ае, следовало уяснить,  играла  ли  теперь
Гликерия перед  Шеврикукой  и  еще  кем-то,  дурачила  его  и  еще  кого-то,
Шеврикуке неизвестного (или неизвестных), либо от  скуки,  либо  по  бабьему
капризу, или же она, смяв гордыню и готовая  к  унижению,  явилась  к  нему,
вытолкнутая  из  укрытий  объявленного  ими  неприятия  друг  друга  колющей
необходимостью. Чем была вызвана эта  необходимость  -  стремительно-шальной
авантюрой Гликерии или обострением гнета тяжких  обязательств,  -  не  имело
значения.
   Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о "Возложении". Опять
же это не имело значения. Была,  правда,  одна  пустячность.  Выходило,  что
никто  из-за  угла  за  подвигами  Шеврикуки  в  маете  с  набалдашником  не
подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него  Гликерия  проведала  о
приобретенных Шеврикукой  по  наследству  силах.  Кому-кому,  а  ей  нередко
открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И  не
следовало удивляться, что визит в Землескреб  она  нанесла  сразу  же  после
отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения  и
спешки и оказалась она не готовой  к  разговору.  Но  не  исключено,  что  в
Землескреб - опять  же  из-за  нетерпения,  но  и  по  розмыслу  -  Гликерия
отправилась лишь на разведку. И коли  так  -  желаемого  добилась.  Вынудила
Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и  не  доверенность)  на  него
свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь
в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем  игрока,  и
подтолкнуть к гусарствам.
   "Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!" - безгласно укорил Шеврикука
бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
   "Ты о ней все время думаешь, - уверила его на  Звездном  бульваре,  тогда
еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша.  -  Противна  она  тебе  или
прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты..."
   Думает, думает...
   И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно, что
думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а то  и
с презрением барыни, но думает.
   "Чуть ли опять не перешли на "ты"! Надо же! - как бы дивился Шеврикука. -
На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то Андреевна!" Никогда
ни перед кем Гликерия на колени не  вставала  и  никогда  ни  перед  кем  не
встанет.  Сами  просительные  слова   ее   были   для   Гликерии   наверняка
болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность  великого
унижения  и  предательства  своих  житейских  установлений),   но   она   их
произнесла. Из-за того,  что  у  него,  Шеврикуки,  якобы  объявились  некие
замечательные силы!
   Страдала ли сегодня Гликерия  в  Землескребе  или  же  лицедействовала  и
наслаждалась лицедейством?
   Все могло быть.
   Вряд   ли   она,   конечно,   наслаждалась,   тут   Шеврикука   признавал
несправедливость в мыслях,  наслаждение  женщине  приносит,  скажем,  месть,
мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и  дурачить  его
она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника,
навредить своим устремлениям к удачам или добычам.  "В  пекле!  В  пекле  ее
удачи и добычи!" - опять взыграло в  Шеврикуке.  Так  или  иначе,  появление
Гликерии завтра или  послезавтра  или  ее  вызов  на  свидание  были  вполне
вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло  постановить:
какой образ действий избрать.
   Можно было отдалить ее от себя (или  отдалиться  от  нее)  навсегда.  Что
Шеврикука и старался сделать в последние месяцы.  Кабы  он  перестал  о  ней
думать... И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она
не лгала  и  не  врала  Шеврикуке,  не  та  натура,  только  что  вводила  в
заблуждения - и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку  или
ради розыгрыша, конечно, нередко и  умалчивала  о  существенном,  это  уж  в
собственных  интересах;  так  вот,  даже  если  теперь  она  вводила  его  в
заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он,
Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя  в
том, что Гликерия приходила к нему нынче  не  коварная  и  злонамеренная,  а
именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не  во  всем
искренняя, то опять же  из-за  обстоятельств,  из-за  своей  гордыни,  из-за
кривосложностей их с Шеврикукой отношений.
   Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше.  Разговоры  же  с
Гликерией Шеврикука  полагал  вести  морожено-дипломатические,  не  допуская
срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно  нынешнему
с возвращением к "ты".
   Пусть будет так, постановил Шеврикука.
   А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло,  ему
придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
   Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской дряни.
   "Какие пошли пафосы и  красоты!  -  поморщился  Шеврикука.  -  Вселенская
дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!"
   И было упомянуто слово "милосердный". К милосердию призывали Шеврикуку, к
милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если  бы  к  милосердию
его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин,  Шеврикука
драматически и вразумляюще выразился  бы.  Но  его  призывала  к  милосердию
Гликерия!
   А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
   Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за  мелодические
бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
   Ладно. Его подмога Гликерии  допустима.  И  если  Гликерия  угостила  его
сегодня зельем, то ее зелье - воздушно-цветовое, а может - и музыкальное,  в
отличие  от  жидкостей  сокольнической  Стиши.  (Между   прочим,   Гликерия,
подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же  упрашивала
назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д'Арк. И
возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при  останкинском  громобое
Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде.
Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И  не  Тысла
ли со свирепым Потомком Мульду были  направлены  курьерами  к  маньчжурскому
ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и  унеслись
к озерной прохладе.)
   Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером или
даже   рыцарем   из   грез   и   упований   Петра   Арсеньевича,   способным
облагодетельствовать  хрупкие  женские  натуры.  Теперь  он   был   согласен
устраивать изумрудную судьбу  Гликерии,  добывать  ей  к  маскараду  золотые
удовольствия гомерово-оффенбаховской  Елены,  откопанные  Шлиманом  в  Малой
турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов,
отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться,  взвыть  и  покрыться
струпьями всех ее злыдней и татей и... И еще что-то совершить, не  дожидаясь
ни взглядов,  ни  слов  благодарности.  Разъяснять  себе  или  уточнять  это
предполагаемое  "что-то"  Шеврикука  не  стал,  приливы  горних  устремлений
повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и
на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую  на  Покровке  обидчиков
Гликерии, и  на  признанную  Радлугиным  шикарной  женщиной  Нину  Денисовну
Легостаеву, или Денизу, и  на  несомненно  требующую  опеки  нежную  девушку
Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом  Совокупееву
Александрин, и  на  кроткую  мечтательницу  с  музыковедческим  образованием
Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к  ней  большого  шмеля  -
гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу  Стишу...  Всех
их,  всех  Шеврикука  готов  был  сейчас  облагодетельствовать,  уберечь  от
житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть...
   "Да что со мной! - опомнился Шеврикука. - В кого я себя  возвожу!  О  чем
грежу?"
   И ради кого? Они же все - бабы, стервы и интриганки! Хищницы и  охотницы.
И Гликерия - охотница! А он решил утереть им слезы, облагодетельствовать  их
и приголубить!
   Клоун,  обозвал  себя  Шеврикука,  Карандаш!  Притом   и   жалкий.   Лишь
комплексами недотепы и неудачника можно было объяснить  внезапно  обволокшие
его мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы  он  обладал  теперь,
чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
   Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра  Арсеньевича?  Как
же! Как же!
   Как же! Нет, нельзя было давать - хотя бы умолчанием-и песчиночных надежд
Гликерии. Опущено на него "Возложение Забот", а не мешок  с  рождественскими
подношениями. А взять на себя тягость возложенных  забот  Гликерия  вряд  ли
отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у него  нет!  Нет!  Но
если они и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не для его, Шеврикуки,
личных блажей. К тому же он от них устранился и распаковывать  их  не  стал.
Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению. Для  этого  Шеврикуке  еще
предстояло поставить Гликерию в известность  о  своих  богатствах  и  рудных
жилах. То есть об отсутствии их.
   Как там написано в "Возложении", принялся вспоминать Шеврикука.  Переданы
ему привилегии и обязанности  Петра  Арсеньевича.  Да,  будем  считать  -  и
привилегии. Далее вроде бы разъяснено:  "Указания  о  приемах,  средствах  и
линиях  возможных  действий   любезно   дадены   в   тайно   предоставленных
приложениях..." Пользоваться этими приемами и  средствами  разрешалось  (или
рекомендовалось) лишь при  сословных  или  исторических  необходимостях.  Не
пожелав заглянуть  в  приложения,  ради  оправданий  Шеврикука  посчитал,  в
частности, что сословных и исторических необходимостей пока  нет.  Степь  не
горит. А уж если  бы  вспыхнули  в  степи  костры  и  пожары,  Шеврикуке  бы
открылось.
   Но  поручили  бы  подать  знак  об  этом  вовсе  не  Гликерии   Андреевне
Тутомлиной.
   50
   Упросив себя больше не томиться  мыслями  о  приходе  Гликерии,  о  своих
чувствах к ней и в  особенности  не  томиться  мыслями  о  наследстве  Петра
Арсеньевича  и  соблюдать  благоразумие,  Шеврикука  отправился  в  пешее  и
бездумное путешествие по  останкинским  достопримечательностям,  не  имея  в
голове деловых интересов.
   Прибрел на Звездный  бульвар.  Пузырь,  похоже,  сегодня  почивал,  лежал
бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал,  ни  с  кем  не
общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
   И вокруг Пузыря было  тихо.  Дневные  городские  звуки,  естественно,  не
исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не  раздражали.  А  вот  звуки
скандальные  и  общественно-народного  наполнения,  видимо,  из  уважения  к
Пузырю,  к  праву  его  на  отдых  со  сновидениями,  а  может  быть,  из-за
смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и
к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку  Достижений.  Скандалили
громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных,  а  стало  быть,  и  в
соискатели грядущих компенсаций.  Эти  желающие  прибывали  в  Останкино  из
самыхразных обездоленных земель, даже и от  диких  кочевых  народов,  о  чем
свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков  верблюды,  бактрианы  и
дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры  и  собачьи  упряжки.  Корабли
пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых останкинцев  гордыми  натурами,
хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из  рук  лишь  сушеную  каракумскую
колючку.
   Скандалисты Шеврикуку  не  волновали.  Они  были  до  того  бестолковы  и
себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных.  Впрочем,
и они не пропадут, полагал Шеврикука, а кого-нибудь и сами обдурят.  Правда,
без пользы для себя.
   Собеседователи   же   общественно-народного   наполнения   сбивались    в
говорильни, но сейчас как будто бы напряжения в них  не  было,  не  колотили
дамы  галошами  по  стиральным  доскам,  не  лезли  на  кафедры  или  кузовы
автомобилей истину чующие, не призывали штурмовать водопровод - беседы всюду
проходили степенно-благоразумные, в них растекались надежды и  не  слышалось
озверения.
   Слова о Пузыре до Шеврикуки не донеслись.
   В  одной  из  говорилен  Шеврикука  углядел  распаренного  поворотами   и
полезностями дискуссии Радлугина, но подойти к нему не  пожелал.  Тем  более
что к месту пребывания Шеврикуки на асфальте подкатил  "мерседес"  и  вблизи
Шеврикуки замер. Отворилась дверь иномарки, и в собеседники Шеврикуки шагнул
известный уже в Москве  предприниматель  Олег  Сергеевич  Дударев,  один  из
столпов  известного  уже  в  деловых  кругах   Тайбэя   (Тайвань),   Хоннара
(Соломоновы острова), Анкориджа (штат Аляска)  и  пр.  концерна  "Анаконда".
Днями раньше Дударев приплыл к Землескребу в темно-сером "мерседесе", видно,
что поношенном, и сам управлял средством передвижения. Теперь его "мерседес"
имел цвет вишневый, и было ясно, что лимузин предпринимателя - новорожденный
и только что  растаможенный.  У  руля  же  сидел  крепыш  Дубовое  Полено  в
наводящих  трепет  зловеще-тонированных  очках,  под   малиновым   пиджаком,
предположил Шеврикука, у него наверняка оттопыривался табельный предмет.
   - Игорь Константинович! Дорогой вы наш! - шумно  приветствовал  Шеврикуку
Дударев. - Рад видеть вас! Несказанно рад!
   - И я рад, - чуть наклонил голову Шеврикука.
   - Наблюдаете?
   - Наблюдаю, - сказал Шеврикука. - Как и договорились.
   - Как и договорились! Как и договорились! Вот и  славно!  -  возрадовался
Дударев, будто на плечо ему уселась птица  лирохвост,  а  в  клюве  принесла
кредитную карточку. И перешел на шепот: - На днях!.. На днях с  Пузырем  все
начнется! Случится нечто грандиозное, но и... И заварушки всякие возможны, и
катавасии, нас ведь хлебом не корми... Тут ко всему придется быть готовым...
   - Я догадываюсь, - сказал Шеврикука. - Я внимательный...
   - И хорошо! И хорошо!  -  одобрил  Дударев.  -  Ба!  Да  я  совсем  забыл
поздравить вас!
   - С чем это?
   - С премией.
   - С какой премией? - удивился Шеврикука.
   - Ну как же! С премией! Или чем там вас наградили? Все говорят.  А  молва
знает о том, о чем и газеты не напечатают.
   - Не получал я никаких премий, - хмуро выговорил Шеврикука.
   - Ну не получали! Не получали! -  принялся  его  успокаивать  Дударев.  -
Скромничайте, коли не желаете говорить  о  премии,  тем  более  если  она  с
печатями на лбу. Только все знают... Молва, она, сами понимаете...
   Шеврикука был готов  всерьез  убеждать  Дударева  в  том,  что  никто  не
производил его в лауреаты, а молва - дура и нет ничего глупее ее  превратных
суждений, но понял, что возражения лишь возрадуют  Дударева  и  укрепят  его
мнение: была премия, была. И вдруг до Шеврикуки дошло, откуда и  из-за  чего
мог возникнуть возвышающий его слух. Он растерялся.
   - В премии главное-то не бумажка из кассы, - просветил его Дударев,  -  а
диплом и звание. Новая степень уважения... Кстати, зарплату  вашу  мы  опять
индексировали. И крепко.  А  получать  ее  вы  будете  теперь  в  долларовом
эквиваленте. Да! Мы на это уже способны.
   - А... - Вопрос некий собрался задать Шеврикука. Но замолчал.
   - Я вас  понял!  Понял!  -  заторопился  Дударев.  -  Да,  задержки.  Да,
неплатежи.  Но  получите,  получите!  И  паркетные  работы  скоро  начнутся.
Паспорт, я надеюсь, у вас есть?
   - То есть... - смутился Шеврикука. - При чем мой паспорт?
   - Я имею в виду заграничный, - сказал Дударев. Заграничный паспорт.
   - Нет у меня заграничного паспорта! - решительно заявил Шеврикука.
   - Жаль, конечно, жаль... Но это мы быстро устроим... Для нас в  ОВИРах  и
МИДах нет  блиндажей  и  укрепрайонов.  В  концерне  мы  завели  иностранную
комиссию. Вы скоренько принесите фотографии, сами знаете какие,  и  мы  вмиг
все оформим.
   - А зачем мне заграничный паспорт? - надменно спросил Шеврикука.
   - Понадобится, Игорь Константинович, понадобится, - заверил его  Дударев.
- Вот, скажем, паркет. Годится ли наш паркет для дома на Покровке?  Как  же!
Это дрянь что за паркет! Тьфу!  А  вот  в  Северной  Италии,  на  границе  с
Австрией, - чудо что за паркет. Из альпийских елей.  Из  них  и  страдиварии
делают. Туда вы, как мастер и дока, и отправитесь за  цветными  и  фигурными
плашками.
   - Куда мне... - пробормотал Шеврикука. - У меня здесь дел хватает...
   - Какие у вас в Москве могут быть дела! - возмутился Дударев. -  Съездите
на две недели. Отдохнете. Совершите восхождение на вершины.  Обмоете  премию
тирольскими винами,
   - Ну, если только в грузчики вы мне отпишете Сергея Андреевича,  Крейсера
Грозного, - сказал Шеврикука.
   - Это надо обсудить, - задумался предприниматель. -  Это  если  его  змей
отпустит.
   - Конечно, - согласился Шеврикука. - А то кто  же  будет  носить  ему  на
десерт гвоздики...
   - Какие гвоздики? Какой десерт? - не понял Дударев. Но сейчас же  десерты
амазонского змея Анаконды перестали занимать Олега Сергеевича  Дударева.  Он
взял Шеврикуку под руку и по-приятельски увлек  его  на  прогулку  по  улице
Королева в направлении Останкинской башни. И заговорил секретным  шепотом  в
старании, чтобы его не услышали ни земляки-пешеходы, ни  Отродья  Башни,  ни
крепыш Дубовое Полено, занятый у штурвала чтением мужской газеты с картинами
услаждений.
   - А потом, Игорь Константинович, - доверял Шеврикуке Дударев, -  случится
попросить вас настелить паркет где-нибудь на острове  вроде  Канар,  Флорида
хороша, но уж больно далека,  в  домике  махоньком  о  двух  покоях  и  трех
спальнях, с павлиньим пением во дворе.  И  чтоб  в  приятных  помещениях  на
видных местах фамильный герб был выложен. С вензелями О. Д. Герб  цветной  с
вензелями вы выложить сможете?
   - Смогу, - вздохнул Шеврикука.
   - Ну и чудесно, - заулыбался Дударев. - Только это все между нами. Тсс-с!
Никому ни словечка, прошу вас. В особенности этому горлопану  и  бездельнику
Крейсеру Грозному. Он и наврет в сто коробов!
   - А привидений из Москвы в тот махонький домик вы не выпишете? -  спросил
Шеврикука.
   - Если заскучаем, то и выпишем. Отчегр же и не выписать?
   -  Монплезир...  Монкураж...  Но  ведь  им  тоже,  наверное,  потребуются
заграничные паспорта, - предположил Шеврикука.
   - Какие проблемы! - махнул рукой Дударев. Но тут же и спохватился: - Кому
паспорта? Привидениям? Мы их провезем как сувениры.  Впрочем,  все  выясним.
Это ведь не сейчас. Это ведь и не послезавтра. Это ведь к зиме...  А  теперь
уж, с вашего милостивого разрешения, Игорь Константинович, повернем  к  моей
колымаге. Меня небось заждались.
   И они повернули к колымаге.
   А через полчаса возле входа на Выставку Достижений  Шеврикука  повстречал
сановного  домового  из  Китай-города  Концебалова-Брожило,  в  грядущем   -
Блистония, всадника и оптимата.
   Как и в прошлое посещение Останкина, Концебалова опять украшала оранжевая
роба ремонтника дорожных покрытий, но на этот раз ступни его от  беспокойств
и колющих мелочей земной поверхности отделяли не изделия  массовой  культуры
на манер кроссовок "Трейнинг", а пахнущие животным  миром  римские  сандалии
дорогой кожи.
   - Шеврикука, - спросил  после  обмена  взаимоуважительными  приветствиями
Концебалов-Брожило, - вы слышите, они кричат: "Отрешить!" Кому они назначают
отрешение?
   - Мне-то не все ли равно, - сказал Шеврикука. - Какому-нибудь  прохвосту.
А может быть, дураку. Не будем судить, кто они сами.
   Если покажется занимательным, кому  грозят  отрешением  и  кто  сравнялся
судьбой с бедолагой  Никсоном,  подумал  Шеврикука,  всенепременно  узнаю  у
Радлугина, хотя бы и через "дупло" Пэрста-Капсулу.  Но  что  уж  могло  быть
этакого заниматель