В грезах Шеврикука перевел в
Дом Привидений и Леночку Клементьеву, и Леночка увиделась  там  уместной.  В
тех же грезах сразу возникли чаровница Гликерия и бесстыжая Невзора, она  же
Копоть, и стали Шеврикуку гневно отчитывать, Шеврикука  их  не  прогнал,  он
хотел всех, и хрупких, и обильных, примирить и обнять...
   - Какая улыбка у вас благодушная! - услышал Шеврикука явно ласковые слова
Совокупеевой. - И хохолок какой... И уши какие большие...
   С  плеча  Шеврикуки  горячая  рука  Совокупеевой  двинулась  к  его  лбу,
потрепала жесткий клок его русых волос, а потом  захватила  его  левое  ухо,
сжала его, отпустила и стала гладить розовую мочку и ушную раковину.
   - И такую женщину сократили?  -  млея,  произнес  Шеврикука.  -  И  такую
женщину упразднили? О чем же они думали...
   - И сократили! И упразднили! - Рука Совокупеевой взлетела  вверх,  пальцы
сцепились в кулак, и опустилась  на  стол,  произведя  переполох  посуды.  -
Давай, друг, дернем с горечью!
   Себе из криминальной по  классификации  Радлугина  бутылки  она  плеснула
бордовой жидкости в стакан, оглядела рюмку Шеврикуки в недоумении и заменила
ее, как неспособную составить счастье, стаканом же, они дернули с горечью, и
Шеврикука понял, что Совокупеева его сейчас повлечет.  Но  опять  загремели,
заголосили человекобык Бордюков  и  Свержов  со  значками  соцсоревнователя,
теперь вместе, вскочив на соседние стулья, правда, один выступал  с  песней,
другой с устной прокламацией - звал с ружьем и на улицу. Но  песня  не  была
поддержана, и ружье не нашлось. В Шеврикуке же все  текло  и  колыхалось,  и
состоялись минуты, когда жаркая дама Совокупеева увлекла его в приют  любви,
и было испытано им  удовольствие,  будто  бы  он  откушал  сдобный  пирог  с
малиновым вареньем, только что вынутый  на  противне  из  духовки.  А  потом
Шеврикука задремал.
   Проснувшись, он ужаснулся: давно столько не спал. Сидел он  за  столом  в
квартире Мельникова, и из-под его рук и головы старались вытянуть  скатерть.
Шеврикука вскочил. "Как же это я? А дела? Дела!  Ты  на  больничном!  Ты  на
больничном!" - тотчас зазвенели над ним бубенцы; Шеврикука огляделся. Легкий
Дударев, тихие поутру Подмолотов, Совокупеева и Леночка Клементьева  убирали
в квартире, и Шеврикука вызвался носить посуду на кухню. Совокупеева на него
и не посмотрела, воспоминания о пироге с малиной из духовки предлагалось  не
держать в голове. Впрочем, воспоминания эти и не слишком были  нужны  сейчас
Шеврикуке.
   В  коридоре  под  потолком,  вытянув  руки  в  ноги   будто   в   полете,
раскачиваясь, висел человекобык Бордюков и, не глядя вниз,  нечто  бормотал.
Под  ним  стояли  Митя  Мельников  и  еще  более,  чем  ночью,  взъерошенный
соцсоревнователь Свержов, уговаривая кадровика, корифея анкет и  личных  дел
снизойти к людям. Бордюков  мрачно  мычал  и  мотал  головой.  "Как  это  он
башку-то смог пропихнуть в кольцо? - удивился Шеврикука. - Он же  теперь  ее
оттуда  не  достанет".  Митя  Мельников  из  двенадцати  колец,  родственных
гимнастическим, устроил себе под потолком место  для  умственных  полетов  и
обывательских  мечтаний.  Имели  же  туземцы  в  Западном  полушарии  и   до
Колумбовых каравелл гамаки.  Митя  просовывал  голову  в  кольцо,  остальные
кольца  и  ремни  держали  его  туловище,  раскинутые  ноги  и  руки,   Митя
покачивался в  квартирных  высях,  отдыхал,  обмозговывал  свои  технические
соображения, а то грезил. Но это Митя. А  Бордюкову-то  зачем  потребовались
выси? И каким макаром сумел он взлететь?  Впрочем,  не  Шеврикуки  это  было
дело. Спускаться на пол Бордюков не желал, а  может,  и  не  соображал,  где
находится. Совокупеева, выйдя в коридор, спросила, опохмеляли  ли  Бордюкова
или  нет,  и,  узнав,  что  не  опохмеляли,  посоветовала  принести   стакан
"лигачевки", но не поднимать его к объекту, а поставить на пол.  Увидев  под
собой самогон, Бордюков задергался, хотел было ввести себя в штопор,  но  не
вышло. Подставили стремянку, с трудами  и  ругательствами  высвободили  тело
Бордюкова, а голова не давалась, была в  два  раза  шире  кольца.  Следовало
кольцо пилить.  Пока  искали  пилу  или  ножовку,  Шеврикука,  поморщившись,
поднялся по стремянке, растянул кольцо, с тушей Бордюкова чуть ли не  рухнул
на  пол,  с  метр  вынужденно  пролетел.   Совокупеева   удивилась,   стояла
озадаченная, впрочем, недолго. Действия Шеврикуки, возможно, укрепили  ее  в
чем-то, она взглянула на него со значением, но сейчас  никуда  не  повлекла.
Ушла по делу. А Бордюков шарахнул стакан и потребовал еще.
   -  Ну  нет!  -  решительно  сказал  Дударев.  -  Все  выпито,  пролито  и
испарилось! Сам бы с удовольствием, но не имеем. Сейчас все вымоем, вытрем и
пойдем в парк, там под каждым кустом сидят дяди Гриши и тети Грани, у них на
квартирах курятся напитки и марочные, и ясновельможные.
   Бордюков уныло кивнул, подниматься с пола не  стал.  Когда  действительно
все было вымыто и  вытерто,  Дударев  предложил  и  Леночке  с  Совокупеевой
участвовать в оздоровительной прогулке. Леночка, кротко, влюбленно  взглянув
на Митю Мельникова, было согласилась, но Совокупеева цыкнула на нее, заявив,
что после вчерашнего надо думать не о душе, а о  хлебе  насущном.  Хлебом-то
все же именно и жив человек, а в три часа им  с  Леночкой  назначен  дорогой
разговор в хорошем совместном предприятии.
   - Да-да! Конечно! -  рассмеялся  Дударев.  -  В  советско-йошкаролинском.
Будете в ихнем "Макдональдсе" накрывать на стол. Подадите нам моченый горох:
"Просим вас, мужчины!.." Мы-то как раз в парке и поговорим о деле. И Митичку
заставим в него вступить.
   - Заставим! - утвердил с пола Бордюков.
   - Нет, - заявила Совокупеева. - В твое дело включиться, коли будет нужда,
успеем. Нам с Леной надо сегодня сходить. А перед  тем  зайти  в  баню  и  к
парикмахеру.
   - Ну смотрите, - сказал Дударев.
   6
   Прежде  останкинским  мужчинам  в  утреннем  и  неотложном  состоянии  не
пришлось бы шагать долго. Принял бы их и исцелил незабвенный пивной  автомат
на Королева, пять.  Но,  увы,  в  восемьдесят  пятом  году  открылось  новое
внеисторическое сражение с пороком, в  результате  чего  помещение  автомата
было даровано  райотделу  милиции.  На  моей  памяти  таких  государственных
сражений происходило много, начинались они всегда с души,  с  газетных  слез
матерей и жен, с печалей по поводу подпорченных бормотухой и вражьими силами
народных генов, а заканчивались  исключительно  повышением  цен  на  сосуды,
столь приятным населению. Но  кампания  восемьдесят  пятого  года  оказалась
особенно резвой и отечественно-спасительной. При ней не  только  повысили  в
нравственных целях цены, издали "Роман-газетой" тексты  тихонравного  медика
Углова,  обрадовали  торговлю  всех  видов,  но  и   вызвали   беспредельное
производство самогона, всюду называемого, независимо от удач  изготовителей,
"лигачевкой". А останкинских жителей лишили  пивного  автомата.  Вот  теперь
наши знакомцы и шагали из Землескреба в Шереметевскую дубраву  имени  Ф.  Э.
Дзержинского.
   Шагали они в шашлычную. Ни шашлыков, ни опасных для  желудка  "колбасок",
возводимых в меню в достоинство купат, в той шашлычной уже не водилось.  Там
можно было заказать на закуску  песочное  печенье,  а  в  случае  счастливой
торговли - морскую капусту и морское же существо кукумарию. Но зато рядом  в
зарослях бузины и черемухи обретались дяди Гриши  или  тети  Грани,  с  ними
несложно было порассуждать на  предмет  самогона,  не  вынимая  из  карманов
визиток. Шеврикука вовсе не хотел идти в парк, но  его  уговорили  составить
компанию. Он даже сопротивлялся, бормотал что-то о делах, но Дударев,  нынче
самый   порывистый   и   устремленный,   удивился:   "Какие   такие,   Игорь
Константинович, дела, когда вы на больничном?"  Тут  и  Шеврикука  удивился:
экий дотошный и ушастый этот Дударев, всего-то раз он и назвал  себя  Игорем
Константиновичем, а тот удержал в памяти.  Насчет  больничного  Шеврикука  и
вообще не помнил, что кому-то говорил  о  нем.  Неужели  его  так  разобрало
ночью,  что  он   принялся   болтать   людям   про   обстоятельства   своего
существования?  Он  и  согласился  пойти  в  парк  с   бывшими   тружениками
Департамента Шмелей, чтобы выяснить, не открыл ли он в загуле о себе чего  и
похлестче.
   Но спутники по дороге в парк особого интереса к его персоне не проявляли.
И если Дударев и Подмолотов выглядели оживленными и нечто предвкушавшими, то
Свержов и Митя Мельников шагали молча и  в  печали,  а  Бордюков,  вчерашний
песельник, просто плелся. Можно было предположить, что эти пятеро в  друзьях
прежде  не  ходили.  Возможно,  лишь  проживание  в  Землескребе  делало  их
останкинскими земляками, да и разгон Департамента Шмелей  сбил  их  в  кучу.
Отчего-то  Шеврикука  вспомнил  о  домовом  Петре  Арсеньевиче,  хотя  после
воскресных посиделок сокращение вряд ли тому грозило.
   - Ничего, ничего, сейчас поправим  состояние,  -  обратился  к  Шеврикуке
Дударев. - И о деле поговорим. Вы, Игорь Константинович, кто  по  профессии?
Я, возможно, прослушал...
   - Смотря что считать профессией, - сказал Шеврикука.
   - Да, да! Конечно, конечно! Вы правы! Вот  наш  прекрасный  Бордюков'  не
имеет никакой профессии, а дела делал.
   - Не делал, - сказал Свержов, - а портил людям жизнь.
   - Это нас сейчас не касается, - махнул рукой на Свержова Дударев.  -  Так
что вы, Игорь Константинович, умеете делать?
   - Многое, - вздохнул Шеврикука. - Многое чего умею делать...
   - Ну уж, наверное, не все, - рассмеялся Дударев. - Вот, скажем,  то,  что
смог бы  сделать  Митечка  Мельников,  вы,  думаю,  не  сможете.  Он  у  нас
уникальный талант. К тому же из колдунов. По отцовской линии.
   - И по материнской! - добавил Подмолотов. - А вот морских узлов вязать он
не может!
   - Как твоя фамилия? - спросил Бордюков.
   - Подмолотов, - сказал Подмолотов.
   - Ударение? - спросил Бордюков.
   - Подмoлотов.
   - Не ври!
   - Как у наркома иностранных дел. Но с приставкой.
   - А ты его лично знал?!
   - Я-то? Нигде, ни за что, ни при каких обстоятельствах! Конечно, знал. Мы
строим в Бирюлеве, я тогда был в СМУ, он идет мимо, ему девяносто шесть лет,
он говорит: ты, что ли, тоже Молотов? Нет, говорю, я Подмoлотов. Он говорит:
ну все равно, давай выпьем, а у меня стакан в руке, я  ему  даю,  он  выпил,
говорит: хороший спирт. Сталин, говорит, дурак, меня не уважал,  а  Хрущева,
дурака, привечал.
   - Все ты врешь! - сказал Бордюков. - Ты вот и на  Мельникова  грешишь,  а
сам, уж точно, ни одного узла связать не сумеешь!
   -  Я-то!  -  рассмеялся  Подмолотов.  -  Это  вот  Игорь  Константинович,
возможно, не сумеет.
   - Я сумею, - грустно сказал Шеврикука. - Хотя и надоело.
   - А наркомов ты не пачкай! - заявил Бордюков Подмолотову.  -  И  на  узлы
твои мне наплевать. Где у тебя ударение?
   - Я Подмолотов. И все.
   - Здравствуйте! Ты - Крейсер Грозный!  -  обрадовался  Дударев.  -  Ты  -
Крейсер Грозный, и более никто!
   - А узлы вы все равно не умеете вязать.
   - Умею, - поморщился Шеврикука.
   - Неужели и выбленочный?
   - И выбленочный. Хотя он и  противный.  И  кошачьи  лапки.  И  удавку.  И
рыбацкий штык. И еще восемнадцать узлов, о которых вы и не знаете.
   - Я не знаю?! - возмутился Подмолотов.
   - Да, - сказал Шеврикука, -  вы  про  восемнадцать  узлов,  на  флоте  не
применяемых, и не знаете.
   - Какие такие восемнадцать? - растерялся Подмолотов.  -  Да  я  все  узлы
знаю!
   - Я могу назвать и еще тридцать узлов, о которых вы  И  представления  не
имеете.
   - Никогда, ни за что и ни при каких обстоятельствах!
   - Хорошо, - сказал Шеврикука. Он почувствовал, что сейчас  начнет  врать,
фанфаронить и надо себя ограничить. И помнить, кто он есть.
   - Ну-ка покажите выбленочный-то! - вдруг  потребовал  Свержов.  -  Я  вот
сейчас шнурки из ботинок выну.
   - Погоди! - сказал Дударев. - А полы вы, Игорь Константинович,  циклевать
можете?
   - Полы, - сказал Шеврикука, - могу.
   - А рубанком?
   - И рубанком.
   - А чтоб леща вяленого достать в Самаре? - спросил Подмолотов.
   - Это не ко мне, - сказал Шеврикука.
   - Я вас уважаю, - заключил Дударев.
   - И леща не может! - стоял на своем Подмолотов.  -  И  уж  тем  более  не
развяжет ртом двадцать девятый узел!
   - Двадцать девятый,  тридцать  первый,  тридцать  восьмой  ртом  могу,  -
заупрямился  Шеврикука.  -  А  вот  начиная  с  сорок  третьего,   извините,
исключительно носом.
   - Я тебя уважаю! - сказал теперь и Свержов.
   - Сорок третьего морского узла нет, - покачал головой Подмолотов. - Сорок
четвертый есть, а сорок третьего нет.
   - А давайте поедем в "Кот д'Ивуар", - возмечтал Митя Мельников.
   - Сколько ты нам положишь? - спросил Свержов Дударева.
   - Не меньше семисот. Поначалу. Иначе  вы  и  не  прокормитесь,  -  сказал
Дударев. Тут же взглянул на Шеврикуку: - А вам не смогу дать больше  пятисот
пятидесяти.
   - Я к вам и не собираюсь, - сказал Шеврикука.
   - Но-но-но! - погрозил ему пальцем Дударев. - Ишь, уже загордился!
   Но уже приблизились к шашлычной. И была тут же обнаружена в зарослях тетя
Граня, поход ее за трехлитровой банкой совершался не более  двадцати  минут.
Расселись в воздушном зале шашлычной, день был сухой,  не  капало,  сиделось
хорошо. Поначалу молчали, разливали, пили, жевали, фыркали и  находили,  что
стало легче. Похоже, что из Бордюкова, Свержова и Мельникова унеслась тоска,
и даже увиделось им некое благополучие в мире и  в  собственных  судьбах.  А
Дударев и Подмолотов выглядели еще более задорными. Дударев холил  расческой
коварно-крутые усы, поглядывал, нет ли поблизости каких-нибудь утренних дам,
в надежде их развлечь. Но дам не было. А Подмолотов, Крейсер  Грозный,  явно
хотел напомнить публике что-либо из своей вулканической жизни.  Шеврикука  и
выпил всего полстакана, а опять отяжелел. Это было странно.
   - Вот так же сидим мы однажды в Эфиопии, - сказал Подмолотов,  -  крейсер
наш посещал с дружеским визитом, и заходят в бар американцы. Они  такие  же,
как и мы.
   - Ага! Прямо и такие! - поморщился Свержов.
   - Такие же! - заявил Подмолотов. - Может, и еще лучше. Но  не  хуже.  Тем
более тоже моряки. Сразу поспорили, чей  флот  крепче.  Естественно,  мы  их
перепили. Очнулся я в госпитале. Но и перед госпиталем я кое-что чувствовал.
Мы плыли по Амазонке.
   - Ага! По Амазонке! - обрадовался Свержов. -  Это  какая  же  Амазонка  в
Эфиопии?
   - Правильно, -  кивнул  Подмолотов.  -  Амазонка  не  в  Эфиопии.  Она  в
Бразилии. Нас срочно вызвали в Бразилию. Мы утром там.
   - Где Эфиопия и где Бразилия?
   - И что! - Подмолотов чуть ли не возмутился.  -  Под  Африкой  мы  прошли
туннелем. Скоростным. Там  есть  такой  туннель.  Секретный.  О  нем  нельзя
говорить. Но вы люди проверенные. Про Мертвую дорогу  слыхали?  Ну?  А  этот
успели достроить. Не всех сразу отпустили. И  вот  идем  мы,  значит,  утром
Амазонкой. Река дурная! Мутная. И выплескивается в  океан.  Валы  катит.  Не
пускает. Но кого не пускает? Атомный гигант не пускает! Мы ей пальчиком:  не
шали, Амазонка! Сразу стала шелковая.  Впустила.  Но  опять  видим:  дурная.
Деревья вдоль нее стоят прямо в воде. Растут друг  на  друге.  Корни  у  них
залезть в глубину не могут, раскорячиваются, зовутся "дощатыми". Доски, а не
корни. Во! Хотя и не доски. И  все  зверье  попряталось,  засело  в  лианах.
Жулье. И попугаи. Ярких расцветок. Но кое-где все же берег как берег,  и  на
нем поселения. Индейцы голые с пузатыми детьми, пупки торчат, тысячу лет  не
видели настоящих моряков. Монтесумы. Затерянный мир.  Но  вдруг  -  фазенды.
Плантации. Негры маются там и тут.  Из-за  одной  такой  фазенды  у  меня  и
возникли затруднения.
   - Куда вы шли-то? - спросил Мельников.
   - А  в  Парагвай.  Там  несколько  адмиралов  русских.  И  генералов.  Из
эмигрантов.
   - Погоди, - сказал Свержов. - Что на фазенде-то?
   - А ничего, - сказал Крейсер Грозный. - Ничего. Идем мы и видим  -  слева
по борту на берегу мужика и бабу привязали к столбам и бьют кнутами. Видимо,
рабов. Мужик - негр, баба - белая. Красивая. Молодая.
   - Изаура, что ли? - лениво предположил Дударев.
   - Какая Изаура? - не понял Крейсер Грозный. - Не знаю -  Изаура  она  или
Виолетта. Или Флорелла. А только не по мне, когда женщину стегают кнутом.  Я
говорю капитану: надо или десант, или из орудия главного калибра.  Он  мужик
вообще-то боевой, но тут русского  моряка  в  нем  одолел  политик.  "У  нас
государственная задача - Парагвай, мы туда и идем. Только туда.  А  у  этих,
возможно, семейные причины. Что вмешиваться? Известно, кто при этом получает
в морду. И по заслугам". Ну я не мог слушать и смотреть. Я как стоял, так  и
бросился к левому борту и - ласточкой в мутную воду.  Дую  саженками,  а  по
женщине опять - хлесть кнутом.  Думаю,  сейчас  вы  узнаете,  почем  Крейсер
Грозный! И тут на меня в амазонской  воде  с  боков,  спереди,  сзади  подло
напали мелкие сволочи вот с такими зубьями -  как  иглы  в  швейной  машине.
Очнулся я  на  койке.  О  чем  вам  начал  докладывать.  Лежу  завернутый  в
Андреевский флаг. Где, говорю, я? Вы, говорят, в военно-морском госпитале на
пристани Манаус. А как, говорю, она? Как там  на  плантации?  Она,  говорят,
жива, обложена примочками, плантатор сбежал, фазенда сгорела. А из Сан-Паулу
ночью прилетел Пеле, его, правда, мы не  смогли  к  вам  пропустить,  но  он
передал цветы. Действительно, на тумбочке, салфеткой застеленной,  кувшин  с
цветами. Васильки, ромашки, львиный зев,  зверобой,  колокольчики.  И  сухой
лист. Если бы я не был флотским, глаза бы у меня замокрели.  Растрогал  меня
Пеле. Миллионер миллионером,  а  знает,  какие  растения  мне  по  душе.  Не
испортили  мужика  деньги.  Распеленайте  меня,  говорю,  смотайте  с   меня
Андреевский флаг. Смотать-то мы,  говорит,  сумеем,  но  только  вы  нас  не
торопите, вы распеленутый, может, огорчитесь. Это отчего же? А, говорят,  вы
плохо знаете наши природные особенности.  Вы,  говорят,  возможно,  об  этих
подлых пираньях придерживаетесь превратного мнения. А они не только всю вашу
суконную форму русского моряка с брюками клеш сжевали,  но  и  еще  кое-что.
Как, говорю, и главный предмет?  Главный-то  предмет,  говорят,  как  раз  в
первую очередь. И что же мне теперь делать, спрашиваю? А это, говорят, мы не
знаем. Опять же если бы я не был флотским, у меня по щеке тихо  протекла  бы
слеза. А они говорят, то, что вы вчера просили, вам пришили взамен. И хорошо
пришили. У нас в Манаусе хирурги не хуже, чем в Арканзасе или  где-нибудь  в
Штутгарте. Но если пришитое вас будет  тяготить,  вы  можете  его  на  время
отъединить. Вещь съемная. То есть, извините, говорят, конечно, не  вещь.  Но
вы сами просили пришить именно это. И не просили, а  требовали.  И  умоляли.
Можно, естественно, посчитать, что  вы  требовали  и  умоляли  в  горячечном
состоянии или даже в забытьи, но вы убедили нас, что  такова  ваша  мечта  и
воля. И соблаговолили заверить письменное ходатайство. Вот, пожалуйста, оно.
На трех языках. На русском тоже. И ваш отпечаток пальца. Операция  проведена
уникальная.  Ну  и  сматывайте  с  меня,  говорю,  Андреевский   флаг.   Они
потупились. А вдруг, говорят, теперь в моменты слабости вы расстроитесь? Что
хоть пришили-то, спрашиваю? Анаконду,  отвечают.  Какой  длины?  Одиннадцать
метров, экземпляр крупный. Да вы что, кричу, чем же я ее  в  Москве  кормить
буду! Это кто - кобель-анаконда или сука? Кобель,  успокоили.  Вот,  говорю,
его тем более небось не заставишь жрать мороженый картофель или брюкву. И не
надо бы, советуют. Анаконда - змей водяной, конечно, рыскает и по земле,  но
предпочитает пребывать в струях. Кушает и рыбу, надеемся, что рыба в  Москве
есть. Ну рыба-то есть, говорю, минтай, хек с головами и без них, мойва. Пока
есть. Они обрадовались, приободрились. Если бы вы не просили сам