против четверых кладоискателей в масках? Даже если  среди
них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный?  Кого  они
обидели, кому досадили, у кого уворовали?  И  уворовали  ли?  Какие  у  него
доказательства предосудительных действий землекопов, кроме  косвенных  улик,
якобы  обнаруженных  Пэрстом-Капсулой  и  его  же  интуитивных  соображений?
Никаких... Но нет, возражал себе Шеврикука,  его  в  пору  раскопа  забирало
томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при закрытых его глазах  виделись
ему смутные фигуры,  вроде  бы  темно-зеленые  и  в  масках,  они  поднимали
какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то...
   Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным  судьей  или
даже придирой-прокурором и рассмеяться  по  поводу  интуитивных  соображений
Пэрста-Капсулы и собственных туманных видений. А он отгонял от  себя  судью,
прокурора, а с ними - следователя.  Да,  выкопали.  Да,  уволокли.  Да,  был
Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла. Да,  не
обошлось без уполномоченного Любохвата. А выкопали  и  уволокли  несомненную
ценность. И вряд ли, как и  прежде  считал  Шеврикука,  ценность  перевязали
умилительной лентой и с цветами  отправили  в  детский  дом.  Правда,  слово
"уворовали" Шеврикука не решался употреблять. То  есть  уворовать  они  были
намерены. Но вряд ли им  позволили  это  сделать.  Предприятие  их  получило
огласку. И, наверное, откопанное в подполе  Дуськиной  малины  доброразумные
или хотя бы законопогоняемые сберегатели определили в казенные кладовые.  На
это оставалось надеяться.
   Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась карточка
с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием  подпола  и  четырех  спусков.  И
теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме  на  Кондратюка  были
прочищены Любохватом и его  прихвостнями  и  что  им  и  прежде  было  нечто
известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с ним в  сделку
или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и его секреты.
Но опять же не все тайны были  намерены  им  разверзнуться.  Схоронения,  из
которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с набалдашником, надо
понимать, не допустили их в себя.
   Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг и
реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с  наводками)
в документах,  присвоенных  Любохватом  и  командой.  Чтобы  не  повторились
удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве  с  пожаром  (со
злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением имущества Петра
Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии Игнатьевны Полтьевой
Шеврикука и полагал произвести доследование.
   При этом о силах "Возложения" забыть.
   Прежде всего потому, что сам Петр  Арсеньевич,  обложенный  охотниками  и
живодерами, возможностями "отведенного ему значения" пользоваться  не  стал.
Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и  по  какой  причине
выписал лицензию на охоту за Петром  Арсеньевичем,  на  воздушное  убытие  с
Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен.  Может  быть,  и  не
один  Любохват  с  Продольным.  Может  быть,  и  иные  заслуженно-доверенные
личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели  служили  сословным  или
историческим  на-добностям.   Неспроста,   наверное,   бритоголовый   боевик
Любохват, ложный, то  ли  тамбовский,  то  ли  липецкий  дядя,  объявился  в
коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
   Но вряд  ли,  подумал  Шеврикука,  охоту  на  Петра  Арсеньевича  затевал
Китайгородский  Увещеватель  (или   сказавшийся   Увещевателем).   Или   его
соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и
отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал  кто-то  иной.  Хотя  как
знать...
   А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных  флажках  и  слышавший:
"Ату! Ату его!" - пытался  тихонравно  высказать  нечто  Шеврикуке.  Или  он
только начинал чуять приближение егерей и псов?
   "Вот мы и узнаем все! - раззадоривал себя Шеврикука. - Вот мы и проверим,
кто такие Любохват и Продольный, чью они  лапу  лижут  и  кому  спину  трут!
Проверим и разберемся! И..."
   Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова  ужалит  пчела.  Взлетела  рука  к
левому уху. Нет, пчелы не было.
   "А не вонзался ли  сегодня  жалом  Блуждающий  Нерв  в  шкуру  Пузыря?  -
подумалось Шеврикуке. - Не пропорол ли ее?"
   Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
   "Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским  кладом
и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых пчелиных
укусов? Ну  уж  нет,  меня  не  остановишь!"  -  таков  был  сейчас  упрямец
Шеврикука.
   Пузырь, предположим, и потревоженный  Блуждающим  Нервом,  вряд  ли  куда
улетел. А  вот  посетить  Пэрста-Капсулу  Шеврикука  посчитал  теперь  делом
важнейшим.  Недавние  свои  установления  отбросил,   намерен   был   задать
полуфабрикату два или три вопроса  (впрочем,  все  же  ожидал  и  проявления
интереса Пэрста к "новым значениям").
   Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном  доме
на  больничной  койке.  Он  был  неспокоен,  в  малярийном  поту,  руки  его
натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда  бомжа  на  лицо,  стараясь
укрыть голову, но рванина  доставала  лишь  до  глаз,  испугавших  Шеврикуку
затуханием разума.
   - Пэрст, Пэрст! - чуть ли не вскричал Шеврикука. - Ты меня видишь? Ответь
мне!
   Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его  взгляде.  Сам  он
попытался привстать.
   - Лежи! Лежи! - приказал ему Шеврикука. - Что с тобой?
   - Мне нехорошо, - прошептал Пэрст. - Но пройдет...
   - Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я  найду.  Или
травы? Я сейчас же...
   - Не надо, - покачал головой Пэрст. - Ни химию.  Ни  травы.  Они  не  для
меня.
   - Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его лаборатории...
   - Ни в коем случае! - скривился Пэрст. - Пройдет само...
   - Приболел? - осторожно спросил Шеврикука. - Или... ранен?..
   - Исход энергии, - выдохнул Пэрст-Капсула. - Томление всей сути...
   - Опять?
   - Опять...
   - Но все-таки что-нибудь надо принять... для поправки здоровья...
   - У меня не здоровье... - чуть ли не обиженно прошептал Пэрст-Капсула.  -
Я говорил вам... У меня состояние... Оно удручено... Но все пройдет  само...
Вы идите... У вас дела...  Но  сегодня  я  не  сумею  вам  пособить...  Я  в
сентябре... Нет, в октябре... Или вы хотели о чем-то спросить меня?
   - Я хотел... Но это пустяк... Возобновится состояние,  спрошу.  А  скорее
всего - забуду... Но тебе-то надо помочь. - Теперь Шеврикука говорил строго.
- Непорядок, если в моих подъездах  кто-то  хворает...  Мне  не  по  себе...
Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?
   - Не обижайтесь... Я не  капризничаю...  Я  справлюсь  сам...  А  те  две
вещицы... Нет! Нет! Ничего! Ничего...
   - Ничего так ничего, - сказал Шеврикука и покинул получердачье.
   Свидание с недужным опечалило  его.  Но  печаль  эта  тут  же  вызвала  и
недовольство Шеврикуки -  экий  он  чувствительный  и  сострадательный.  Вид
Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни  полуфаб  и
подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и
щеголем. То франтил в жару в  бурках,  отделанных  кожей,  то  украшал  себя
камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и  фетровой  шляпой.  Благоухал
одеколонами "Полет", "Шипр", а в особо календарные дни и "Тройным",  проявил
себя чистюлей,  яро  вспоминая  об  осквернении  закладочной  капсулы  тремя
грубыми и вонючими строительными мужиками.  В  получердачье  же  сегодня  он
походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского  колодника.  Лежал
лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде  бы  на  щеках  и
подбородке  ее  не  имел),   белье   же   его   виднелось   из-под   рванины
плаща-покрывала -  нестираное,  в  дырах,  несвежее.  И  совершенно  удивило
Шеврикуку  то,  что  Пэрст-Капсула  носил  кальсоны.  Вид   Пэрста   удручил
Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом,  несомненно,
лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста,  недосо-творенным  или
сотворенным "не так", - породил желание отнести страдальца к целителям.  Или
хотя бы пропарить его  и  напоить  водкой  с  перцем.  Однако  Пэрст-Капсула
остановил  его  или  даже  осадил  его,  проявив,  возможно,  высокомерие  и
гордость. И снова были произнесены  слова  о  томлении  всей  сути,  некогда
вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы  его  улыбку  снисхождения,  ныне  же
прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы  и  недоступной.  Беззвучно
прошелестели и слова: "Вам этого не понять. Вам этого не дано..."
   "Ну не понять и не  понять.  Не  дано  и  не  дано!  -  ворчал  про  себя
Шеврикука. - Стало быть, без  наших  отваров  и  микстур  восстановит  силы.
Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление".
   А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с  ним,  Шеврикукой?  Не
мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он  из  себя  опасно
воспаленного, не с  презрительной  ли  гримасой  натягивал  он  арестантские
кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?
   И не привинчивали ли набалдашник  с  янтарными  вкраплениями  в  летающих
палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил "Возложение"?
   Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а "Возложение" - не
изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.
   И не стоило подниматься в получердачье. Сам же  уговаривал  себя  держать
Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот
и благодари себя...
   "Вы идите... У вас дела... Но я сегодня  не  сумею  вам  пособить..."  не
сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем,
на то, что Пэрст-Капсула  будет  непременно  ожидать  его  посещений,  а  не
пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом),  чтобы
все же спросить полуфабриката о... Не спросил.
   Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить Шеврикука.
Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.
   А не Блуждающий ли Нерв "ужалил" Пэрста-Капсулу и произвел в нем томление
всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв  очень  беспокоили  или  даже  пугали
Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б. Ш., Белый
Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять  (хотя  бы
на время) боевой пыл. Но, судя по  одеяниям  Пэрста-Капсулы  и  его  щетине,
интересующий Шеврикуку немощный  и  неподъемный  улегся  на  раскладушку  до
прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу  Шеврикука
дня три. Если не больше.
   54
   И четыре дня, а может, и неделю не было знаков от Гликерии.
   О двух вещицах вспоминал Пэрст-Капсула, но  будто  опускаясь  в  забытье.
Видимо, о тех самых вещицах, что  были  отданы  на  сохранение  Гликерии.  О
фибуле - лошадиной морде, украсившей пряжку ремня светской  наездницы.  И  о
монете (по Петру Арсеньевичу  -  оболу,  пропуску  куда-то),  вправленной  в
перстень. Но сразу же в  получердачье  раздалось  "Нет!  Нет!",  равноценное
"Чур! Чур их!". После отказа  "пособить"  Пэрст-Капсула  шептал  что-то  про
сентябрь  или  октябрь.  Может,  что  и  важное,  но  оставшееся   Шеврикуке
неизвестным. Да и стоило ли сейчас думать о сентябре или тем более  октябре,
если еще не прогремел и не пролился Ильин день?
   А вот о Гликерии Шеврикука снова думал.
   Гликерия при их с Шеврикукой расставании обещала подать о себе знак через
день, через два. Ну - в ближайшие дни.  Если  решится  просить  Шеврикуку  о
вспоможении ей. Если посчитает  себя  готовой  открыть  ему  обстоятельства,
причины и условия  их  предположительно-полезного  взаимосотрудничества.  Не
исключалось, что она, все заново умножив, поделив, вычтя и вынеся за скобки,
сочтет приемлемым обойтись и без него, Шеврикуки.
   Но и тогда, полагал Шеврикука, памятуя, как и с чем  посещала  Землескреб
Гликерия, она непременно уведомила бы его о потере интереса  к  нему  и  его
силам. Охота охотой,  игра  игрой,  выгоды  выгодами,  а  соблюсти  приличия
Гликерия постаралась бы. Тем более что случай тут был без  забав,  эротов  и
психей, без вздрагивания лепестков камелий, а созидательно-деловой.
   Что ж, подождем уведомлений от Гликерии, положил Шеврикука.  Торопить  ее
не следовало. И вряд ли ее угораздило на манер  Пэрста-Капсулы  чрезвычайным
образом занедужить. Скорее всего, Гликерия уважительно  ожидает,  когда  он,
Шеврикука, закончит или приостановит свои ответственные изыскания.
   Теперь Шеврикуке стало казаться, что и не одна  Гликерия  уважительно  не
тревожит его, не мешает его истинно научной сосредоточенности,  а  и  многие
иные личности и существа, до чьих ушей донеслись пущенные с умыслом слухи  о
якобы новых значениях Шеврикуки. Кто при этом угощает  себя  надеждами,  кто
злорадствует, кто потирает руки. Однако сунуться к нему ни с просьбами, ни с
ехидствами позволить себе не смеют. Ни-ни!
   Эко ты важничаешь, укорял себя Шеврикука, эко раздуваешься! Дали тебе дни
на работу, лишние дни, с накладом, оценив твои способности. И не пристают. И
ни о чем не забыли. А потом пристанут. И взыщут.  Чему  ты  и  сам  вряд  ли
будешь рад.
   Но хотелось теперь Шеврикуке важничать и раздуваться!
   Свидетельством же того, что о нем не забыли, явилась депеша, доставленная
в Землескреб по  линии  одним  из  служилых  стручков,  похожим  на  сушеный
экземпляр саранчи.  Депеша  призывала  действительного  члена  Шеврикуку  во
вторник, в Макриды, принять участие в трудах деловых посиделок. "Прибуду!" -
обнадежил Шеврикука служилого стручка, заковылявшего эстафетой дальше.
   "Смотри осень по Макридам", - вспомнилось  Шеврикуке.  Солнце  в  Макриды
обещало сухую осень. А за Макридами как раз и следовал Илья Пророк.
   При мысли об Илье Пророке, коему полагалось не только громыхать в небесах
колесницей, но и охлаждать в начале августа воды в прудах, ручьях,  морях  и
океанах,   восстановилось   в    Шеврикуке    сожаление    о    раздоре    с
Малохолом-Непотребой,  смотрителем  омовений  в   Сокольнических   банях   и
бассейнах. Опять  пожелалось,  чтобы  Малохол  или  кто-то  из  его  команды
трамваем приехал в Останкино. Хотя бы поглазеть на Пузырь.
   Но на бульварах вблизи Пузыря никого - ни от Малохола, ни тем  более  его
самого - не было.
   Пузырь  лежал  смирный,  неживой.  Никаких  следов  взаимосоприкосновений
Блуждающего Нерва с Пузырем Шеврикука не углядел.  Даже  если  в  мгновения,
когда Блуждающий корежил  Землескреб,  неоправданно  отвлекая  Шеврикуку  от
раздумий, даже если он, Блуждающий, соизволил прожалить  оболочку  Пузыря  и
ввинтиться в его недра, явных повреждений и проколов от  него  не  осталось,
нервные тики линий Пузыря не искажали. Как выяснил Шеврикука,  и  в  прошлые
дни Пузырь не стонал и не дергался. Впрочем,  иные  наблюдатели  утверждали,
что дергался, и еще как.
   Дней десять назад случилось желанное  -  Пузырь  впустил  в  себя  четыре
грузовика-рефрижератора. Через полчаса  пионеров-экспедиторов  выпустил,  на
глаз видно - гружеными. Тотчас же  в  него,  в  пять  отверзшихся  проездов,
въехало сто девятнадцать "КамАЗов", имеющих за спинами  космической  емкости
рюкзаки. И пошло.
   Но шло недолго. На третий день то, что отверзлось, то и заросло.  В  бока
Пузыря можно было биться лучшими лбами Москвы, но и при всем уважении к  ним
Пузырь распахивать себя, пожалуй, более не желал.
   Он замер. И Шеврикука склонен был считать, что возможные покалывания  или
наскоки Блуждающего Нерва вряд ли бы  заставили  Пузырь  подергиваться.  Тем
более что Блуждающий  Нерв  еще  не  взъярился.  Похоже,  он  и  принесся  в
Останкино без понятия и цели. А так, на собачий лай.
   Удивительным образом отнеслись  останкинские  жители,  да  и  все  чающие
раздач и тем более имевшие права на получение к затворению Пузырем ворот. То
есть, конечно, неразумные сразу  же  рассвирепели  и  готовы  были  разнести
обидчика в клочья, зубами его разорвать. Ведь есть же указ:
   "Раздать!" И какой  указ  -  после  поименного  волеизъявления!  И  какие
изливались (излиялись?) имена и вопли! И на тебе! Даже  после  постановления
этот Пузырь кобенится!
   Но большинство, изумляясь самим себе, Пузырь  не  бранило,  даже  отчасти
оправдывало его, придя к мнению:
   "Не готовы. Не дозрели". Полагая при этом, что  дозреют  и  готовы  будут
через неделю. Ну через две. Никак не позже.  Уж  больно  неловкой  сразу  же
вышла   выемка   предназначенных   населению   и   государственным   амбарам
внутренностей Пузыря. Уже на подъездах к отверзшимся проемам Пузыря начались
раздоры, толкотня, путаницы и подделки накладных, стрельба  и  просто  тихие
мордобои. Предложено было во избежание неловкостей и  толкотни  проложить  к
проемам Пузыря железнодорожные ветки,  линию  метрополитена,  а  со  стороны
Сокольников прокопать и водяной канал для движения яузских буксиров и  барж.
Один проем, с надеждой на то, что Пузырь пойдет навстречу и  растворит  себя
ввысь, предполагалось назначить воздушным флотам.
   Всех  этих  наукотранспортных  и   глубиннодобычных   посягательств,   не
обеспеченных совершенством техники и сопровождавшихся отсутствием много чего
(почему-то досады вызывали не только  нехватка  землечерпалок  и  восходящих
насосов, это еще можно было понять, но и временные затруднения  в  Москве  с
накидками из выхухоли, бутылками емкостью 0,33  л  со  спартаковским  духом,
обычным ботиночным кремом в ассирийских палатках), всех этих посягательств и
бестолковщины Пузырь не выдержал, затворился и замер.
   И справедливо, судили. И поделом нам.
   Не готовы. Не созрели.
   Но созреем.
   И Пузырь устыдится. И разверзнется. И явит даже то, чего  в  нем  нет.  И
чего в нем не может быть. От стыда и из  чувства  всемирной  ответственности
расстарается.
   Постановление же как есть, как было, так и останется  в  силе  поименного
волеизлияния.
   55
   При таком тишайше-ангельском расположении  граждан  Ракетный  и  Звездный
бульвары превратились в прогулочные места с хождением по тротуарам умозрящих
особ, бродячих музыкантов,  наемных  гувернанток  с  колясками,  украшенными
воздушными шарами, на которых были  изображены  тонкие  физиономии  желающих
обрести неприкосновенность.
   - По этим рожам да  из  рогаток!  -  выразил  пожелание  возникший  перед
Шеврикукой Сергей Андреевич  Подмолотов,  Крейсер  Грозный.  -  Вы  со  мной
согласны, Игорь Константинович?
   - Ну... возможно, - неуверенно произнес Шеврикука.
   -  А  иначе  как!  -  Крейсер  Грозный  оздоровительно   похлопал   Игоря
Константиновича по плечу. - И народ не унывает!
   - Не унывает... - то ли усомнился, то ли согласился Шеврикука.
   - Народ не унывает! -  энтузиастски  воскликнул  японский  друг  Крейсера
Грозного,   предприниматель   и   марафонец,   скоростной   восходитель   на
Останкинскую башню Такеути Накаяма, Сан Саныч, сокрушенный в нижних  палатах
Тутомлиных  на  Покровке  Дуняшей-Невзорой,  но  живостойкий   и   поклонник
привидения Александрин. - Народ не унывает, Игорь Константинович!
   - Не унывает... - вздохнул Шеврикука. - Куда ему деваться...
   Сергей Андреевич, Крейсер  Грозный,  прогуливал  по  асфальтам  бульваров
неожиданное  для  здешних  мест  и,   похоже,   для   самого   останкинского
мореплавателя сооружение  на  колесах.  Неосведомленный  или  недальновидный
наблюдатель мог бы предположить, что  Сергей  Андреевич  прокатывает  вблизи
Пузыря ванну раза в четыре объемнее ванны для мытья младенцев. Но  что-то  в
предмете, катаемом Сергеем Андрееви