, почувствовав скорую погибель, принялся  корчиться,
раскачиваться, будто в исступлении,  разметываться,  разлетаться  в  стороны
облачками, меняющими формы и часто напоминающими существа из черных  сказок,
видений и страхов, и они корчились и  словно  бы  истязали  себя,  при  этом
слышались вопли, хулиганские выкрики и словно бы моления о даровании  жизни.
А вот собаки не выли, некоторые, поглупее, даже удовольственно  повизгивали.
Так на глазах у тысяч зевак тянулось часов  шесть,  пока  свирепые  ветры  с
Карского моря не растрепали и не растащили остатки черного столба. Падали на
крыши и на мостовые хлопья, черные,  серые,  фиолетовые,  летели  обожженные
клочки  бумаг,  ошметки,  осколки,  обмылки,   огрызки   необъяснимых   пока
происхождений. С ними населению  было  предписано  в  общения  не  вступать,
пальцами не хватать, на язык не класть, в закуску не  употреблять,  подругам
вместо цветов не дарить.
   Жителей Москвы уверили,  что  за  время  существования  самопоставленного
столба взятый под государственную охрану Пузырь не похудел  и  искорежен  не
был.
   Естественно, дом на Покровке посетили те, кому надо. Горячих следов в нем
никаких не  было.  Перекрытия  остались  лежать.  Только  пахло  горелым.  И
какой-то  скверностью.  Впрочем,  скверность  могла  исходить  и  от  бомжа,
обнаруженного  в  парадном  зале  второго  этажа.   Разбуженный   бомж   для
достоверности излагаемых фактов потребовал опохмельный стакан. Второй стакан
понадобился для открывания  левого  глаза  рассказчика  и  держания  века  в
правом.  Да,  взрыв  он  ощутил.  Но  во  взрыве  не  было  той  решительной
категоричности, какая вынудила бы его прекратить сон. Разбудила его  тишина.
И тогда где-то внизу он услышал  удары  металла  по  камню.  Били  наверняка
кирками и ломами. Били  с  яростью,  будто  желали  взломать  гробницу.  Или
сокрушить скалу. Он хотел было пойти к трудягам на помощь,  но  ощутил,  что
его здоровье подорвано до такой степени, что он может оказаться при каменных
работах лишь обузой.
   Быстро спустившиеся в нижние помещения диггеры не нашли там ни  пыли,  ни
осколков, ни скал, ни гробниц...
   А Дударев услышал голос: пришла пора приводить дом концерна "Анаконда"  в
порядок.
   73
   "Если ранили друга, перевяжет подруга..." Надо было лететь вверх,  плыть,
ползти, карабкаться, над ним наконец-то забелело пятно,  оно  раскачивалось,
удалялось, то растягивалось в полнеба, то сжималось в точку,  но  оно  было,
было, и следовало добраться до него. Движениям ног что-то мешало. Водоросли?
Значит, он на дне? А над ним колышется вода? Грязная, светло-бурая, словно в
Яузе или в московском канале у яхромских шлюзов, но над ней - небо и солнце!
Надо вырываться, выныривать к ним, сейчас  же,  сейчас!  Там  спасение,  там
жизнь...
   - У него губы шевелятся. И руки дергаются...
   - И хорошо. Ты пой, пой...
   - Успокойся, милый, не тревожься, лежи... Если  ранили  друга,  перевяжет
подруга...
   Мягкая ладонь ласкает его... Это были  не  водоросли,  это  лесная  мавка
укутывала его своей косой, лукавая мавка, готовая улететь к березовым ветвям
и слиться с ними. И это не пятно, а женщина в белом, с золотой диадемой надо
лбом... Вот она... Все ближе и ближе. Губами прикасается к его лбу...
   - Гликерия!.. Гликерия...
   - Вот тебе раз!
   - И это хорошо. Слово произнесено.
   - Он как малярийный.
   - Лихорадка. Так и должно быть. Большая Лихорадка. А  подергивания  -  от
Блуждающего Нерва. Они в нем. Он еще  помучается.  Но  они  будут  вынуждены
покинуть его. А ты пой, пой... А потом снова поднесешь ему снадобье.
   - На муромской дороге стояли три сосны...
   - Про муромскую-то дорогу зачем?
   - Не  мешай!  Ты  готовь  свои  воды.  Глядишь,  через  два-три  дня  они
понадобятся. А ты пой, пой...
   - На муромской дороге стояли три сосны, мой миленький прощался до будущей
весны...
   Его хотят усыпить. Отвести, отвлечь его от  белого  пятна  и  солнца.  От
женщины с золотой  диадемой.  Его  хотят  ослабить,  обезволить  и  усыпить.
Удержать в каменной колыбели. Вот и белое пятно погасло. Нет, оно  вспыхнуло
вновь.  Оно  возобновилось,  оно  распускается,  оно  расплескивается,   оно
надувается ветром, оно - парус, надо вцепиться в него  и  лететь  за  ним  к
освобождению. Но парус опал, накрыл его и влечет вниз, во  тьму,  и  это  не
парус. Это наволочка...
   - Где наволочки?
   - Какие наволочки?
   - Где наволочки? Четыре наволочки?
   - Успокойся, милый! Ложись! Тебе не надо приподниматься. И  опусти  руки.
Вот так. Какие наволочки?
   - Он бредит.
   - Мне страшно. У него открыты глаза. Но он не видит нас...
   - Он бредит.
   - Так надо?
   - Посчитаем. Пусть бредит. Бред вымывает ложную начинь. Влей  ему  четыре
ложки вон того, сиреневого снадобья.
   - Наволо...
   - Успокойся, милый, успокойся... Рыбки уснули в пруду, птички...
   - Что-нибудь погрубее.
   - На окраине Рощи Марьиной на помойке девчонку нашли...
   - Вот-вот. Ему  как  раз  сейчас  про  Рощу  Марьину  и  про  девчонку  с
помойки...
   - Экий вы привередливый!
   - Я не иронизирую. Я всерьез.
   Наволочки. Унеслись наволочки. Вон, вон они  в  вышине.  И  их  нет.  Это
чайки. Они машут крыльями. Они прощаются. Они улетают. Они  уносят  женщину.
Она в черном. Нет в ней ни жара, ни свечения. От нее холод, от нее озноб. Ее
нет вовсе.  И  снова  наволочки.  Четыре.  Перевязанные  кумачовым  кушаком.
Полные, тяжеленные, мраморным надгробьем наваливаются на него, вдавливают  в
мокрый каменный пол. Но кто-то  сдергивает  их.  Они  уже  пустые  над  ним,
колышутся, дрожат, рвутся в выси, их наполняют горячим газом. О, какая жара!
А над ним - воздушные  шары.  Он  -  груз,  привязанный  к  ним  скалолазьим
кушаком. Шары несутся в небо, волокут его, все  выбрано  у  него  изнутри  и
занято тяжестью страха, жаркие газы исходят из  шаров  на  него,  он  сейчас
ослепнет и оглохнет. Лихорадка с Блуждающим Нервом...
   - Пить! Пить!
   - Лей ему снадобье. А потом  дай  и  морсу  своего  чудесного.  И  мокрое
полотенце на голову.
   - Он сам тянет руку к ковшу.
   - Пусть сам и подносит ковш ко рту.
   - А где Омфал? Где дельфийский Омфал? Уворовали?
   - Опять открыл глаза и нас не видит. Какой Омфал? Он бредит?
   - Не совсем бредит. Но и бредит. Пой ему еще, пой...
   - Милый, ты опустись, приляг. Я налью тебе. Еще поднесу ковш.  Вот,  все.
Сейчас утру капли... И лежи. Раскинулось море  широко,  уж  берег  не  видно
вдали...
   - Он что - матрос Вакулинчук, что ли?
   - А ты не шипи! Готовь свои водные процедуры... Товарищ, мы едем  далеко,
подальше от грешной земли...
   Куда его везут, раскачивая, бросая со льда  в  костер?  Куда  его  вообще
могут увезти от грешной земли? Никуда. Он прикован к грешной земле... сказал
кочегар кочегару... Кто этот кочегар? И кто кочегар другой?..  Огни  в  моей
топке давно не горят, растапливать нет больше  жара...  Кто  опять  вздымает
вверх наволочки, ставшие парусами?.. Малохол? Неужели Малохол? Откуда  здесь
Малохол? Зачем ему наволочки? Зачем ему дельфийский Омфал? Сгинь, Малохол!..
И упрыгал, упрыгал Малохол, бросив наволочки, сейчас же ставшие простынями и
унесенные в выси. А Малохол все прыгает через дубовые колоды, все скачет! Но
это не Малохол. Это же Илларион. Это на самом деле Илларион. И скачет  он  в
Гатчинском подземелье, ведущем к гроту и озеру, продолжая чехарду  с  Павлом
Петровичем и Александром Федоровичем. От свечей тени всех трех скачущих,  по
приличиям игры, по очереди, -  великански  чернеют  и  растут...  На  палубу
вышел, сознанья уж нет, в глазах у  него  помутилось...  Где  Илларион,  где
император, где главковерх? Ускакали. В  никуда.  И  свечи  в  потайном  ходу
гаснут. Навсегда. И тьма. Навсегда...
   - Где я?
   - Открыл глаза. Снова не видит?
   - Увидит.
   - Где я?
   - Там, где находишься. Более нигде.
   - Кто вы?
   - Всмотрись. Может, и вспомнишь. Сколько нас?
   Чистая комната. Чистые стены. Чистый потолок. Окно. И в нем  -  несущиеся
облака, серые с голубыми промоинами. И деревья, золотые,  бурые,  пурпурные,
звонко-красные и зеленые. Над ним трое. Двое мужчин и женщина.
   - Зачем закрыл глаза? Не нас рассчитывал увидеть. Увы,  но  других  здесь
нет.
   Над ним трое. Илларион, Малохол и Стиша.
   - Спасибо вам...
   - Ну хоть что-то разумное, - Илларион.
   - Что и как произошло? Не тогда... на Покровке... А после?
   - Проще  простого.  Государственная  смена  летнего  времени  на  зимнее.
Перевод часовых стрелок...
   - Я не понимаю.
   - И не надо. Потом, может, поймешь. Потом объясню доступными  словами.  А
благодарить надо не нас.  Мы  лишь  пробыли  некоторое  время  сиделками,  с
корыстными,    возможно,    целями.    Благодарить    ты    должен    своего
подселенца-полуфабриката. И отчасти, в мельчайшей  степени,  Увеку  Увечную,
Векку Вечную, Викторию Викторовну.
   - А ты ей не верил, - покачала головой Стиша.
   - Пэрст-Капсула? Я не понимаю...
   - И я поначалу не понимал, - сказал Илларион. - Потом понял.
   - Он где?
   - Сюда он не вхож. Сюда почти никто не вхож, - сказал Илларион.  -  Кроме
нас. Ты здесь в полнейшей конфиденции.
   - Я под арестом?
   - Нет. Хотя намеревались избрать и такую меру пресечения. Ты дал  к  тому
поводы. Но нет, ты в затворе. Ты в Сокольниках, в профилактории Малохола.  В
твоих же интересах. И еще кое-каких. Как ты сюда доставлен, опять же не суть
важно. А теперь, как обрывают беседы в детективах: пациент  устал,  разговор
заканчивайте. На три дня поступишь в распоряжение Малохола, его бань, душей,
бассейнов и восстановительных орудий. Очухаешься вконец, сможешь выслушивать
ответы на собственные вопросы и ласково взглянешь на Стишу.
   - Ох, да зачем мне этот вертопрах Шеврикука! - вскинула брови Стиша.
   - Ну, не на Стишу, - сказал Илларион. - Еще на кого-нибудь попригляднее.
   - Это на кого же? - возмутилась Стиша.
   - Скажу только, - Илларион направился к двери, - что ты замереть сумел  и
успел. Это тебя и спасло. Но замер  так,  что  вывести  тебя  в  жизнь  было
нелегко.
   - Спасибо...
   - Да при чем тут спасибо! - Илларион поморщился, махнул рукой и вышел.
   74
   Была в хозяйстве Малохола и баня по-черному под соснами  по  соседству  с
мелким прудом. В ней Малохол и начал возобновление в Шеврикуке соков и  сил.
Потом произошел переход в здешние Сандуны, потом в сауну и в турецкую баню.
   - Я понимаю, - сказал Малохол, - какую степень доверия ты  испытываешь  к
нам... Не к нам, скажем... А ко мне... Но придется потерпеть...
   - Потерпим, - кивнул Шеврикука. -  Мне  только  и  остается  теперь,  что
терпеть... Но отчего в прошлый раз ты приказал мне более никогда к  тебе  не
заглядывать?
   - Я знал, - сказал Малохол, - что на тебя положены глаза, не было нужды и
нам попадать под взгляды Недреманных Очей, проявляя к тебе  дружелюбие.  Нам
же надлежало тебя поддержать позже.
   - С чего бы? На кой я вам?
   - Илларион тебе потом объяснит.
   - А не из-за Стиши - в прошлый раз?
   - Чуть-чуть из-за Стиши. Я же ревнивец... Но чуть-чуть...
   - Полагаю, что будет еще немало поводов для моих удивлений и огорчений...
   - Да, - подтвердил Малохол.  -  Кое-что  тебя  расстроит.  Но  ведь  тебя
предупреждали.
   - Кто? О чем?
   - Ну... - замялся Малохол. - По крайней мере о двух  предупреждениях  мне
известно. Однако отмокай. А потом или  сам  выстроишь  догадки,  или  задашь
вопросы. Хотя бы и Иллариону.  А  у  некоторых  ты  и  не  пожелаешь  ничего
спрашивать. Еще два дня, и я передам тебя Иллариону. Банщик и массажист тебе
более не нужен. До поры до времени.
   Через два дня явился Илларион. Он словно бы  тоже  был  вынужден  снимать
напряжение в профилактории, носил спортивный костюм, кроссовки и походил  на
теннисиста, опечаленного отсутствием в здешней местности корта. Загар же его
вызывал мысли о том, что Илларион совсем недавно лежал на тунисских  пляжах.
Молчал Шеврикука, молчал Илларион, заглядывал  в  томик  Вовенарга  и  порой
иронически  улыбался.  Иногда   призывал   Шеврикуку   совершить   поход   в
Сокольнический парк, но и там путешественники медлительно молчали. Синоптики
толковали о  необыкновенной  продолжительности  нынешнего  бабьего  лета,  и
действительно, снег не выпадал ни разу, в парке  цвета  были  желто-зеленые,
лимонные и багряные, а на рынках торговали белыми грибами.
   Шеврикука удивлялся терпению Иллариона, свойство это не было присуще  его
натуре. Но он не  знал,  в  каких  значениях  приставлен  к  нему  Илларион,
заводить же разговоры об  этом  не  считал  уместным.  Ясно  было,  что  он,
Шеврикука, натворил нечто  досадное,  требующее  допросов  и  наказания.  Но
возможно, что его надзиратели полагали, что подследственный пока не созрел и
пусть еще погуляет до протоколов. Но что-то было и не так. Ни в Малохоле, ни
в Стише не хотелось подозревать теперь фальшь. Ночевали они с  Илларионом  в
щитовом домике у забора, через который накануне марафонского забега на Башню
перебирался жаждущий Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. В  домике
хранился садовый инвентарь.
   Среди  этого  инвентаря  вряд  ли  могла  валяться  арфа,  какую  однажды
Шеврикука увидел вблизи Иллариона. То есть это Илларион  сидел  на  табурете
вблизи арфы  многострунной,  перебирал  эти  многие  струны,  вызывая  тихую
мелодию, отдаленно напоминающую Шеврикуке арию героя кавалера  Глюка.  Потом
Илларион  заиграл  "Гром  победы  раздавайся,  веселися  храбрый   росс...",
продолжив "Гром победы" парижским маршем воинов Александра Первого.
   "До чего я его довел..." - подумал Шеврикука.
   - Ну что? - заговорил Илларион. - О чем начнешь спрашивать? О наволочках?
Или о Гликерии?
   - О наволочках, - сказал Шеврикука.
   - Общественно-сословное прежде всего! Как же-с! одобрил его  Илларион.  -
Но, к сожалению, милостивый  государь,  наволочки,  простите  за  выражение,
увязаны с Гликерией Андреевной.
   - Она всему причиной?
   - Всему причиной ты. Но тебя использовали  разные  силы.  В  их  числе  и
Гликерия.
   - И много было разных сил?
   - Мне известно о пяти. Корыстных.
   - Ты - шестая сила?
   - Нет, - покачал головой Илларион. И провел рукой по струнам арфы.  -  Не
шестая. Я в этом случае и вовсе не сила. Я замешан, но сбоку припека. И  без
корысти.
   - От скуки. И из любопытства.
   - Верно. И ты должен был бы иметь это в виду.
   - Я и имел, - сказал Шеврикука. - Но увлекся.
   - Ты увлекся. И тебя увлекали.
   - И Гликерия?
   - Ты этого будто бы не понял? И будто бы не слышал моих предупреждений?
   - Твои предупреждения  были  сдержанные  и  лукавые.  И  ты  играл,  меня
поддразнивая.
   - Допустим. Но ведь ты вовсе не простак.
   - Что ты теперь обо всем этом скажешь?
   Илларион сказал. Он встал. Казалось, он мог  распорядиться,  чтобы  арфа,
как предмет  неуместный,  исчезла.  Но  арфа  оставалась  стоять  в  тесноте
служебного домика, и Илларион, прохаживаясь в этой складской тесноте,  порой
натыкался на сладкострунный инструмент, вызывая вовсе не волшебные, а скорее
ржавые звуки. Морщился при этом. Но ржавые-то звуки, может быть, как  раз  и
оказывались подходящими к его словам.
   Конечно, можно посчитать Гликерию и стервой. Но стоит ли  теперь  сводить
все к резкостям или даже брани? Женщина есть женщина. Тем более  такая,  как
Гликерия Андреевна, с претензиями, капризами и склонностями к авантюрам.  Не
следует забывать и о том,  что  в  последние  месяцы  Гликерия  и  Шеврикука
находились в раздоре, и Гликерия вполне могла посчитать  себя  свободной  от
каких-либо приятельских обязательств. Другое дело, что она вводила Шеврикуку
в заблуждения, а решающей своей просьбой поставила его на край гибели.  Кабы
не сумел Шеврикука замереть, да кабы не энергия Пэрста-Капсулы, да  кабы  не
еще кое-что, он бы так и остался лежать навсегда замурованный, к тому же - и
основанием для процветаний злодея Бушмелева.  Гликерия  не  могла  этого  не
понимать, потому  она  и  искренне  произносила  прощальные  слова,  неверно
Шеврикукой истолкованные. Конечно, она убеждала себя в том, что Шеврикука  -
пострел и погубить себя не позволит, да и новые значения и силы при  нем,  и
он возьмет да и одолеет ненавистного ей Бушмелева. Опять же при этом она  не
могла не понимать, что новые силы Шеврикуку покинут, как только обнаружится,
что предприятие,  затеянное  им,  не  имеет  отношения  к  историческим  или
сословным  необходимостям.  Дело  Шеврикука  затевал  частное.   Малоприятно
Иллариону и то, что Гликерия действовала с  расчетом,  неторопливо  вовлекая
Шеврикуку в свою игру, возбуждая в  нем  воинственно-рыцарское  состояние  и
жалость к страдалице  и  узнице.  Нарочно  переступала  установления,  чтобы
попасть сначала в домашний затвор, а затем уже и в каземат с узкими  окнами.
Но на очень недолгий срок. Теперь она снова в свете, при всех своих  нарядах
и украшениях.
   Гликерия Андреевна своего добилась. Из тайника, куда ни  она,  ни  многие
другие, в их числе  Бушмелев  и  Отродья  Башни,  даже  такой  их  вернейший
исполнитель, как  Белый  Шум,  пробиться  не  могли,  Шеврикука,  снабженный
особенными  значениями  и  силами,  сумел  выволочь  все,  что  понадобилось
Гликерии Андреевне. Четыре  наволочки,  нет,  три,  извини,  три,  четвертая
предназначалась Концебалову, добро из  трех  наволочек  пошло  Бушмелеву  на
выкуп кабальной бумаги (из-за должка, из-за должка, случился как-то  грех  с
Гликерией Андреевной), но и самой Гликерии из этого добра кое-что досталось.
   Что же касается Бушмелева, то он пусть и был заеден в  доме  на  Покровке
насекомыми, в конце своей почти столетней жизни  разум  совсем  не  потерял.
Блажил, прикидывался безрассудным, а сам  рылся  в  бумагах  чернокнижников,
учеников Якова Вилимовича Брюса. В особенности в бумагах курляндского лекаря
Андреаса Рейтенфельса. И обнаружил там формулу некоего магического  ритуала.
Восставший нынче, он и попытался произвести  будораживший  его  долгие  годы
фокус  в  доме  на  Покровке.  А  по  всяким  расчетам,  знакам,   рисункам,
астрологическим и временным требованиям важным компонентом ритуала  оказался
по причине многих своих свойств, в том числе  и  дурных,  именно  Шеврикука.
Равноценной Шеврикуке могла быть и Гликерия Андреевна, скорее всего,  она  и
еще более подходила бы к случаю, но сумела откупиться от  приготовленной  ей
участи. К тому же без нее  Бушмелев  ничего  бы  не  заполучил  из  тайников
Тутомлиных и из запасов  Шеврикуки.  К  самому  Шеврикуке  Бушмелев  не  мог
подступиться ни с какого бока. И что же? Гремели в доме на Покровке громы  и
взрывы,  слышались  ритуальные  песнопения,   лилась   кровь,   замуровывали
предсказанный курляндцем Рейтенфельсом компонент, и  обрел  Бушмелев  черную
силу. На время. Силой этой Бушмелев управлять не сумел, а возможно, и не все
рекомендации курляндца оказались верными. К  тому  же  отоспался  и  поборол
томление всей своей сути Пэрст-Капсула.
   Рассказать  доступными  Шеврикуке  словами  о  действиях   Пэрста-Капсулы
Илларион брался с допущениями. Будет у Шеврикуки возможность, пусть обо всем
расспросит  полуфабриката.  Или  обратится   за   разъяснениями   к   своему
гениальному квартиросъемщику  Мите  Мельникову  (при  упоминании  Мельникова
Шеврикуке тотчас же захотелось вернуться в Землескреб к служебным  рвениям).
"Ты и впрямь оживаешь, Шеврикука", - заметил  Илларион.  Так  вот,  Илларион
принимает суть происшедшего, но словами она  передастся  легкомысленно.  Или
даже смешно. По ученым рекомендациям в просвещенных странах два раза  в  год
переводят стрелки часов: с летнего времени на зимнее и наоборот.  Якобы  для
экономии энергии.  Как  эта  энергия  экономится,  сколько  ее  и  куда  она
девается, неизвестно. А вот полуфабрикат подсчитал, как, сколько и  куда.  И
все подсчитанное изъял и вобрал в себя. И накопленное от  прошлого  перевода
стрелок, и авансом, впе