ука запомнил и заглянул в ј 25-27 (граф  Сергей  Васильевич  Тутомлин,
считавший себя виноватым перед убиенными  на  эшафотах  женщинами,  позже  -
арендатор парка Фонтенбло и основатель яхт-клуба в Париже),  в  ј  12  (граф
Платон  Андреевич  Тутомлин,  отплававший  навигатор,  патриот  картофеля  и
устроитель в собственном камине - зимой! - первого в  Москве  инкубатора  на
пятьсот цыплят),  в  ј  21-22  (граф  Константин  Тутомлин,  якобы  на  спор
поправивший косицу императору Павлу и якобы  добывший,  опять  же  на  спор,
золотую с бриллиантами табакерку государя. А Илларион? А Илларион-то как же?
Что теперь гадать! Надо было в  Гатчине  и  спросить  у  Павла  Петровича  о
табакерке. Но зачем?). Побывал Шеврикука и в ј  32-34  (княгиня  Мосальская,
принцесса Ноктюрн), и в ј 35-36 (графиня Ольга Константиновна  Тутомлина,  в
восемьдесят семь лет катавшая в Париж за  приличными  платьями  к  коронации
Александра  II).  Поднимался  Шеврикука  и  на  чердак,  где  две   ночи   в
восемнадцатом году коротал Савинков.  Спускался  и  в  комнаты,  принимавшие
чернокнижных послушников Якова Брюса. И только потом направился к  ј  39-43,
связанным со злодейской  и  распутной  жизнью  заводчика  Бушмелева.  Что  и
говорить, все тут быльем заросло, и так заросло, и таким быльем,  что,  если
бы Игорь Константинович Шеврикука был не знаток резаных  ударов  кривоногого
правого края, а почитатель отечественной старины, он бы  достал  из  кармана
мятый платок и вытер бы влажности под глазами.
   В осмотренных им номерах его заинтересовал камин-инкубатор графа  Платона
Андреевича. Каминными ходами, понял Шеврикука, можно было и теперь  выбрести
в лабиринт. Но Шеврикука положил себе продвигаться  через  Бушмелева.  Пусть
тот почувствует  его,  коли  имеет  возможность,  пусть  взволнуется,  пусть
обозлится, а там посмотрим. К обозлению Бушмелева и мелкой суете зловредного
домового Пелагеича Шеврикука себя приготовил.
   Но в  бушмелевских  покоях,  частью  -  уже  пустых,  частью  -  все  еще
разгороженных на коммунальные  каморки,  Шеврикуку  раздосадовав,  никто  не
проявил к нему ни злобы, ни оборонительных  предосторожностей,  ни  простого
интереса.
   "А вдруг они вчера уже все вынесли?!" - осенило Шеврикуку.
   К камину-инкубатору возвращаться не стоило. По  представлениям  Шеврикуки
он стоял теперь в одной из спален Бушмелева - парадной.  Стены  ее  когда-то
были обиты красным штофом,  а  за  событиями  в  алькове  с  двух  портретов
непременно  наблюдали  император  и   императрица.   Где   ныне   утомленные
знакомством со страстями и бесстыжествами Бушмелева портреты? Неважно. А вот
где они висели, Шеврикука сообразил.  Застыв  на  минуту,  сосредоточиваясь,
обращаясь к силам, приданность коих (а может быть, даже  и  преданность?)  к
себе он  уже  испытал,  он  бросил  себя  в  стену,  во  вмятину,  в  пятно,
оставленное энергией  портрета  мужского,  и  внутри  стен,  срезая  углы  и
повороты тайных ходов, стал, винтясь,  продвигать  себя  к  лабиринту  графа
Федора.
   И продвинул.
   Но продвинул лишь в приемные устройства лабиринта. Три  дня  назад  здесь
ему  устроили  заграждения  и  далее  не   пустили.   Теперь   же   никакого
сопротивления он не ощутил. Ничье неприятие не обволакивало.  Это  Шеврикуку
насторожило.  Ну,  конечно,  силы...  Но  и  при  силах   надо   было   быть
осмотрительным. При силах-то - в пять раз более осмотрительным. Ну ладно,  в
узилище к Гликерии он мог позволить себе ринуться дерзко и  с  вызовом,  без
оглядки. Да и тогда это  было  ребячеством.  Будем  считать,  простительным.
Сейчас он был обязан озадачить силы  так,  чтобы  они  были  ему  не  только
тараном, средством  внутристенных  передвижений,  отмычкой,  добытчиком,  но
стали и  разведкой,  дозором,  охороной,  а  в  случае  нужды  -  и  полевым
лазаретом.
   Шеврикука и озадачил силы.
   И вступил в лабиринт.
   "Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать. Паутина,  сплетенная
лишь с тремя подвохами", - оценил Пэрст-Капсула создание Федора Тутомлина.
   Шеврикука помнил татуировку на  плече  громилы  Епифана-Герасима.  Но  он
отдал знание силам. И считать Шеврикуке не надо было уметь. В  мгновение  он
пронесся лабиринтом в  коридоры  зеркал,  за  какими  и  местилась  дверь  в
подземное укрытие графа Федора.
   Зеркала... "Третий подвох, только и  всего.  Сверни  вправо  за  угол..."
Возбужденным, будто бы бегущим за троллейбусом в надежде растолкать  очередь
и вскочить на подножку, Шеврикука увидел себя в отражениях. Десять Шеврикук.
"Куда они? Куда я? Зачем? Зачем это мне?"
   И Шеврикука присел на корточки.
   На самом деле - зачем это ему? Неужели и впрямь  нельзя  было  освободить
Гликерию и облегчить ее  участь  иным  способом?  Она  просила  не  задавать
вопросы. Известное  дело:  не  задавай  вопросы,  если  не  хочешь  услышать
неправду. Но он здесь не из-за одной лишь  Гликерии.  Из-за  чего  же?  Ради
того, чтобы испытать свои возможности? Пусть будет так. Пусть будет так! Что
же теперь останавливаться, коли ввязался и понесся бесшабашно, с дерзостью и
опять же с  веселостью?  Пожалуй,  веселости  Шеврикуке  уже  недоставало...
Ладно, посчитаем, что третий подвох лабиринта - именно сомнения в  зеркалах.
Зачем? Зачем он? Зачем он в этом мире? А так как ответы на это сыскать  было
нельзя, следовало отбросить сомнения и свернуть за угол.
   Что Шеврикука и сделал. И увидел дверь. Раззадорившись, осмелев, распалив
себя шальными надеждами, ударил с разбегу плечом в дверь. И влетел в укрытие
графа Федора.
   Да, не первый  он  тут  был,  не  первый.  И  Илларион  -  не  первый.  И
Пэрст-Капсула. До них побывало тут множество посетителей, путешественников и
воров. По образованию - англичанин, в зрелые годы - полковник, в остальные -
шалопай, граф Федор устроил лабиринт, а за ним кабинет  своего  одиночества,
куда не доходили крикливые гуляки, надоеды из суда и, уж конечно,  вовсе  не
уместные здесь кредиторы. По легенде, в  кабинете  своего  одиночества  граф
имел  библиотеку  и  коллекцию  восточных  диковин,  курил   здесь   кальян,
рассматривал диковины И отгонял сплин с  мигренью.  Что  сделали  варвары  с
Монплезиром  московского  повесы!  Испохабили,   раскурочили,   разворовали.
Книжные листы пустили на базары под селедку, из  сафьяновых  обложек  пошили
сапоги, кальяны загнали и пропили, стены исписали нетленным: "Здесь  был..."
Как  Пэрст-Капсула  сумел  еще  добыть  в  погромленном,  изувеченном  месте
перламутровый бинокль? Ловким и зорким,  стало  быть,  временами  оказывался
подселенец. А Шеврикука никаких клетей и чаш не углядел.
   Значит, здесь тупик? И наволочки останутся пустыми?
   Простукивания стен и пола Шеврикуке открытий не принесли. Тупик  тупиком.
Но Илларион сказал: чаша есть. Видел ли он ее или знал о ней от приятеля, не
имело  значения.  Надо  было  прорываться  дальше!  А  для  этого   приказал
ужесточить воздействие сил.
   И тотчас же - увидел, ощутил тревогой зазвеневшее - в полу укрытия  графа
Федора имелись четыре люка. А в них - четыре клети? "Клети -  это  вроде  бы
кабины шахтных спусков..." - вспомнил Шеврикука. "От синего поворота  третья
клеть..." - если  не  верить  Пэрсту-Капсуле.  "От  синего  поворота  третья
клеть..." - если верить Иллариону и его мохнатому Брадобрею. Где  он,  синий
поворот? Чего он, синий поворот? Зеркального коридора лабиринта, может быть?
"Не ищи его, не возвращайся к зеркалам, к  третьему  подвоху,  иди  сюда!  -
гнала его уверенность. - Вот твой люк! Нажимай  пяткой!"  Нажал.  И  полетел
вниз, третьей клетью,  охолодел  внутри,  видел  срезы  подземных  ходов  со
скелетами в них, будто ударился, присел, охнул от боли. Распрямился.  Открыл
дверцу клети.
   Мраморная чаша. Вот она. Перед ним.
   Бирюзовые камни на дивной, белой с вкраплениями серого, рукояти чаши. Вот
и четвертый сверху. И в нем прорезь.
   Ни о чем не думая и в портфель не глядя, достал оттуда бинокль, энергия в
нем, Шеврикуке, осуществлялась рывками или судорогами, ногтем  указательного
повернул бронзовый винт, бинокль распахнулся,  перламутровые  башни  сошлись
основаниями, выщелкнув стальную пластину. Шеврикука ввел пластину в  прорезь
камня, повел руку  вправо  и...  "Ну  вот,  начали  сопротивление,  -  решил
Шеврикука. -  А  то  и  огрызаться  начнут.  Или  дадут  отпор  взломщику  и
грабителю". Но снова он не испытывал ни страха", ни тем более  ужаса,  и  не
случилось ни нападения на него, ни отпора ему.  "Напряжение  поворота  камня
тре-бует больших усилий", - дошло до Шеврикуки.
   Но и когда усилия эти были  призваны  Шеврикукой,  он  сам  вынужден  был
кряхтеть, чуть было не потянул  предплечье  и  плечо,  но  камень  поддался,
заскрипел, казалось, начав крушиться и искрить, и потянуло чашу вправо, а за
ней и гранитный монолит, в какой чаша была  вправлена,  при  этом  раздались
треск, гром, пыль посыпалась, и Шеврикуке  почудилось,  что  дом  Тутомлиных
рушится и падает на него.
   (Ощущения Шеврикуки не  были  преувеличенными.  Дом  дернуло,  и  крепко.
Сопереживали и соседние строения. В Салоне  чудес  и  благодействий  в  зале
общих операций треснули стекла. Были обеспокоены силовые  и  градоохраняющие
структуры. Но и пожарные, и борцы с  терроризмом  признали  вызовы  ложными.
Даже ученые собаки и те не учуяли присутствия в доме Шеврикуки.)
   А Шеврикуку втянуло за гранитный  монолит  и  осадило  на  пол.  Пол  был
холодный, каменный. Чаша встала на место, не испугав Шеврикуку. Он  полагал,
что она его выпустит. А находился он будто в Золотом фонде  Эрмитажа.  Пышно
сказано, конечно,  но  увиденное  Шеврикукой,  наваленное  беспорядочно  или
безалаберно, вызвало его уважение.
   Стало быть, якобы разграбленный и опустевший  кабинет  одиночества  графа
Федора - для дураков, а тутомлинские тайники - здесь. И его в них  впустили.
То есть это его силы вмяли Шеврикуку сюда. Других - пускай не пускай, а сами
они войти  не  смогут.  И  похоже,  давно  никто  не  поворачивал  четвертый
бирюзовый камень на рукояти чаши. И кто же сунул на телевидении во множество
экранов заросшую рожу мужика с объявлением о синем повороте, третьей  клети,
бирюзовом  камне?  Или  этот  мужик  являлся  на  экране  лишь  перед  одним
Шеврикукой?   А   куда   ведут   другие   три   люка?    А    может,    есть
достопримечательности на стенах и на потолке кабинета одиночества?
   Но что было сидеть и размышлять на камнях? Тем более  холодных.  Какое  у
него было время? Какое время было у Гликерии?  Она  ведь  прощалась  с  ним,
провожая на подвиг... "Если ранили друга,  перевяжет  подруга  горячие  раны
его..." (Что за бред лезет в голову? С чего бы? С того, что и там  провожали
за сокровищами?) Гликерия прощалась с ним, возможно и не  веря  в  то,  что,
вернувшись,  он  застанет  ее  существующей.  Прощалась,  дурень!  Шеврикука
вскочил. Рука и плечо болели. Он нервно вытащил из портфеля наволочки. Чтобы
забрать открывшееся ему  за  бирюзовыми  камнями,  не  хватило  бы  и  сотни
наволочек.
   "А третий-то подвох не так уж и прост, - подумал Шеврикука. -  Не  каждый
выдержит  видение  своей  сути.  Пожелаешь  разбить   зеркало   и   уйти   в
Зазеркалье..." Он чуть было не пожелал.
   Все, все, все,  возмутился  Шеврикука,  никаких  пустых  мыслей!  Никаких
мыслей вообще! Десять минут на поиски и сборы - и вон отсюда. Он  выделил  в
силах искусствоведов, классификаторов, антикваров и  перепоручил  им  заказы
Гликерии Андреевны. Сам же предоставил трудам лишь свои руки  и  глаза.  Он,
продолжая быть осмотрительным, приказал силам, занятым разведкой и охороной,
на всякий случай - но непременно!  -  не  выпускать  из  виду  действий:  1.
Гликерии. 2. Бушмелева. 3. Увещевателя. 4.  Бордюра.  5.  Темного  Угла.  6.
Продольного  с  Любохватом.  7.  Пэрста-Капсулы.  8-14.  Еще   кое-кого.   В
частности, здешнего домового Пелагеича, который  мог  и  дремать,  а  мог  и
суетиться, разбуженный.
   Десять  не  десять,  а  минут  двадцать  пребывал  Шеврикука  в  тайниках
Тутомлиных (а скорее всего, уже и  не  Тутомлиных)  грузчиком-манипулятором.
Набивал  наволочки.  Будто  бы  стоял  в   пору   "Время,   вперед!"   среди
ударников-энтузиастов,  принимая  от  соседей  кирпичи  и  направляя  их   к
платформам, назначенным к путешествию в  пыльную  Челябу  на  Тракторострой.
Запыхался, вспотел. Влажной ладонью сметал волосы на  затылок.  Нет,  только
роботом, подчинявшимся созданным им  же  специалистам,  он  не  был.  Что-то
соображал и что-то чувствовал. Но чувства его чаще всего  были  удивлениями.
Скажем, выполняя напомненный ему пункт перечня заказов  Гликерии,  Шеврикука
распахнул (второпях, второпях!) дверцы орехового шкафа и выгреб оттуда ворох
вееров, какие оказались бы нелишними в  Оружейной  палате,  и  понес  их  ко
второй наволочке. "Зачем они ей?  -  удивлялся  Шеврикука.  -  Зачем  их  ей
столько?" А зачем ей были нужны коричневые странники с посохами из малины  в
Марьиной Роще и как их добудут со складов Пэрста-Капсулы?  Впрочем,  это  не
его было дело. Или вот, нес он ко второй наволочке,  а  наволочки  Шеврикуки
имели обыкновение растягиваться, золотые карандаши для записей  кавалеров  и
дам на балах Ростопчиных.  Зачем  ей  столько  этих  карандашей?  Ну  ладно,
торопимся далее. Реликвии Марии Антуанетты из коллекции  Сергея  Васильевича
Тутомлина Шеврикуку не удивили. А вот почему Гликерия не потребовала забрать
из той же коллекции кресло  несчастной  гражданки  Капет  и  мебель  герцога
Орлеанского, Шеврикука объяснить не  решился.  Но  вот  зачем  ей  бумаги  и
пентаграммы чернокнижников? Вспомнил он о булаве, тотчас же ему  подсказали,
где хранится булава. Булава оказалась тяжеленная, для двух рук, опять  же  с
драгоценными камнями. Шеврикука представил: хорош будет  наглец  Продольный,
опоясанный перекопскими пулеметными лентами, при  булаве.  Совершенно  забыл
Шеврикука о просьбе Гликерии: сыскать милую ее натуре картинку. Сыскали  без
него, его же подвели к картинке. Рядом лежал и медальон. В нем тоже  имелась
дама на лошади, со шпагой, та же самая, что и на миниатюре. Юная Екатерина в
мундире преображенцев. Шеврикука опять удивился: зачем Гликерии - теперь!  -
именно  такая  Екатерина,  ринувшаяся  добывать  царство?  Опять  же  -   их
вельможное дело! Позже разъяснят. А  почему  четвертая  наволочка  пуста?  И
зачем она? Ах да, копия дельфийского Омфала, Пуп Земли  Концебалова-Брожило,
завтрашнего Блистония. Отыскался и Омфал из базальта  и  был  с  напряжением
впущен в четвертую наволочку.
   Мраморная чаша и гранитный монолит  подчинились  требованию  Шеврикуки  и
выпустили его с наволочками к подъемнику третьего люка. Наволочки втолклись,
вместились в клеть, прилип к ним  и  Шеврикука,  стучал  по  полу  каблуком,
подъемник пополз с миллиметровой скоростью. "Скорее! Скорее же!  -  подгонял
его Шеврикука. - Ну давай же, милый!" Доехали. Вышли. Люк зарос.  Его  и  не
было.
   Теперь пришла пора  показаться  из  портфеля  верному  кушаку,  в  четыре
сажени, кумачовому, шелковому, с каким выходят на Столбы, в их  числе  и  на
Перья, красноярские скалолазы.
   Кушаком наволочки были в спешке, но умелыми руками  превращены  в  единую
кладь, единение завершилось классическим  морским  узлом,  возможно,  что  и
выбленочным, но с кумачовыми бантами, жаль,  опять  посчитал  Шеврикука,  не
было рядом Сергея Андреевича, Крейсера Грозного.
   "Как я это все по городу-то поволоку? - обеспокоился Шеврикука. - А! Была
не была! Главное, добыча есть и надо трогать!"
   Он напрягся, закряхтел, с кладью за спиной и двинулся в уверенности,  что
на обратной дороге в лабиринте препятствий ему не будет, но положил себе  не
глядеть в зеркала.
   Тут его и околошматило. Околошматило и оглушило.
   70
   Очнувшись,  Шеврикука  сообразил  сразу,  где  он  находится.  Разоренный
кабинет одиночества графа Федора.
   Никакие наволочки,  ни  пустые,  ни  тем  более  нагруженные  в  тайниках
Тутомлиных, вблизи него не лежали.
   Не валялся и кушак.
   И не имело смысла искать их.
   Ограбили.
   Кто оглушил и ограбил - было сейчас не важно.
   А разведка с охороной? Он-то  ладно,  торопился,  бестолочь,  разомлевший
победитель и добытчик, понесся с тяжестью, как дурак, а они-то,  разведка  с
охороной, силы, ему приданные и преданные, что они-то?
   И торопился он вовсе не как дурак. То  есть  все  равно  вышло,  что  как
дурак. Но он спешил в надежде спасти, оберечь Гликерию, полагая,  что  в  ее
судьбе счет идет на минуты...
   Вставай, вставай, поднимайся.
   Встал, толкая руками в пол. Но тут же и осел на пол.
   Жидкое на затылке. Провел рукой. Кровь.
   Гей, разведка! Гей, защита! Гей, полевой лазарет! Где вы?
   Вынужден был вскоре с удивлением убедиться, что никакие  отклики  на  его
призывы не последуют. Силы,  как  он  считал,  приданные  и  преданные  ему,
покинули его или были у него отобраны.
   Он остался один. Безо всяких сил. Сам по себе. Шеврикука.
   А счет в ее судьбе идет на минуты...
   Да что он блажит! Какие  минуты  в  чьей-то  судьбе!  Ему  самому  сейчас
необходимо уносить ноги, добраться  до  Землескреба  и  там,  углубившись  в
приложения к генеральной доверенности Петра Арсеньевича, понять,  что  стало
причиной его оплошности и конфуза, почему  он  брошен  и  один.  Являлось  в
голову простое объяснение всему, нет, части всего, но в  него  он  не  хотел
верить.
   Чтобы выйти в  город,  в  мир,  в  свое  самонравие,  надо  было  одолеть
лабиринт.  Час  назад  он  помнил  чертеж  с  плеча  приватного   привидения
Епифана-Герасима. Сейчас исчез из его сознания и чертеж. И  его  выкрали  из
сознания Шеврикуки. Но надо было двигаться напролом, забыв о недавнем крахе,
использовать собственные силы и средства, нельзя было киснуть  и  сдаваться.
Поднялся, шатаясь, постанывая от болей и досад, потащил себя  к  зеркальному
коридору, к синему повороту. "Пройду! Пройду! Напролом  пройду!  Всего  лишь
три подвоха. И их одолею! - убеждал  себя  Шеврикука.  -  Глаза  в  зеркалах
закрывать не буду! Выдержу!"
   Но ледяным ветром его тотчас же  вдуло  обратно  в  кабинет  одиночества,
сбило с ног, прокатило с грохотом, треском, звоном  по  обломкам,  осколкам,
рвани, всей бутафории,  изображавшей  разгром  и  разор  подземного  укрытия
утомленного московского повесы, головой ткнуло в  затхлость  стены  и  снова
прекратило в нем свет.
   Новое возвращение сознания принесло ему грустные сведения: он лежит,  его
руки и ноги связаны, во рту утвержден кляп.
   - Да он буйный! - донеслось будто откуда-то из высей.
   - Ненадолго, - ответили, теперь уже из подземелий. - Закаменеть  способен
дня через три. И уж навсегда. Но проверили - все ли в нем подходит?
   - Все, все проверили! - заверили из высей. - И твердости, и  жидкости,  и
газы, и огни. И главное - все линии и сути. И  чувствилища.  Все  проверили!
Закаменев, сможет держать более чем три этажа.
   - И отлично! - загремели из подземелий. И будто захохотали. - Сам угодил!
И страстями достоин?
   - И страстями! Удостоверено.  Наблюдали  положенный  срок.  Да  и  теперь
подтверждено.
   - Всем будет соответствовать ритуалу?
   - Будет! Всем! Вам лишь следует  верно  составить  комбинацию  предметов.
Накрыть все углы.
   - Накроем! Все есть! Сам же он и добыл. А мы составим.
   - И потребуется кровь!
   - Будет и кровь! Она в нем пока есть!
   "Пока есть! Пока есть! Пока есть!" -  заголосило  эхо.  И  опять  загудел
смрадно-довольный гогот. И тишина. Тишина. Только где-то  за  стеной  словно
скреблась мышь. И ее усердие затихало...
   Лежал Шеврикука, по его представлениям, уже не в укрытии графа Федора,  а
где - неизвестно. Догадки же строить было без  пользы.  А  в  укрытии  графа
Федора он и дал повод посчитать  его  буйным,  там  его  опять  оглоушивали,
колошматили, причем жестоко, со злобой, будто мстили за что-то или исполняли
давнее мерзкое, истерически-заж