юбохватом, будто бы липецким дядей Продольного?
   Хоть бы и обрел. Что тебе-то?
   И  Продольный,  возможно,  истинный  защитник   и   ревнитель   сословных
интересов, и лишь нерасположение  к  нему,  усиленное  отчасти  высокомерием
коренного москвича  к  прибившемуся,  лимитчику,  вынудило  его,  Шеврикуку,
создать  в  своих  представлениях  и  чувствах  превратно  искаженный  образ
расторопного  и  дельного  домового.  А  подозрительные,  опять  же  по  его
понятиям,  действия  Продольного  могли  иметь   совершенно   добродетельные
причины.
   Так уговаривал себя Шеврикука, призывая обратиться к благоразумию. А  сам
не мог забыть, что выкриками своими  допустил  неприличие.  И  даже  нарушил
требования чести. И особенно было неприятно Шеврикуке то, что  вел  он  себя
некрасиво.
   Между тем Продольный, выслушанный и  одобренный,  был  направлен  Артемом
Лукичом обратно в щель. Надо полагать, неотложные дела  продолжались.  Артем
Лукич с Продольным снизошли до того,  что  минуту-две  уделили  разговору  с
верховодом  Поликратовым.  Их  слова  Поликратов  одобрил  кивками  угрюмого
понимания.
   Обещанные мелкие разности Артем Лукич  вынести  на  обсуждение  забыл,  а
предложил  действительным  членам  продолжить  посильные  рвения  на  местах
прохождения служб. Расходились молча, в напряжении чувств и  с  несомненными
недоумениями. Гость-разъяснитель из Обиталища Чинов многими словами опечалил
и устрашил. Но он, несомненно,  исполнял  задачи  оперативного  просвещения,
страхи как будто бы и не нагонял,  а  скорее  успокаивал  Хотя  и  развеивал
благодушие. И он  уверял,  что  не  секретничает  и  в  меру  откровенен,  и
действительных членов призывал не секретничать, а все как есть донести и  до
самых ничтожных и никчемных  домовых.  Лишь  внезапно-безвозвратная  пропажа
Гостя заставила посиделки удивиться и вздрогнуть.  Но  ненадолго.  Эпизод  с
недовольствами  Шеврикуки,  похоже,  иных  развлек.  Но   вот   таинственные
перешептывания Артема Лукича с участником или свидетелем каких-то, возможно,
экстренных событий вызывали теперь у  разбредавшихся  действительных  членов
уныние. А у кого и нервическую дрожь.
   Шеврикука полагал, что напуганные, либо удрученные, либо недовольные тем,
что их посчитали пустыми сиденьями лавок, созрели до ворчаний,  а  то  и  до
взмахов кулаками, с восклицаниями: "Ужо вам, надменные властители!" Ожидания
его были эгоистическими, а если говорить истинно - то и  ребячьими.  Он  все
еще надеялся, что кто-нибудь выскажет сочувствие ему. Или даже  поощрит  его
как радетеля справедливости. Но никто не  сказал  ему  ни  слова.  Велизарий
Аркадьевич, нелепый в своем оборонно-походном одеянии (куда поход-то  будет?
или побежим в елабужские боры?), взглянул на Шеврикуку с укоризной  и  будто
бы устыдил его. А еще час назад  Шеврикука  ждал  от  Велизария  Аркадьевича
повинных  слов  и  любезно  открытых  сведений  о  жизни  и   натуре   Петра
Арсеньевича.
   И никто ни о чем не принялся Шеврикуку  расспрашивать.  Прежде,  когда  в
Останкине возникали тайны и случалась паника, к Шеврикуке, подозревая в  нем
следопыта и умеющего разведывать обо  всем  расторопнее  прочих,  тотчас  же
подступали с расспросами,  иногда  и  совершенно  глупыми,  взволнованные  и
любопытствующие. Он был унижен удалением с посиделок в музыкальной школе,  а
и тогда подбирались к нему многие в надежде добыть от  него  хоть  намеки  о
грядущих в Останкине событиях.
   Сейчас он в выходе разбредавшихся будто бы и не присутствовал.
   Происходящее разумно, объяснил себе  Шеврикука.  Он  разбух  и  раздулся.
Возомнил о себе, а ничего не стоил. И никому не было дела до него. Всем было
дело до самих себя. До своих беспокойств и страхов.
   И  тут   движение   действительных   членов   приостановил   ухарь-наглец
Продольный, явившийся невесть откуда.  Расставив  ноги,  стоял  он,  шумный,
развеселый,  в  бузотерском  состоянии  духа,  будто  ему,   оценив   удалое
разрешение неотложных дел, поднесли жбан с бальзамной настойкой мухоморов. И
будто бы одарили за боевые деяния - с плеч Продольного по камуфляжным пятнам
спускались пулеметные ленты  с  патронами,  не  иначе  как  Продольный  брал
Перекоп и сбрасывал в черно-синее море Врангеля.
   - Ба! - заорал Продольный. - Плетутся! Стадо  униженных  и  оскорбленных!
Мелко дрожащих! И с ними дядька Шеврикука! Всесильный  и  крутой  Шеврикука!
Всесильный следопыт Шеврикука!
   И Продольный захохотал.
   - Кыш, Шеврикука! - снова заорал он. - Кыш!
   58
   Уяснив, что Куропятова нет дома, Шеврикука поднялся в жилище бакалейщика.
   В квартире Уткиных и тем более  в  их  малахитовой  вазе  Шеврикука  чаще
проводил минуты, а то и часы  отдохновений  и  удовольствий,  нынче  же  для
дремот и приятственных созерцаний причин не было.
   У Куропятова Шеврикука угрюмо уселся в кресло, какое хозяин  предоставлял
для  скептического  собеседника  Фруктова  в  часы  их  философствований   и
наслаждений ликером "Амаретто".
   Он и есть Фруктов, решил Шеврикука. Он и есть тень Фруктова.  Он  и  есть
тень.
   Он, Шеврикука, стал теперь тенью и на посиделках, и в Останкине.
   "Желанием честей размучен..." - вспомнилось Шеврикуке.
   Желанием чести размучен! В экие высоты занесло  его,  Шеврикуку,  в  экие
гордыни или бездны переживаний! Слова, возобновленные его памятью, пришли  в
голову Гавриле Романовичу, опечаленному кончиной князя  Мещерского.  Гаврилу
Романовича Шеврикука чрезвычайно почитал. Но  какое  он-то  имел  отношение,
какое, хотя бы и  легчайшее,  хотя  бы  травинкой  касательство  к  чувствам
Гаврилы Романовича? Было сказано стихотворцем: "Не столько  я  благополучен;
Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум".
   Отчего вспомнились теперь ему, Шеврикуке, эти  слова?  Шум  славы  он  не
слышит. Не слышал. И впредь не расположен слышать. Когда-то, может  быть,  и
желал услышать шум славы,  по  дурости,  и  был  наказан.  И  главное,  сам,
кажется, ощутил никчемность барабанного шума славы. И тщеславие - в холодных
размышлениях - ему смешно и противу его натуры.
   Желанием честей размучен...
   Над Пэрстом-Капсулой, объявившим томление всей сути и будто бы занемогшим
от этого, иронизировал, а сам размучен желанием честей?
   Да, размучен. Выходит так.
   Можно все называть иначе. Но память явила слова Державина...
   Слово "честь" нынче малоупотребительное. Но даже когда Шеврикука думал  о
собственном  непонимании  случая  с  Продольным,  в  голове  имел  выражения
"неприлично" и "некрасиво". Свои выкрики обозвал неприличными и некрасивыми.
А приличия и красота для Шеврикуки были понятия главнодержащие.
   Что уж говорить о чести...
   А он суетился.
   Отродья - порождение людского суемудрия.
   И  он   сейчас   суемудр.   Нет,   глупо,   плохо,   он   именно   Просто
обидчиво-суетлив. Он досадовал. Он обиделся. Может, и  прежде  из-за  своего
суемудрия он и путешествовал на Башню  к  Отродьям.  Теперь  из-за  чего  он
досадовал и обиделся? Опять же из-за своей дурости. Он возомнил  о  себе.  А
его не оценили. То есть оценили по его свойствам и состояниям. "Богат, как в
Ильин день" Феденяпина - скоморошичий ответ на опрокинутые в публику слухи.
   Гликерия не давала о себе знать более недели.
   Ну и что? Кыш, Гликерия! Кыш, Шеврикука!
   Без Гликерии существовать ему было скучно. Вот что! Хороша  она  ему  или
противна, важности не имеет. Без нее ему  скучно.  И  беспокойно.  Она  сама
вызвалась явиться к нему с объявлением, нужны ли ей его, Шеврикуки, услуги и
вспоможения, в ближайшие дни. Они прошли.
   Желанием честей размучен...
   Не честей. Почестей. Почестей, имел в виду Гаврила Романович.
   Славы и почестей Шеврикука  сейчас  не  желал.  Но  -  честь...  О  чести
Шеврикука думал. О чести вообще и о чести собственной. Всегда, даже и  когда
в суете он забывал о ней думать, натура его, не обращаясь к словам, имела  в
виду честь. Слова "некрасиво" и "неприлично", по его уложениям,  частностями
или окраской сущностного входили в его  понятие  чести.  Выкрики  в  Большой
Утробе были нехороши. Но в случае с Продольным и кукловодами были решительно
нарушены приличия. Ни о какой чести здесь речи не  шло.  Но  была  или  есть
нужда соотносить свою  честь  с  явленным  неприличием?  Нужда  есть,  решил
Шеврикука.  Но  в  Большой  Утробе  публичное,  видимое  проявление   своего
понимания приличий оказалось малоосмысленным и ничего не  изменившим.  Стало
быть, сиди, помалкивай, а действия, какие желаешь произвести, производи.  Но
не впустую.
   После этого постановления в мыслях его случился некий поворот. Теперь ему
стало казаться, что его обиды и досады были отчасти справедливы. За кого все
же его держат? Конечно, его ущемило бы и  возведение  его  в  ранг  товарища
дозорного. Тогда он, может быть, еще пуще шумел бы и возмущался. Если бы его
произвели в дозорные, он бы не удивился и, скорее всего,  как  бы  нехотя  с
поручением согласился. Но его явно не принимали во внимание как  полезную  и
обороноспособную личность. И это при обстоятельствах, когда в Останкине все,
даже и последние сушеные  крючки  из  домовых,  слышали  о  новых  значениях
Шеврикуки.
   Но вдруг именно из-за "Возложения" Петра Арсенье-вича, из-за  сил,  якобы
ему приданных, его и упрятывают в тень? Или укрывают, будто  в  засаде.  Как
полк Боброка.
   Вот уж глупость!  Главное  -  в  тени  и  в  засаде!  Им  просто-напросто
пренебрегают.
   Или ему не доверяют.
   К чему могут иметь основания.
   Он словно бы забыл разговор при лучинах с Увещевателем в Обиталище Чинов.
Он словно бы забыл про общения с Бордюром. Он словно бы запамятовал о Темном
Угле И Недреманных Оках. Он словно бы...
   Ни о чем он не забыл. И забывать не может.  И  теперь  (не  в  горячности
посиделок, а во фруктовском кресле в жилище бакалейщика  Куропятова)  держал
собственные жизненные обстоятельства в своих разумениях.
   И все же роптал.
   Доверяют они ему или не доверяют и кем признают  в  бумагах,  в  умах,  в
компьютерных учетах - не суть важно. Но видимые проявления  их  отношений  к
нему казались сейчас Шеврикуке существенными. Взгодными или невзгодными.
   Он им сейчас не нужен. Он не ощущает их потребности в нем.
   Или он нужен им - одинокий в действиях.
   "Вы одинокий наездник", - услышано было, и не так  давно,  Шеврикукой  от
провозгласившего себя Бордюром. Шеврикука напомнил Бордюру, что  наездниками
домовым по уставам их сословных соответствий быть не дано.  Поправляя  себя,
Бордюр  назвал  Шеврикуку  одиноким  охотником.  Но  и  охотником  Шеврикука
считаться не пожелал.  Никакая  охота  его  в  ту  пору  не  неволила.  И  в
прилегающие дни он как будто бы не был расположен к охоте.
   Но теперь его влекло к  действиям.  Неизвестно  к  каким,  но  влекло.  И
действовать он полагал сам по себе. Если бы пошло на поправку энергетическое
состояние подселенца Пэрста-Капсулы, Шеврикука  позволил  бы  себе  привлечь
полуфабриката и специалиста по катавасиям к исполнению частных поручений.  И
достаточно. Коли он, Шеврикука, никому не нужен в Останкине и  тем  более  в
Китай-городе, мест, где сыскалось бы поприще  для  затей  и  предприятий,  в
Москве и окрестных выселках было предостаточно. Хлопоты и надежды, связанные
с Пузырем, совершенно перестали интересовать Шеврикуку.
   Но прежде надо было выяснить, отчего не давала о себе знать Гликерия.
   В сомнениях Шеврикука был недолго и  с  воздушными  поклонами  вызвал  на
свидание Дуняшу-Невзору.  Дуняша-Невзора  вполне  могла  не  знать,  что  ее
госпожа и повелительница, барышня-крестьянка,  посещающая  уроки  корейского
языка (пусанский диалект) и верховой езды, пятном-регистратором неродившихся
привидений проникала в Землескреб ради разговора с ним, Шеврикукой.  Встреча
Шеврикуки  и  Дуняши  с   передачей   ей   покровского   бинокля,   добытого
Пэрстом-Капсулой для Гликерии без ее якобы ведома, вышла  летуче-прохладной,
и теперь Шеврикука не был уверен в том, что Дуняша  мгновенно  отзовется  на
его воздушные поклоны. Она и не отозвалась.
   "Не отзовется вовсе, - посчитал Шеврикука, - сам ее разыщу".
   И поднялся в получердачье с намерением посетить прихворавшего.
   Пэрст-Капсула лежал на раскладушке. Шеврикука сразу же понял, что  он  не
первый, кто наносил визит больному товарищу. На тумбочке, поставленной рядом
с раскладушкой, в стеклянной банке  из-под  соленых  маслят  голубели  цветы
цикория. За раскладушкой же к углу получердачья приткнулся платяной шкаф  из
тех, что увозят в огородные бунгало или выносят к мусорным ящикам. Возможно,
в шкафу содержались теперь бурки,  столь  любезные  Пэрсту,  его  ковбойские
сапожки, пятнистые штаны, куртка и  фетровая  шляпа  от  Буффало  Джонса.  А
может, Пэрст обзавелся и новыми  украшениями  гардероба.  Ковровая  дорожка,
приглашавшая  посетителя  приблизиться  к   раскладушке,   отчасти   удивила
Шеврикуку. Одеяло укрывало полуфабриката верблюжье и не имело  прорех.  Щеки
его были выбриты. Все это возбуждало надежды Шеврикуки на то,  что  белье  у
Пэрста-Капсулы чистое и не из армейских употреблений.
   Но Пэрст-Капсула дремал. Если не находился в забытьи.
   Шеврикука  исследовал  запахи  получердачья,   среди   них,   несомненно,
ощущались ароматы женские  или  те,  что  могли  сопровождать  женщину,  но,
смешиваясь  с  ними,  присутствовали  здесь   запахи   неведомых   Шеврикуке
назначений и природы, и он не имел права судить определенно: какие случались
у Пэрста-Капсулы посетители. ("А Тысла женщиной пахла или нет?" - подумалось
вдруг Шеврикуке. Он не помнил этого. Да и запахи Тыслы могли быть пересилены
запахами свирепого Потомка Мульду.)
   Пэрст-Капсула открыл глаза. В них не было малярийного блеска и неразумия.
Тревога Шеврикуки утихла. Успокоенный, он  мог  высказать  Пэрсту-Капсуле  и
досады. Досадовать, впрочем, он  должен  был  и  на  самого  себя.  Без  его
согласия,  без  его  ведома,  но  при  его  пренебрежении  к  присмотру   за
неприкасаемостью  территории  в  его  подъезды  проникали  не  учуянные   им
посетители и  была  доставлена  мебель  вместе  с  верблюжьими  и  ковровыми
предметами быта. Пэрст-Капсула обживался! А он обязан был испросить хотя  бы
разрешения Шеврикуки на допуск  в  получердачье  визитеров  и  на  мебельное
усовершенствование жизни.
   Впрочем, Шеврикука поднимался в получердачье не ради досад и разносов.
   - А, это вы, Шеврикука... - пробормотал Пэрст-Капсула.
   И он закрыл глаза. Оправдываться он, похоже, не собирался.
   - Да, это я, - подтвердил Шеврикука. И более он не знал, что сказать.
   - Сигаретами пахнет? - спросил Пэрст-Капсула.
   - "Кэмелом", - сказал Шеврикука.
   - Просил же не курить, - проворчал Пэрст. -  Тем  более  "Кэмел".  Он  же
поддельный...
   - Ну, не знаю... - растерянно произнес Шеврикука.
   Будто бы он и курил, будто бы он был перед Пэрстом-Капсулой  виноватый  и
ему уготовили разнос. И Шеврикука, сам к тому не стремясь,  стал  тереть  об
пол ботинки, дабы не запачкать ковровую дорожку.
   - Я почему пришел... - начал было Шеврикука.
   - Мне ведомо, - оборвал его Пэрст-Капсула.
   - Что ведомо? - нахмурился Шеврикука.
   - Не для того вы пришли, чтобы  отчитать  меня  и  вышвырнуть  мебель,  -
сказал Пэрст-Капсула. - А для того, чтобы узнать, не прекратился ли я вовсе,
и, если нет, поинтересоваться, не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.
   - Ну и... - чуть ли не обиженно произнес Шеврикука.
   - Мне  холодно,  -  Пэрст-Капсула  снова  поднял  веки.  -  Мне  холодно.
Протяните мне головной убор. Он в тумбочке.
   Шеврикука  приоткрыл  дверцу  тумбочки  -   одной,   видно,   со   шкафом
казенно-сиротской судьбы, но фартового происхождения. В пустоте ее, не  имея
соседей, лежал головной убор. Или стоял. Шеврикуке сразу же пришли на память
звездочеты, венецианские весельчаки пульчинеллы, а еще и железные дровосеки.
Конус с козырьком головного убора Пэрста-Капсулы был недолгий, мастерили его
(или отливали, или  отжимали  пресс-формой)  из  жесткого  темно-коричневого
материала, снабдив для удобства ношения наушниками и ремешком с кнопками.  А
может быть,  наушникам  и  кнопкам  назначено  было  служить  приемниками  и
передатчиками звуковых волн и мысленных образов  ("Предположение  на  уровне
линейного существа, - представилась Шеврикуке усмешка Бордюра. - То есть  на
моем уровне...")
   - Вот, держи, пожалуйста, - Шеврикука  протянул  Пэрсту-Капсуле  конус  с
козырьком.
   - Наденьте на меня, - сказал Пэрст-Капсула. - И  застегните  ремешок  под
подбородком.
   То ли он оценил взгляд Шеврикуки, то ли  вспомнил  его  "пожалуйста",  но
добавил все же:
   - Будьте добры.
   Защелкнув кнопки, Шеврикука, будто дядькой-наставником готовя  новичка  в
небесное странствие, проверил, надежным ли вышло сцепление, и заметил:
   - Вроде бы нормально. - И сразу же спросил: - Лихорадка-то более не бьет?
   - Меня не била лихорадка, - решительно заявил Пэрст-Капсула и даже голову
попытался приподнять, будто бы в намерении возмутиться или  протестовать.  -
Меня никогда не била лихорадка! Меня не может бить никакая лихорадка!
   - Ну, не била и не била, - сказал Шеврикука. - Ну, не может,  значит,  не
может, успокойся...
   - Меня не может  бить  никакая  лихорадка...  -  бормотал  Пэрст-Капсула,
слабея и закрывая глаза.
   "А кого может?" - хотел было спросить  Шеврикука.  Но  не  спросил.  Знал
кого. И предполагал, что ответил бы ему подселенец. Месяца полтора назад,  в
самую  жару,  вспомнилось  Шеврикуке,  заведение  бурок,  какие  хороши   на
полярниках, Пэрст объяснял тем, что у  него  мерзнут  ноги.  Объяснение  это
Шеврикуке показалось тогда мечтательским. Но, может, и  мерзли.  Сейчас  что
мерзнет у Пэрста? Голова, коей понадобился убор? Или вся суть полуфабриката,
чье томление, увы, не было дано прочувствовать Шеврикуке?
   - Не надо, Шеврикука, не надо... - пробормотал Пэрст-Капсула. -  Не  надо
сейчас... Сейчас у вас не выйдет... Следует обождать и пересидеть... И я  не
могу...  Я  не  возобновлен...   Лишь   при   сословных   или   исторических
необходимостях...  А  сейчас...  От  синего  поворота  третья   клеть...   А
бирюзового  камня  на  рукояти  чаши  там  нет...  Нет!..   Оставьте   пока,
Шеврикука...
   - Что?! - воскликнул Шеврикука.
   - Что? - приподнялся на локтях Пэрст-Капсула. И было очевидно,  бред  или
дремота  его  оборвались,  а  пребывает  он  в  ясностях  мыслей.  -  Что  с
Мельниковым и Клементьевой? -  спросил  Пэрст-Капсула  требовательно,  будто
недовольный тем, что Шеврикука вовремя не представил ему отчета.
   - С кем? - удивился Шеврикука.
   - С Мельниковым и Клементьевой.
   - Это с какой Клементьевой?
   - С той, что из Департамента Шмелей.
   - Ax, с этой... С Леночкой... - вспомнил Шеврикука. - Мне мало что о  них
известно. Мельникова я иногда встречаю во дворе. А про Леночку... Хорошо,  я
разузнаю про Мельникова...
   - Существенно, что у них двоих! У них вместе! Вы поняли меня! Узнайте!  -
В голосе Пэрста-Капсулы был каприз повелителя.
   - Но... - замялся Шеврикука.
   - Идите! - Рука Пэрста-Капсулы властно указала вниз. - Узнайте!
   Тут же глаза его закрылись, голова упала на лежанку.  Спасибо  Шеврикуке:
верно сцепленные кнопки ремешка не дали скатиться на пол конусу с козырьком.
   Задерживаться сиделкой при обессилевшем подселенце Шеврикука не  посчитал
нужным  и  поспешил  удалиться  из  получердачья.  Одной  из   причин   этой
поспешности была такая. Уже при разговоре о лихорадках Шеврикука ощутил, что
к нему пробивается чей-то мысленный (или чувственный?) вызов,  но  пробиться
не может. Неизвестно, какие своеобычные поля способны были возникать  вблизи
Пэрста-Капсулы и чему они становились проводниками, а чему препятствием.  Их
следовало покинуть. А сигналы и отклики на свой сигнал он ждал.
   Стало  быть,  волнует  полуфабриката  (именующего  себя   полуфабрикатом)
лирическое расположение и нерасположение