука, - где никто бы  не  мог
нарушить мое уединение и покой..." Главное - Монрепо! Да, были и Монрепо,  и
Монплезиры, но у кого? К тому же он, Шеврикука, всегда с  большим  интересом
относился к затее светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова устроить
Монкураж. И сам кое-что придумал и осуществил. Но- где, как и когда!..
   "Однако теперь-то что было мечтать о венике и парной! О, Монрепо!  Ловок,
брат! Сейчас тебя  возьмут,  подхватят  служители  с  целлулоидно-кукольными
голосами, повлекут, со щипками,  оплеухами,  с  ударами  ног  из  канфу,  со
швырянием о бетонные стены,  в  поднебесье,  а  потом  и  в  седьмые  небеса
Останкинской башни. Предоставят для беседы. Можно предположить,  как  и  чем
она закончится.
   - И велели передать, - сказал Пэрст-Капсула,  -  что  вы  вольны  принять
приглашение на беседу, а вольны и не принимать его.
   - Естественно, волен! - сказал Шеврикука. - Конечно, волен! Но  принимаю.
В здравом уме. И с превеликим  удовольствием.  Вот  только  повяжу  бант  на
груди.
   - Какой бант? - спросил Пэрст-Капсула.
   - Из черного бархата.
   Какой бант?! Из какого черного бархата? Он ошалел, что ли? Что он  мелет?
"Что мелю, то и мелю!" - сказал себе Шеврикука. Были у него бархатные  ленты
в укрытии, были желтая, фиолетовая и черная, и Шеврикука понял,  что  именно
теперь бант он непременно повяжет, пусть его и  выставят  посмешищем,  пусть
унизят или даже удавят, стянув бархат на шее. Отправив посланника  духов  во
двор, Шеврикука пробрался к тайнику и уважил свою блажь.
   - Идем к Башне? - спросил Шеврикука во дворе.
   - Идти никуда не надо, -  сказал  Пэрст-Капсула.  -  Вы  просто  закройте
глаза. И все. А я ни вам, ни им больше не нужен.
   Шеврикука закрыл глаза.
   - Поднимите веки, - услышал он. - И присаживайтесь.
   Шеврикука стоял возле кресла. В  мягкую  глубину  его  он  и  погрузился.
Пребывал он в  некоем  помещении-ящике,  по  размерам  схожем  с  вагончиком
строителей. Напротив него, в кресле же, сидел крупный мужчина  или,  скажем,
существо,  принявшее  облик  крупного  мужчины.  И  вылитый  Бордюков.  Нет,
разглядел Шеврикука,  не  Бордюков.  Пожалуй,  весомее  Бордюкова.  И  более
ястреб. Но из породы Бордюковых. Никого и ничего более вокруг себя Шеврикука
не наблюдал. Чистейшие  бледно-фиолетовые  стены  вагончика  были  прорезаны
четырьмя квадратными окнами,  виды  в  них  все  время  менялись,  и  вскоре
Шеврикука сообразил, что их вагончик летает вблизи Башни, над  Останкином  и
парком,  причем  шальным  образом,  кувыркается,  крутится,  ныряет  вниз  и
возвращается в выси, покачиваясь,  выделывает  и  иные  кренделя  городского
пилотажа, возможно, бочки и  иммельманы,  не  причиняя  при  этом  Шеврикуке
никаких неудовольствий и неудобств.
   - Вас не трясет?  И  не  болтает?  -  осведомился  тем  не  менее  хозяин
летающего помещения. Или не хозяин.
   - Нет, - сказал Шеврикука. - Не трясет. И не болтает.
   - Ну и хорошо, - кивнул собеседник. - Но можно  закрыть  оконца  шторами,
чтобы нас не отвлекало движение. А?
   - Меня оно не отвлекает, - сказал Шеврикука.
   - Вы в напряжении. Будто я намерен вас потрошить или подвешивать на крюк.
А зря. Наше общение ни к чему не должно обязывать. Ни меня, ни вас. Из  него
может выйти толк, а может и не выйти. И мы разлетимся. Да, я не Бордюков.  И
не его брат. И не параллельная структура. В своих сущностных буднях  выгляжу
иначе. Или никак не выгляжу.  Но  ради  контакта,  ради  соответствия  вашим
привычкам меня обрядили в подобие Бордюкова. Имея при этом в виду, что  ваши
мысли могут или даже должны получить некое направление.  Я  с  этим  мнением
спорил, но уж ладно...
   - Какое направление мыслей? - спросил Шеврикука. -  Я  у  вас  сегод