пошутковать. Змей по сигналу погонщика и научного руководителя выпрыгнул  из
воды будто бы с намерением взлететь в поднебесье,  выпрямился  во  все  свои
одиннадцать метров, замер на мгновение, показав публике,  каков  он  змей  и
каков красавец, а затем, сверкая кожей, совершил полет к поросятам, заглотал
трех, перевернулся мордой вниз и,  вызвав  брызги,  пропал  под  лотосами  и
викториями. Публика не расходилась и,  чтобы  не  помешать  пищеварительному
процессу, не шумела, а лишь повторяла уважительно: "Хорош!  Хорош!"  Крейсер
Грозный был горд змеем, Кубаринов пожимал  руку  Дудареву.  После  нынешнего
показа змея не вызывало сомнений:  концерн  "Анаконда"  будет  процветать  и
заглатывать. Через неделю ожидалось открытие первого  дочернего  предприятия
концерна - Михайловской фабрики по производству рогаток.
   А Шеврикука представил себе, каким мог бы стать  змей,  коли  бы  у  него
отросли хотя бы четыре перепончатых крыла. Ну и башка  бы  его  увеличилась.
Дракон,  не  дракон...  Но  может  быть,  и  дракон.  И  тут  же  подумал  о
Бушмелеве...
   Опять он вышел на Епифана-Герасима.  Опять  последовал  за  ним  в  недра
столичной подземной дороги. Пробыл там на этот раз до половины второго ночи,
пока поезда не прекратили свое рабочее хождение. Епишка злодея  маялся,  его
корежило, его чуть ли не всасывало  в  глубины  туннелей,  но  у  него  пока
хватало сил удерживаться и не быть втянутым в дела и жизнь Бушмелева.
   А Бушмелев  все  еще  занимался  баловством:  путал  пьяным,  уставшим  и
рассеянным направления при пересадках, особенно на станциях  "Тургеневской",
"Таганской", "Комсомольской-кольцевой". То  ли  ни  на  что  другое  не  был
способен.  То  ли  валял  дурака,  не  желая  открывать  свои   возможности.
Любохватом вблизи него и не пахло. Вдруг и впрямь он  уберегался  теперь  во
Флориде или в Сингапуре.
   Наблюдения за Епифаном-Герасимом и Бушмелевым следовало продолжать.
   А в Ботаническом саду, в Оранжерее, как  и  в  прежние  зимы,  динамичным
образом, с интригами, досадами и сюрпризами шли приготовления  к  январскому
маскараду. Бывать в Оранжерее у Шеврикуки нужды более не было. А если он что
и  узнавал  о  приготовлениях,  то  из   краткостей   Векки-Увеки,   нередко
иронических. "Ваши-то допущены, допущены, -  ехидничала  Векка  Вечная,  или
Увека Увечная, в Салоне. - Упорядочены в глазах света. Вот уж  расфуфырятся!
Вот  уж  повеселятся!"  "Пускай  фуфырятся.  Пускай  веселятся,  -   говорил
Шеврикука. - Дамское счастье ваше такое..." А не исключалось,  что  на  этот
раз, после публичных признаний и успехов привидений,  маскарад  им  позволят
провести в Итальянском павильоне Останкинского дворца...
   Многое в Москве может быть забыто через день. Полагалось бы забыть и  про
Пузырь. Было бы даже прилично забыть о нем. Ну прилетел, ну улетел. Прилетал
и Майкл Джексон, и саблю ему, кажется, дарили. Ну и что? И  где  этот  Майкл
Джексон? И что нам с него? Правда, была разница. Майклу дарили.  Пузырь  сам
дарил. И из него вывозили, чему были свидетели. Другое дело, сам он пропал и
будто бы никогда Москву не посещал. А потому не могло ли все  вывезенное  из
него теперь тоже пропасть, или превратиться в труху, или по сезону - в снег?
Такое случается. Шутников в мироздании множество. Но нет, нынче пока  такого
не случилось. Для успокоения народонаселения в государственные  склады  были
допущены придиры из разных фракций и  сообществ,  в  том  числе  и  из  Лиги
Облапошенных. Склады были забиты продуктами и вещами, вовсе не  намеренными,
как было установлено  придирами  на  ощупь,  исчезать,  преобразовываться  в
насекомых либо гадов или превращаться в  мокрое  пятно.  Раздачу  Пузыря  не
отменили, высочайшее постановление не подправлялось, но сроки  раздачи  были
теперь неопределенно отодвинуты.  В  связи  с  необъяснимым  отлетом  Пузыря
изучались все свойства его наследства, дабы выстроить научные  догадки,  что
это за Пузырь, откуда прилетал и с какой целью, и определить, нет ли  в  нем
чего губительного для здоровья и нравственно-социального состояния общества.
И нет ли тут какого ехидства природы. Гражданам  по  месту  прописок  выдали
талоны с номерами. По этим талонам  в  случае  благополучия  в  исследовании
натуры  Пузыря  и  предстояло  получить  каждому   свою   долю   наследства.
Естественно, нашлись и будораги. Они кричали: "Чего  ждать?  Что  нам  может
навредить?  Чего  не  выдержат  наши  организмы?  Вон  из  тех-то,  кто   на
показательных раздачах отхватил свои галоши, телевизоры, кухонные  комбайны,
что-то никто не подох и не выродился! А мы чем хуже?" Но за будорагами  мало
кто  шел  и  горлопанил.  Даже  Лига  Облапошенных  призывала  потерпеть  до
решительного выяснения обстоятельств.  Нетерпеливые  же  и  скептики  талоны
продавали. Шеврикуке было известно, что много пузыревых талонов  оказывалось
в доме на Покровке, в сейфах концерна "Анаконда".
   Сам же  Шеврикука,  несмотря  на  обещания  себе  паспорт  истребить,  не
разорвал его и не сжег. И взял талон. На всякий случай. Впрочем, о нем он не
думал, а занимался своими делами в подъездах. Заходил иногда  и  в  подъезды
прохвоста Продольного. Нового домового туда  пока  не  прислали,  а  порядок
требовалось поддерживать. Все шло  одобряемым  Шеврикукой  чередом.  Супруги
Уткины смотрели сериалы и наслаждались чаем  с  крыжовенным  вареньем.  Нина
Денисовна Легостаева перестала тосковать и вновь принимала  у  себя  ухажера
Радлугина.  О  младенце  от  Зевса  она  никому  не  напоминала,  себе  -  в
особенности. Тень Фруктова  Шеврикука  ограничил  в  правах  и  возможностях
передвижений. Погубленный чиновник мог являться  теперь  только  бакалейщику
Куропятову. Без собеседований с Фруктовым  Куропятов  заскучал  бы.  Сам  же
Шеврикука скучал без подселенца Пэрста-Капсулы. Но знал, что  тот  рано  или
поздно обнаружится. Вот ведь обнаружился  вдруг  в  Большой  Утробе  домовой
Колюня Дурнев, или Колюня-Убогий,  по  представлениям  Шеврикуки  сгибший  в
баталиях. Колюня-Убогий прошел мимо него с безумными глазами, бил  в  бубен,
слюна капала из уголка его рта. Шеврикуку он не узнал, хотя рыжий  нечесаный
бездельник Ягупкин толкал Колюню и указывал: "Вон, гляди, Шеврикука!"  "Эге!
- сообразил Шеврикука. - Как бы не начались осложнения!.." Но осложнения  не
начинались. Не являлся за должком мошенник Кышмаров (а не был ли он, кстати,
связан с Любохватом?). Не приезжал сановитый  Концебалов-Брожило  в  поисках
Омфала, возможно, выжидал... А так в подъездах  Шеврикуки  лампочки  горели,
лифты ездили, вода в трубах текла холодная и горячая и трубы не  гудели,  не
ныли, телефоны звонили и батареи позволяли жить квартиросъемщикам в тепле  и
уюте.
   И вот тебе раз!
   В морозное утро сквозь  стены  Шеврикука  услышал  трубные  крики  Сергея
Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного.
   - Игорь Константинович! Игорь Константинович!
   Крейсер Грозный стоял перед Землескребом со  стороны  улицы  Королева,  в
ушанке, в пальтеце, наброшенном  поверх  тельняшки,  и  обращался  ко  всему
Землескребу:
   - Игорь Константинович!
   Рядом попрыгивал в валенках японский прикипевший друг Сан Саныч.
   Шеврикука натянул кожаную куртку с подстежкой,  кроличью  шапку,  обогнул
Землескреб и приблизился к  Сергею  Андреевичу  со  спины,  тоже  как  бы  с
Королева.
   - Что вы, Сергей Андреевич? - спросил он. - Я в магазины выходил...
   - Змея!.. Змея уворовали!.. Моего змея!.. Поехали!
   И Шеврикука вместе с Сан Санычем был приглашен в автомобиль Дударева.
   Один из боков стеклянного шатра-конуса Парадиза змея был раскурочен.
   - Отсюда его и уволокли, - сказал Крейсер Грозный.
   - А если он сам улетел? - предположил Шеврикука.
   - Как это - улетел?
   - Получил крылья и улетел. Пожелал стать драконом.
   - Его уворовали! Зачем иначе было связывать Савкина с его зеброй?
   А действительно, зоотехника Алексея Юрьевича Савкина с его  зеброй  нашли
опоенными и связанными.
   - Ну и что?  А  вдруг  кто-то  змея  с  крыльями  взнуздал?  -  продолжил
Шеврикука. - Кто-то с булавой и с плетью... А?
   - Как же это  вы,  Сергей  Андреевич!  -  причитал  метавшийся  по  двору
Дударев.
   - Отыщется!  -  бросил  ему  Крейсер  Грозный.  -  Отыщем!  Вот  и  Игорь
Константинович поможет!
   - Нет, это сущее безобразие! За что  мы  вам  деньги  платили!  И  еще  -
флотский! И где же ваши рогатки?
   Крейсер Грозный более его не слушал. Он смотрел в  небо.  Он  был  сейчас
трагик.
   - Но народ не унывает! - мрачно произнес он.
   - Всенепременно с вами согласен, - сказал Шеврикука.
   (c) В.В.Орлов, 1994-1997
   OCR: Charmant, декабрь 2000 г.



   ВЛАДИМИР ОРЛОВ
   Альтист Данилов

   роман
    (первая  часть  триптиха  "Останкинские  Истории":  "Альтист   Данилов",
"Аптекарь", "Шеврикука")

   1
   Данилов считался другом семьи Муравлевых.  Он  и  был  им.  Он  и  теперь
остается другом семьи. В Москве  каждая  культурная  семья  нынче  старается
иметь своего друга. О том, что он демон, кроме меня, никто не знает. Я и сам
узнал об этом не слишком давно, хотя, пожалуй, и раньше обращал внимание  на
некоторые странности Данилова. Но это так, между прочим.
   Теперь Данилов бывает у Муравлевых не часто. А  прежде  по  воскресеньям,
если у него  не  было  дневного  спектакля,  Данилов  обедал  у  Муравлевых.
Приходил он с инструментом, имел для этого  причины.  Вот  сейчас  я  закрою
глаза и вспомню одно из таких воскресений.
   ...В квартире Муравлевых с утра происходят хлопоты, там вкусно пахнет,  в
кастрюле ждет своего часа мелко порубленная баранина,  купленная  на  рынке,
молодая стручковая фасоль вываливается из стеклянных банок на политые маслом
сковороды, и кофеварка возникает на французской клеенке кухонного стола. Ах,
какие ароматы заполняют квартиру! А какие ароматы  ожидаются!  В  этот  день
никакой иной гость Муравлевым не нужен. В особенности Кудасов  с  женой.  Но
Кудасов чаще всего и приходит.
   На обеды, выпивки и чаепития у Кудасова особый  нюх.  Стоит  ему  повести
ноздрей - и уж он сразу знает, у кого из его знакомых какие куплены продукты
и напитки и к какому часу их выставят на стол. Еще и скатерть не достали  из
платяного шкафа, а Кудасов уже едет на запах трамваем. Иногда он  и  ноздрей
не ведет, а просто в душе его или в желудке звучит вещий голос и  тихо  так,
словно печальная тень Жизели, зовет куда-то. Чувствует  Кудасов  и  то,  как
нынче будут кормить и поить гостей, и если будут кормить скудно и  невкусно,
без перца, без пастилы к чаю или без ветчины от Елисеева, то он никуда и  не
едет. Но насчет обедов для Данилова, да и ужинов и завтраков,  тоже  у  него
никаких сомнений нет. Тут все по высшему классу! Тут как бы не опоздать и не
дать угощениям  остынуть.  Тут  своему  нюху  и  вещему  голосу  Кудасов  не
доверяет, мало ли какие с теми могут случиться оплошности. Он с утра смотрит
в афишу театра и догадывается: играет сегодня Данилов на своем альте или  не
играет. Весь репертуар Данилова ему известен. Обязательно Кудасов звонит и в
театр: "Не отменен ли нынче спектакль?" Кудасов знает,  что  Данилова  будут
кормить у Муравлевых и в связи с отменой спектакля.
   Кудасов и сам не бедный, он лектор, а вот тянет его кушать на  люди.  При
этом он так устает от слов на службе, что за  столом  становится  совершенно
безвредным - молчит и молчит, только жует и  глотает,  лишь  иногда  кое-что
уточняет, чтобы чья-нибудь шальная мысль не забежала сгоряча слишком  далеко
и уж ни в коем случае не свернула  за  угол.  Молчит  и  его  жена,  но  она
неприятно чавкает.
   Ни Данилову, ни в особенности Муравлевым Кудасов не нужен, однако они его
терпят. Все же старый знакомый, да и нахальству  Кудасова  никакие  препоны,
никакие дипломатические хитроумия, никакие танковые ежи не помеха. Все равно
он придет, извинится и сядет за стол. Как лев у Запашного на тумбу. При этом
обязательно вручит хозяевам  бутылку  сухого  вина  подешевле  -  совсем  уж
неловко будет гнать его в шею. Одна радость - съест порции три мясного и тут
же за столом засыпает. Ноздрей лишь тихонечко всасывает воздух, а  с  ним  и
запахи - как бы чего эдакого  грешным  делом  не  пропустить.  И  жена  его,
деликатная женщина, делает вид, что и она дремлет с открытыми глазами.
   А Данилов с Муравлевым потихоньку смакуют угощения.
   - Как нынче лобио удалось! - радуется Данилов.
   - Ты вот салат этот желтенький попробуй, - спешит в усердии  Муравлев,  -
тут и орехи, и сыр, и майонез.
   - Соус провансаль, - поправляет его Данилов, а  отведав  желтое  кушание,
принимается расхваливать хозяйку как всегда искренне и шумно.
   Хозяйка сидит тут же, краснея от забот, готовая сейчас же идти на  кухню,
чтобы готовить гостю новые блюда.
   И вот является на стол узбекский плов в огромной чаше, горячий, словно бы
живой, рисинка от рисинки в нем отделились, мяса  и  жира  в  меру,  черными
капельками там и сям виднеется барбарис, доставленный из Ташкента, и головки
чеснока, сочные и сохранившие аромат,  выглядывают  из  желтоватых  россыпей
риса. А дух какой! Такой дух, что и в кишлаках  под  Самаркандом  понимающие
люди наверняка теперь стоят лицом к Москве.
   Кудасов, естественно, приходит в себя и получает миску плова с  добавкой.
Теперь он может спать совсем или идти еще куда-нибудь в гости, не  дожидаясь
кофе.
   - Ну вот, - говорит Муравлев Данилову, накладывая тому  последнюю  порцию
плова, - а ты два года мучил себя и нас своим вегетарианством!
   - Мучил, - соглашается Данилов. И добавляет печально: - А мне их и сейчас
жалко... И этого вот барашка... И мать его осталась теперь одна...
   - Глупости... Метафизика... - просыпается Кудасов. -  Вы,  наверное,  все
семинары по вечерам пропускаете.
   - Это вы зря, Валерий Степанович,  -  тут  же  грудью  встает  на  защиту
Данилова хозяйка. - Напротив, Володя ходит на все семинары!
   - А мать-то этого плова, - добавляет Кудасов, - давно уж ушла в  колбасу.
И нечего о ней жалеть.
   - Зачем вы так... - кротко говорит Данилов.
   Но приходит время чая и кофе - и все печали тут же рассеиваются. Над чаем
и кофе в доме Муравлевых обряд совершает  сам  Данилов.  Чай  он  готовит  и
зеленый и русский, кофейные же зерна берет только с  раскаленной  аравийской
земли, а бразильские надменно презирает, находя в их вкусе излишнее томление
и кисло-горький оттенок. Каждый чай по  науке  Данилова  должен  иметь  свою
степень цвета - и русский, и зеленый, а уж о кофе не приходится и  говорить,
и Данилов доктором Фаустом из сине-черной оперы  Гуно  (играл  ее  в  среду,
Фауста пел Блинников и в перерыве после второго акта  проспорил  Данилову  в
хоккейном пари бутылку коньяку) стоит на кухне над газовой плитой. И вот  он
молча приносит к столу на жостовских подносах чайники и  турки,  и  гости  с
хозяевами пьют божественные напитки, кто какой пожелает.
   - Ну как? - робко спрашивает Данилов.
   - Прекрасно! - говорит Муравлев. - Как всегда!
   Потом Данилов с хозяевами сидит в полумраке, вытянув худые длинные ноги в
стоптанных домашних тапочках Муравлева,  и  в  блаженной  полудреме  слушает
пластинку Окуджавы, купленную им в Париже на бульваре Сен-Мишель за двадцать
семь франков. Или ничего не слушает, а напевает куплеты Бубы Касторского  из
"Неуловимых  мстителей";  куплеты  эти  он  ставит  чрезвычайно  низко,   но
отвязаться от них не может. Он так  и  засыпает  в  кресле,  не  ответив  на
реплику Муравлева о строительстве в Набережных Челнах;  он  очень  устает  -
играет и в театре и  в  концертах,  он  должен  платить  много  денег  -  за
инструмент и  за  два  кооператива.  Хозяйка  подходит  к  нему,  поправляет
подтяжку, съехавшую с острого плеча, укутывает Данилова верблюжьим  одеялом,
смотрит на него душевным материнским взором, вздыхает и уходит из  столовой,
не забыв погасить свет...
   Но опять скажу: так было. Сейчас Данилов обедает у Муравлевых редко.  Раз
в месяц. Не чаще...
   2
   Не бывает теперь Данилов и в собрании домовых.  А  раньше  Данилов  после
спектаклей иногда приходил в дом с башенкой на  Аргуновской  улице,  где  по
ночам при ЖЭКе встречались останкинские домовые. Сам Данилов не домовой,  но
был прикреплен к домовым.
   Некоторые домовые были ему приятны. Домовой Велизарий Аркадьевич, смешной
старик из особняка в стиле модерн, считающий,  что  он  целиком  состоит  из
высокой духовности, питал к  Данилову  слабость.  Как  одинокий  жиздринский
пенсионер к блестящему столичному  племяннику.  Когда  Велизарий  Аркадьевич
пребывал в меланхолии, он тихо просил Данилова напеть ему стансы  Нилаканты.
И Данилов, добрая душа, ему не отказывал. С домовым Федотом  Сергеевичем  из
разрушенных палат семнадцатого века Данилов  часто  спорил  об  архитектуре.
Федот Сергеевич  сердился,  когда  Данилов  защищал  Гропиуса  и  Сааринена,
говорил ему: "Ах, бросьте, они скучны и убоги, все их балки и линии не стоят
одного нашего коробового свода!", но потом выходило, что взгляды у спорщиков
схожие. Артем Лукич, самый сознательный в доме на Аргуновской  и  признанный
авторитет, хотя и видел в Данилове чужака, однако и он относился к  Данилову
с уважением.
   Спьяну  однажды  чуть  было  не  полез  скандалить  с  Даниловым  Георгий
Николаевич из двадцать пятого дома. "Да я таких! - шумел он. -  Лезут  всюду
разные!.. С бородами!" Но Георгий Николаевич тут же был вынужден  вспомнить,
что он домовой, а Данилов не домовой, а только прикреплен к домовым.
   Георгий Николаевич вообще  оказался  дурной  личностью.  Данилов  был  на
гастролях в Ташкенте, когда домовой Иван Афанасьевич, превратившись в  нечто
прозрачное и зеленое, с хрустальным звоном взлетел в останкинское небо и был
унесен  туда,  откуда  возврата  нет.   Данилов   услышал   о   случившемся,
расстроился. Он любил Ивана Афанасьевича. Данилов и Екатерину Ивановну знал,
встречал ее у Муравлевых и не раз танцевал с ней и джайв  и  казачок.  Он  и
подумать не мог, что Иван Афанасьевич страдал по Екатерине Ивановне.
   Иван Афанасьевич не имел права любить земную женщину.  Потому  его  и  не
стало. Но все бы и обошлось, если бы не Георгий  Николаевич.  Тот  в  судьбе
Ивана Афанасьевича сыграл мерзкую роль. Георгию Николаевичу бы  после  всего
голову в плечи вжать и где-нибудь у себя в доме  отсиживаться  в  телефонной
трубке между углем и мембраной  или  сухим  листиком  съежиться  на  зиму  в
гербарии третьеклассника, а он по-прежнему ходил в собрание домовых и держал
себя чуть ли не героем. Мол, что я сделал, то и сделал, и  мне  еще  за  это
спасибо скажут, а ваша собачья забота меня уважать и пить со мной виски. И с
ним пили виски, молчали, а пили. "Скотина! - думали. - Была бы наша воля, мы
бы тебя...", но пили, полагая, что ведь  действительно  Георгию  Николаевичу
спасибо скажут. А может быть, уже и  сказали.  Тихо  стало  на  Аргуновской.
Зябко даже. Словно озноб какой нервный со всеми сделался. Или будто грустный
удавленник начал к ним ходить.
   И вот вернулся с ташкентских гастролей Данилов. Давно не был  у  домовых.
Решил зайти. Дыни бухарские привез  и  шкуры  каракумских  варанов,  сначала
высушенные, а потом замоченные в  соке  гюрзы.  Домовые  брали  угощения,  а
жевали их, и не только влажные ломтики дынь, но  и  каракумские  деликатесы,
вяло, словно бы из вежливости. Не было ни  у  кого  аппетита.  Один  Георгий
Николаевич проглатывал все шумно и со слюной.  Рассказали  Данилову,  в  чем
дело. Через день Данилов явился в собрание прямо  со  спектакля  "Корсар"  в
утюженном фраке с бабочкой и с черным чемоданчиком. Он и всегда был  красив,
а тут выглядел прямо как молодой Билибин с картины Кустодиева. С застенчивой
своей улыбкой и чуть ли не торжественно стал  он  со  всеми  здороваться,  а
когда Георгий Николаевич протянул ему руку, Данилов свою руку отвел. Все так
и замерли.
   - Вы что, мной брезгуете, что ли? - спросил Георгий Николаевич с вызовом.
   -