записями  Александра  Малинина,
Любови Успенской, Вики Цыгановой, какого-то Портного,  и,  возможно,  не  из
нелюбви к попсе и безвременной  музыке,  а  из  соображений  справедливости:
"Этим вон стиральные машины и велосипеды, а нам всякие Успенские!" И уж чуть
ли не  взрыв  негодования  и  презрения  вызвали  упаковки,  плотно  забитые
прокладками с крыльями, явления которых в телевизорах, особенно в  обеденное
время, приводили к потерям аппетитов. Тут брань  стала  звучать  и  в  адрес
Пузыря,  вовсе,  может  быть,  невинного  и,  скорее   всего,   недостаточно
информированного об  интересах  и  привязанностях  москвичей.  Разочарования
подвели к перебранкам, а те - и к глупейшим дракам.
   Такой вот оборот приняла показательная  раздача  даров  Пузыря.  Это  нам
свойственно.  Воодушевления   и   восторги   у   нас   сменяются   уныниями,
раздражениями, для которых порой и нет оснований.  И  теперь  довольных  или
ожидающих удовольствий было куда больше, чем  недовольных,  но  недовольные,
при остроте их досад, выходило, затевали бузу. Во  всяком  случае,  угнетали
настроения. И это не могло не сказаться. Дальнейшее опорожнение Пузыря стало
проходить нервно, с неприятностями, неполадками и заторами. А по городу  уже
бродили слухи и домыслы, ставившие под сомнение как добродетели Возвышенного
управления Справедливой Раздачи, так и добродетели самого Пузыря.  Ко  всему
прочему, в суждениях телеведущих, их остротах, подковырках и даже  в  жестах
угадывались теперь намеки на то, что дела с Пузырем не так уж и хороши,  как
всем представляется. И выварилось в публике мнение. Если кто желает получить
от Пузыря по коммунальным опискам квартиры, автомобили,  коттеджи-резиденции
в Перхушкове, путевки на Багамы, кипы акций, кухонные комбайны, темно-синие,
немаркие носовые платки  и  подшитые  валенки  (о  них  мечтали  вслух,  вы,
конечно,  не  помните,  два  профессора   Литературного   института,   Вадим
Евгеньевич Ковский и Владимир Павлович Смирнов, этот ждал еще и  дратву  для
подшития валенок), то пусть фантазеры, даже  и  имеющие  льготы,  перестанут
грезить и утрутся собственными платками. В лучшем случае им выдадут  галоши,
прокладки, маргарин "Рама" и учебники  для  шестого  класса.  Скорее  всего,
Пузырь почти  целиком  состоит  именно  из  галош,  прокладок,  маргарина  и
горохового концентрата. (По поводу галош,  модных  в  хлопкосеющих  районах,
прибыли уже - опять на верблюдах и ишаках - купцы из Средней Азии.)  А  если
что и вывезли из Пузыря ценного, то оно  уже  либо  разворовано,  либо  тихо
роздано и без того сытым, превращено в доллары и уплыло в чужие земли.
   В такое не  хотелось  верить.  Но,  исходя  из  долговременных  житейских
опытов, верили. Снова зашумели в Останкине сообщества  и  партии.  Ликовала,
предъявив свою правоту, Лига Облапошенных. Бил молотком по чугунному  горшку
для жаркого взбудораженный Радлугин и  возносил  к  небу  списки  участников
Солнечного  Затмения,  достойных  большего,  нежели  галоши   и   прокладки.
Начиналась в Останкине буча, от которой Шеврикука ничего хорошего не ожидал.
   Досадными и частыми стали теперь сбои в грузоперевозках. Машины ломались,
самозванцы с подменными номерами пытались пробиться  к  проемам  Пузыря,  из
ближних стран предъявлялись документы  десятилетне-братской  давности,  иные
пилоты не могли опустить летательные аппараты внутрь Пузыря, усаживали их на
его спину. Похоже, и сам  Пузырь  нервничал.  Несколько  раз  его  будто  бы
корежило. Однажды это наблюдал и  Шеврикука,  на  ум  ему  сразу  же  пришел
Блуждающий Нерв. Но всякий раз Пузырь успокаивался, лежал смирно,  запасы  в
нем, видимо, не иссякли. А может, они и вовсе были неиссякаемыми.
   Но в воскресенье случилось никак и никем не чаянное. Уже утром на  глазах
у зевак Пузырь перестал пускать в  себя  вертолеты  и  автомобили.  Из  него
выезжали и вылетали, в него же проникнуть ничто не  могло.  "Ну  а  как  же?
Выходной! Имеет  право!"  -  рассуждали  наблюдатели.  Предчувствие  выгнало
Шеврикуку из Землескреба к  улице  Цандера.  У  въездных  проездов  толклись
обескураженные специалисты, но похоже, и  они  сами  себе  ничего  не  могли
разъяснить. А потому версия  о  выходном  Пузыря  была  признана  сносной  и
разумной. Но когда  из  Пузыря  выпорхнул  последний  загруженный  вертолет,
проемы Пузыря в мгновение  закрылись.  Будто  их  и  не  было  никогда.  Все
притихли. Вертолет унес с собой  звуки.  Пронзительно-тоскливо  сделалось  в
Останкине. Судорога прошла по спине исполина. Теперь уже от Сокольников и до
Марьиной Рощи. Пузырь замер. И через минуту отцепился от Земли.  Подъем  его
вышел  плавным  и  чрезвычайно  уважительным  по  отношению   к   московским
наблюдателям,  мягко  сказать,   ошалевшим.   Лишь   некоторые   шептали   с
возмущением: "Как посмел! Немедленно поднимать перехватчиков! Или -  ракетой
его! Ракетой!" В высотах,  где  он  некогда  висел  над  Останкином,  Пузырь
прекратил подъем. В толпе послышалось: "Одумался! Да куда он от нас денется!
Далеко не улетит!" Пузырь, повисев, произвел некие колебательные движения  с
изгибами  всего  тела  (Шеврикука  посчитал  их  прощально-приветливыми)   и
продолжил восхождение в небеса, теперь уже с невежливой скоростью. Брошенные
вдогонку ему истребители-перехватчики не смогли  остановить  беглеца.  Очень
быстро он превратился в точку. А потом и вовсе исчез.
   Печально и тихо смотрели в небо останкинские жители.
   79
   В грустной, будто осиротевшей толпе Шеврикука увидел Дуняшу. Она  глядела
в его сторону. А к ней приближались  Любохват  с  Продольным.  Дуняша  стала
призывно махать рукой Шеврикуке, но Любохват с Продольным резко повернули ее
и, видимо, принудили следовать с ними.
   Шеврикука намерен был направиться им вдогонку. Но осадил себя.
   Он был ученый.
   Обещания заняться Любохватом и Продольным он так и не выполнил. Вроде  бы
не было для этого сословных  причин.  Беспокойства,  какие  вызывали  в  нем
Любохват и Продольный, могли быть вызваны лишь его неприязнью к  ним.  Ну  и
что из того, что они поглядывали на него злобно и будто бы  от  них  он  мог
ждать пакостей? Это его трудности. А для всего сословия или хотя бы для  его
останкинского землячества  Любохват  с  Продольным,  вполне  возможно,  были
удалыми и героическими личностями, а во  время  баталий  с  Отродьями  Башни
исполняли секретные задания... И  все-таки  Шеврикука  не  мог  не  доверять
своему чутью, а сомнения следовало развеять. Хотя бы  поговорить  с  Артемом
Лукичом, посылавшим Продольного в экспедицию  по  неотложным  делам,  а  еще
лучше - с  Увещевателем,  выложить  им  свои  сомнения  и  добиться  от  них
разъяснений.
   Можно было бы постучаться к Иллариону. Но как  бы  не  оказался  Илларион
опять в Гатчине. Или где-нибудь на Земле Франца-Иосифа.
   А о том, какие интересы связывали Дуняшу с Любохватом  и  Продольным,  не
следовало и думать.
   Но пока Шеврикука стоял на Звездном  бульваре.  И  ему  без  Пузыря  было
печально. И даже обидно.  Но  отчего  же  обидно-то?  Будто  и  ему  чего-то
недодали? Но он ничего и не ждал.
   А толпа по-прежнему молчала. Смотревшие  в  небо  заметили  появление  на
северо-востоке тяжело-темных облаков. И стало прохладнее. Безмолвие  публики
не нарушал даже бывший соцсоревнователь Свержов. Все были  обескуражены.  До
того привыкли к Пузырю, что он уже казался своим,  домашним.  Без  него  был
теперь  неуют  в  душах.  Заметили  лишь  одного  оживленного   человека   -
подозрительного типа с поднятым воротником и трубкой во рту,  прозванного  в
народе инспектором Варнике. На вопрос, что случилось с Пузырем,  он  заявил,
чуть ли не торжествуя:
   - Как он прилетел, так он и улетел. Он свое дело сделал. И какой  он  вам
Пузырь?
   Версию о том, что Пузырь стал легкоподъемным оттото, что из  него  изъяли
все тяжести, инспектор Варнике принял с высокомерным смехом  и  со  словами:
"Тяжестей в нем осталось достаточно. Просто он посетил плантацию  человеков.
Понаблюдал, как совершаются здесь опыты, и  был  таков".  Инспектор  Варнике
приподнял котелок, поклонился публике и пошагал в направлении Марьиной Рощи.
Более в Останкине его не видели.
   А тяжело-темные облака наползали, наползали. И  когда  наползли,  из  них
посыпал снег. Сначала он был крупитчатый, потом полетели  хлопья  метельные,
ветер стал мотать верхушки деревьев, срывать  державшиеся  до  конца  ноября
листья, словом,  дождались  зимы.  Пурга  погнала  публику  со  Звездного  и
Ракетного бульваров в тепло жилья.
   В понедельник утром Шеврикука увидел Звездный бульвар белым.  На  высоких
южных склонах его, от проезда  Ольминского  и  до  проспекта  Мира,  детишки
резвились на санках и пластмассовых кругах. От Марьиной Рощи и до  проспекта
были  накатаны  лыжни,  останкинские  физкультурники  в   часы   безработиц,
отталкиваясь бамбуковыми палками, доставляли себе удовольствие.
   "Так, - подумал Шеврикука. -  Завтра  в  парке  откроют  лыжную  базу,  и
взаимоуважающий  соблюдатель  Горя  Бойс   со   всеми   своими   персонажами
переберется на зимние квартиры в Ботанический сад, в Оранжерею... Ну и  что?
Ничего, ничего, - успокоил себя Шеврикука, - мне в Оранжерее делать нечего".
   Из телевизионных передач  он  узнал,  что,  несмотря  на  убытие  Пузыря,
раздача по коммунальным спискам вынутого из него добра  отменена  не  будет.
Другое дело, сроки ее несколько отодвинутся, потому как тщательными научными
способами подвергнутся изучению свойства  наследия  Пузыря,  чтобы  не  было
причинено  ни  малейшего  вреда  народонаселению.  То  есть  пока  на  добро
отлетевшего Пузыря наложен карантин.
   К объявлению  этому  публика  отнеслась  удивительно  добродушно.  Буйных
волнений в Москве и  провинциях  не  последовало.  "Интересно,  -  соображал
Шеврикука, - а что добыли Любохват и Продольный в пяти очередях?" И опять же
ему стало досадно на самого  себя.  Получалось,  что  у  него  к  этим  двум
субъектам болезненное отношение. Но он  понимал,  что  не  успокоится,  пока
кое-что не выяснит.
   Когда  Шеврикука  решился  пойти  в  Большую  Утробу,  у  двери  квартиры
Зелепукина он обнаружил клочок бумаги. Нервным  женским  почерком  там  было
написано: "Шеврикука! Гликерию похитили. Требуют выкуп. Где она, неизвестно.
Без вранья. Поверь".
   Шеврикуке захотелось скомкать бумагу и швырнуть ее в мусоропровод. Но  он
посчитал, что по  возвращении  от  Артема  Лукича  он  ее  сожжет.  Не  было
надобности подносить бумагу к носу, запахи исходили от нее Дуняшины.
   Экая опять бесстыжесть и наглость!
   Но,  может  быть,  наглость  и  бесстыжесть  на  этот  раз  были  вызваны
отчаянием?
   Ну и что? Обойдутся и без него! И как бы еще не пришлось пожалеть о своей
затее самим похитителям Гликерии. Но кто они? Не оживляет ли  снова  в  себе
силы кровопивец и тать  Бушмелев?  Но  Гликерия  вроде  бы  расплатилась  со
злодеем... На всякий случай, пообещал себе Шеврикука,  надо  будет  повидать
Епифана-Герасима, не из-за Гликерии, конечно, и не из-за ее  драм,  а  чтобы
вызнать местопребывание и намерения Бушмелева.
   Артем Лукич в Большой Утробе присутствовал. В дни баталий с Отродьями ему
присудили особые  полномочия,  и  он  оказался  в  Утробе  главнозаседающим.
Похоже, и  теперь  полномочия  у  него  не  были  отобраны.  Вопреки  дурным
ожиданиям и слухам, бывшее бомбоубежище власти не  определили  под  ночлежку
бомжам, и домовые по-прежнему чувствовали здесь себя хозяевами, к самому  же
помещению относились теперь уважительно: оно выдержало осаду Отродий.
   Шеврикуку  допустили  к  Артему  Лукичу  без  проволочек.  На   последних
посиделках Артем Лукич обидел Шеврикуку и даже  унизил  его,  а  Продольного
возвел в действительные члены посиделок, совершенно,  на  взгляд  Шеврикуки,
незаслуженно, а потому Шеврикука на Артема Лукича  был  сердит.  Правда,  он
пытался успокоить себя: мол, очень может быть,  тогдашнее  поведение  Артема
Лукича было частью той самой жестокой проверки, назначенной ему,  Шеврикуке.
А теперь, когда и проверка, и оборона Хранилища - в прошлом,  разумнее  было
бы вести себя великодушно и не напоминать старику о досадах и обидах.
   И все же к столу Артема Лукича Шеврикука подошел, не выказав дружелюбия.
   - Садись, - предложил Артем Лукич. - Чем обязан?
   - Продольным и Любохватом! - резко сказал Шеврикука.
   -Ах, вот оно что... - пробормотал Артем Лукич. И встал. - Вот оно что...
   Поводом разговора он был явно недоволен. В прежние дни он  бы  наорал  на
Шеврикуку, ногами принялся бы топать, запустил бы в  гостя  чернильницу,  но
после баталий с Отродьями громкогласный Артем Лукич ходил неслышным калекой.
И теперь он произнес тихо:
   - Ты место свое знаешь? Ты кто? Ты двухстолбовый домовой! У тебя  дела  в
двух подъездах!
   - Я место свое знаю! - сказал Шеврикука  чуть  ли  не  воинственно.  -  И
другие знают, каково мое  место.  Любохват  и  Продольный  вызывают  у  меня
сомнения, возможно несправедливые. Если вы эти сомнения не развеете, я  могу
натворить дел, какие не понравятся ни вам, ни Продольному с Любохватом. Если
вы не уполномочены дать разъяснения, я  схожу  в  Китай-город,  в  Обиталище
Чинов.
   - Ты, Шеврикука, я вижу, возомнил о себе, - покачал головой Артем  Лукич.
- А зря.
   - Ладно. Может, и возомнил. И зря, согласен. - Шеврикука встал.  -  Но  у
меня свои понятия о чести. И если кто-то за что-то должен платить по счетам,
я постараюсь посодействовать тому, чтобы так оно и вышло.
   - Постой, Шеврикука!  -  заторопился  Артем  Лукич.  -  Успокойся.  Сядь.
Поговорим здесь. Куда ты, право?
   - Я же сказал: пойду в Китай-город. В Гостиный двор. В Обиталище Чинов.
   - А может быть, в этом нет нужды? - прозвучало за его спиной.
   Шеврикука обернулся. В присутственное место Артема Лукича входил знакомый
Шеврикуке со дня июльского собеседования Увещеватель.
   - Садитесь, Шеврикука. В Гостином дворе, как вы знаете, нынче стройка,  -
сказал Увещеватель. - И вы, Артем Лукич, присаживайтесь.
   Пожелание Увещевателя было исполнено. При  кабинетном  свете  Увещеватель
выглядел иначе, нежели в лучинной полутьме Китайгородского Обиталища  Чинов.
Здесь  он  казался  менее  древним  и  менее  заросшим,  а  глаза  его  были
ярко-живые. Неожиданные и совершенно необъяснимые прежние  его  посмеивания,
никак не соответствующие смыслу произносимых слов, нынче  отсутствовали.  Но
опять нечто знакомое угадывалось Шеврикукой в частностях Увещевателя  и  его
интонациях.
   - Суть ваших сомнений, Шеврикука, - сказал Увещеватель, -  нам  известна.
Но всего открыть вам в интересах дела мы не можем.  И  у  нас  нет  ясности.
Разговор с Любохватом и Продольным для  вас  пока  преждевременен.  И  очень
просим вас вести себя тихо, ни во что  не  вмешиваться  и  не  предпринимать
никаких самостоятельных действий. Дабы не повредить и самому себе.
   - Всего не можете, - сказал Шеврикука. - Но хоть что-то откройте.
   - Спрашивайте.
   - Исчезновение Петра Арсеньевича.
   - Да, - после  очевидных  колебаний  сказал  Увещеватель,  -  Любохват  и
Продольный желали использовать возможности Петра Арсеньевича.  Пытались  его
уговорить или даже обмануть. Не вышло. Он стал им  опасен.  И  они  пособили
кое-кому убрать Петра Арсеньевича.
   - Кому же?
   - Для вас сейчас неважно кому...
   - Предположим... Далее. Марьинорощинский раскоп.  Они  проводили  его  по
чьему-либо указанию? На пользу сословия?
   - Нет, никаких указаний им не было дано. Действовали самостоятельно.
   - Они сотрудничали с Отродьями Башни?
   - Тут нет ясности. И есть серьезные вопросы.
   - А с Бушмелевым? Особенно в пору его черной силы?
   - И тут нет пока ясности. Что еще?
   - Пожалуй, мне достаточно.
   - Когда вы их видели?
   - Вчера. Как только отлетел Пузырь.
   - А сегодня?
   - Нет. - Шеврикуку отчасти насторожил вопрос Увещевателя.  -  Сегодня  не
видел.
   - Не видели... Ну ладно... Шеврикука, это не указание и не  приказ.  Это,
почитайте, просьба. Не вмешивайтесь в то, во что вам не следует вмешиваться.
Воздержитесь.
   - Не вмешивайтесь - это, стало быть, не мешайте?
   - Я сказал: не вмешивайтесь! - Увещеватель произнес это  уже  сердито.  -
Помимо всего прочего, ваши самостоятельные действия приведут  к  неожиданным
для вас опасностям, а толку не дадут.
   - Ваши слова принял к сведению, - сказал Шеврикука. - Спасибо за внимание
к моей личности. Разрешите откланяться.
   - Шеврикука, не дури! - выкрикнул ему в  Спину  Артем  Лукич.  Попробовал
выкрикнуть.
   Так. Значит, и Увещевателю неведомо, где  нынче  Любохват  с  Продольным.
Следовало безотлагательно заглянуть в подъезды - владения  Продольного.  То,
что Продольного в подъездах нет, он выяснил  сразу.  В  трех  его  квартирах
жильцы  были  в  отъезде,  в  них  Продольный  мог  отдыхать  или  кутить  с
приятелями, там наверняка остались от него следы или даже улики. И верно, на
восьмом этаже Шеврикука обнаружил комнату, оклеенную ликами  и  черно-белыми
телами мадам Кабарес и ее соратника по искусству, то ли Карацюпы, то ли  еще
как, артистическую кличку его  Шеврикука  точно  не  помнил.  Но  зато  знал
доподлинно, что Продольный шутников обожает, а в  мадам,  похоже,  и  просто
влюблен. В комнате было грязно, натоптано, Продольный на диван  укладывался,
видимо, в сапогах. И пахло дурно. У дивана же стоял сбитый  из  досок  ящик,
заваленный пулеметными лентами. Похоже, Продольного куда-то спешно  вызвали,
и ему было не до уборок. Впрочем, уважением к чистоте домовой Продольный  не
страдал. Не  исключалось,  что  спешить  Продольному  пришлось  на  Звездный
бульвар, где они с Любохватом на глазах Шеврикуки приблизились  к  Дуняше  и
вынудили ее следовать с ними.
   А ведь Дуняша махала рукой Шеврикуке, возможно, просила помочь.
   Ну, махала. Ну, просила. Пусть и дальше просит.
   Он  посетил  и  другие  квартиры.  Обыскал   и   места,   где,   по   его
предположениям, Продольный мог устраивать  тайники.  Кое-что  нашел.  Нельзя
сказать, чтобы находки его особенно удивили. Или тем более поразили. Это  он
и ожидал обнаружить. Сомнения подтверждались. И в  его  действиях  возникала
сословная необходимость. Сидеть в Землескребе и ждать Шеврикука не имел  уже
ни сил, ни благоразумия. А не  соединились  ли  теперь  в  деле  Любохват  и
Продольный со злодеем Бушмелевым?
   Но где он,  Бушмелев?  "Сейчас  же  надо  отыскать  Епифана-Герасима!"  -
приказал себе Шеврикука. Он  снова  был  в  состоянии,  требующем  верить  в
предощущения. И он нисколько не удивился, чуть ли не столкнувшись  на  улице
Королева  с  Приватным  привидением  заводчика   Бушмелева.   Епифан-Герасим
торопился, но при этом и нервничал, оглядывался в соображениях:  нет  ли  за
ним хвоста. Воротник его тулупа был поднят, а собачья шапка напялена на лоб.
Герасим привел Шеврикуку к станции Метрополитена. Потом они долго  ездили  в
соседствующих вагонах, на иные перроны  с  пересадками  Герасим  выходил  из
вагона,  смотрел  в  черноту  туннелей,  прислушивался  и  принюхивался.  На
"Боровицкой" Шеврикука не выдержал и подошел к громиле.
   - Ну что, Герасим? - сказал Шеврикука. - Здорово! Как поживаешь?
   - А, это ты за мной шастаешь... - сказал Герасим, но  без  раздражения  и
угроз в голосе.
   - И где же он? - спросил Шеврикука.
   - Тебе-то что? Впрочем, ты все равно не отстанешь... Там... Где-то там...
в недрах... Все  притягивает  и  притягивает  меня,  а  притянуть  никак  не
может... Мне же самому лезть к нему сейчас не резон...  И  охоты  нет...  Но
ведь притянет...
   - И что он там делает?
   - Кто его знает? Может, отлеживается. Может, набирается сил. Может,  ждет
пособников... Известно только, что по вредности своей в первом часу ночи  он
морочит башку людям, особенно уставшим или поддатым, гоняет  их  не  по  тем
переходам, они и до дома добраться не могут...
   - Коли так, разыскивать его сегодня нет нужды, - вслу