!  Разлад!  Разброд!
Дни, достойные глумлений и плясок на тризнах! Затмение  мозгов  и  совестей!
Агония! Говорят: не агония, а роды чудесного  дитяти!  Родовые  схватки!  Не
вижу! Не вижу! Вижу пока агонию. И всюду  игроки!  Мы  жертвы  их  бесстыжих
амбиций. Земли, хребты, острова, перешейки, моря тасуются в их игре. Жулье и
разбойники! Варвары! Напор варваров  -  наказание  и  назидание!  (Шеврикука
удивился. Схожие слова он видел в бумагах Петра Арсеньевича. С чего бы вдруг
случилось совпадение?) Но что толку от таких назиданий? Что значит в хаосе и
абсурде каждый поступок? Мой?  Ваш?  Пусть  и  самый  благонаправленный.  Он
втягивается в хаос и абсурд  и  сам  становится  хаосом  и  абсурдом.  Любая
благонаправленность теперь зло! И глупость! О  боги!  Всеобщая  околесица  и
жуть...
   - Но народ не унывает, - возник откуда-то  Сергей  Андреевич  Подмолотов,
Крейсер Грозный.
   - Не говори чушь, - осадил его Дударев. - Лучше ври.
   - Никогда не вру. Нигде  и  ни  при  каких  обстоятельствах,  -  обиделся
Крейсер Грозный. - Игорь Константинович не даст соврать. Но если ты так  обо
мне понимаешь, то я и стоять здесь не буду, пойду, куда шел.
   И привел в исполнение свою угрозу.
   - Да, разгромили и ограбили! - опять воскликнул Дударев.
   - Кто?
   - Невидимые силы. А может, и самые видимые. Но мы не оставим их в  покое!
- решительно сказал Дударев. - Свое вернем.
   Объявив себя личностью, досадно неосведомленной, отставшей от технических
достижений Департамента Шмелей, никогда не имевшей  доступа  ни  первой,  ни
второй, ни двадцатой степени откровенности к секретным исканиям, а потому  в
чем-то обделенной судьбою, Шеврикука вынудил  Дударева  разъяснить  профану,
какие  такие  ценности  были  разгромлены  и  разграблены.  Ну   не   совсем
разъяснить, а допустить малые намеки. "Вам, наверное, и не дано понять  все,
- предупредил Дударев. - Да оно вам и не  нужно".  Но,  похоже,  и  Дударев,
будучи экономистом, а не птенцом гнезда Вернадского, не все понимал, а  знал
лишь о чем-то из чужих упрощений. Вот мираж, начал Дударев.  Ничего  нету  и
что-то есть. Нет в пустыне колодца, пальмы и хижины под ней. И есть колодец,
есть пальма и есть хижина. И даже облако приплыло, из него вот-вот  польется
вода. Грезы или мольбы жаждущего путника, скажете, состояние воздуха и  игра
света. И ни капли влаги. Пусть так. Но примем и это во внимание. Есть  много
в мире не рожденного, а потому как бы и не существующего.  Но  не  рождаются
часто и дети, а они были зачаты и уже беспокоили мать. Каша варится в голове
человека, борение чувств и соображений,  но  они  не  существуют  для  людей
вокруг, если они не выражены словами, пусть судорожными и неточными. А  сны?
А муки, страсти, поскребы и почесы подсознания?  А  видения  ложной  памяти?
Кстати, такой уж и ложной? В воздухе, не в  том,  понятно,  что  состоит  из
кислорода, азота и прочего, а в воздухе жизни, возьмем  Останкина  и  нашего
двора, то и дело сотворяется, возникает нечто, несомненно влияющее  хотя  бы
на движения душ жителей. Но это нечто  не  пощупаешь,  по  нему  не  ударишь
молотком, от него не отхлебнешь ложкой. Однако энергия этого нечто,  назовем
- энергия, ощутима. И  разве  нельзя  воплотить  ее  в  некую  реальность  с
видимыми границами и обликом? Отчего же нельзя? Отчего же нельзя-то!  Можно!
И не зря же отпускают в жизнь редких людей, один  из  которых  квартирует  с
нами в Землескребе с паспортным клеймом Дмитрия Мельникова.  Отпускают.  Или
опускают.
   - И проблемами энергетического  развития  судеб  занимался  Мельников?  -
спросил Шеврикука. - Трансбиологическими?
   - И этим! И этим! - уже торопясь, уже будто взлетая, проговорил  Дударев.
- А вы откуда знаете?
   - Так... Слышал...
   Так вот, продолжил Дударев, вранье  Крейсера  Грозного,  хотя  бы  и  про
анаконду, - это ведь тоже извержение энергии.  И  не  один  Крейсер  Грозный
извергает. И воображение каждого из его слушателей создает энергию. Опять же
условно - энергию. Или вот. Откуда музыка? Откуда берется музыка? Никогда на
свете не было Шестой симфонии, и вдруг она есть. Жила - не жила Даная, никто
не знает, а Рембрандт взял и явил ее публике. Из ничего? Как же  из  ничего!
Из чего! Именно из чего! И она есть. Пусть даже литовский сумасшедший  хотел
ее извести, она все равно есть. (Даная Легостаевой тоже есть, и  она  зачала
от Зевса.) А если  Петр  Ильич  сотворил  Шестую,  Бах  Иоганн  Себастьян  -
Бранденбургский концерт, то  почему  же  мы  не  можем  произвести  какую-то
съемную амазонскую Анаконду? Анаконда - это шутка,  чепуха,  блажь!  Детская
полька по сравнению с Шестой симфонией.  Собачий  вальс!  Эксперимент  между
делом.
   - А не хотели произвести змея с крыльями? - не удержался Шеврикука.
   - Откуда знаете? - удивился Дударев. - Хотели! С  двумя,  с  четырьмя,  с
шестью. Кто-то предлагал - с тремя. С одним на хвосте.
   - И чтобы дышал огнем?
   - Да! И чтобы дышал огнем. Не обязательно огнем.  Расплавленным  чугуном.
Но отменили. До поры до времени. Никогда не поздно  оснастить.  И  огнем,  и
крыльями. Что я говорю! Что  я  несу!  Не  поздно.  Как  же!  Разгромлены  и
обкрадены!
   - Все же кем? - опять не удержался Шеврикука.
   - Кабы знать точно - кем.
   -  Оттуда  не  могли?  -  Шеврикука  посмотрел  в  сторону  Башни.  Из-за
Землескреба Башню не было видно. Но все знали, где она.  И  все  чувствовали
ее.
   - При чем тут Башня? - спросил Дударев. - Зачем мы Башне? Вы  что  -  мне
подсказываете?
   - Нет, - сказал Шеврикука. - Я просто так.
   А Дударев задумался.
   При том хаосе, при том разброде, при том дурном,  но  звенящем  похмелье,
что  сопутствовали  кончине  Департамента   Шмелей,   лаборатория   Митеньки
Мельникова оказалась не  нужна  никому,  кроме,  конечно,  предприимчивых  и
дальновидных людей, задумавших дело. К этим  людям,  естественно,  относился
он, Дударев. Не в последнюю очередь. Не в последнюю.  Надо  было  сразу  все
оборудование забирать и размешать в  хорошем  месте.  Но  проспали  растяпы,
упустили время, понадеялись на добродушное расположение звезд и планет.  Вот
и получили! По делам,  по  растяпству  и  получили.  Лишились  тонн  двух  с
половиной всяких мыслящих и колдующих устройств, не будем называть каких.  А
сколько ценного раскурочено негодяями и  невежами.  Ну  взяли  бы  червячный
компрессор, коли он им нужен, и унесли. Так нет,  курочили  и  курочили.  Но
головы Митеньки  Мельникова  у  них  все  равно  нет  и  не  будет.  И  делу
замечательному не конец. Не конец! Пусть на это никто и не надеется!
   - Но что вы имеете в виду насчет Башни?  -  спросил  Дударев.  -  Что  вы
знаете? Или слышали?
   - Я ничего не знаю, - сказал Шеврикука. - Я ничего не слышал.
   - Нет-нет, не лукавьте! Вы о чем-то осведомлены. Вот  вы  и  о  проблемах
энергетических развитий судеб от кого-то вызнали.
   - Может, и от вас, - сказал Шеврикука.
   - От меня? - удивился Дударев. - С чего бы вдруг? Если  только  от  этого
оболтуса Крейсера Грозного. И я  его  еще  оформил  ночным  сторожем!  Хорош
караульщик! Ему бы ходить с колотушкой и  берданкой  вокруг  объекта,  а  он
неизвестно где. Выгоним в шею! Выставим.
   И снова мимо них прошагал куда-то Крейсер Грозный.
   - Вон он!  Негодяй!  Ночной  сторож!  Выгоним!  Выставим!  Без  выходного
пособия!
   - Куда вы без меня денетесь, - остановился Крейсер Грозный. - Ну ходил бы
я ночью с берданкой и  колотушкой.  Что  бы  изменилось?  Тем  более  что  я
приставлен к другому объекту. И тем более что в лабораторию вторглись днем.
   - Ну днем! И что из этого? - не мог  успокоиться  Дударев.  -  Все  равно
выгоним  и  выставим!  Будешь,  как  Свержов,  торговать  у  Малого   театра
египетскими бульонными кубиками. Анаконду не прокормишь!
   - Прокормлю, - сказал Крейсер Грозный. -  Если  попросит,  прокормлю.  Но
пока не просит.
   И он опять удалился.
   - Ничего. Урезоним. Не пропадем. Все образуется, - самому  себе,  утихая,
сказал Дударев. - Нас ограбили,  но  помешать  нам  не  смогут.  Уныние  нам
противопоказано. Действие началось.
   И Дударев успокоился. Усы  его  перестали  показывать  без  десяти  пять,
вернулись в надлежащие места и даже распушились.  Можно  было  предположить,
что джинсовый наряд через  полчаса  будет  сменен  на  тройку  просвещенного
предпринимателя и Дударев вернется к делу.
   Интерес поманил Шеврикуку в квартиру кандидата наук Мельникова.
   Митенька, руки раскинув,  плыл  куда-то  под  потолком  в  гимнастических
кольцах, пленником их  неделями  назад  был  заблудившийся  Бордюков.  Глаза
Митенька закрыл, но видно, что не спал. Может, грезил о чем-то. Или грустил.
Или обдумывал  нечто  таинственное,  но  научное.  Порой  он  покачивался  в
подпотолочье. Или в поднебесье. Но редко. Полет его был тих и плавен.
   Шеврикука не стал ему мешать.
   17
   Смотрины дома на Покровке устроили не через неделю, как обещал Дударев, а
через две, в новолуние.
   Происходили и смотрины дома, и  смотрины  претендентов,  имеющих  к  дому
интерес.  Распорядители  смотрин,  в  команде  которых   суетился   Дударев,
именовали их "женихами". Чтобы не вызывать недоумений и  вопросов  Дударева,
Шеврикука был вынужден принять  вид  бытового  насекомого,  на  этот  раз  -
рыжеватого таракана с усами. Вечером один из гостей, или "женихов", по  всей
вероятности,  латиноамериканец,  проявив  бестактность,  указал  в   сторону
Шеврикуки пальцем, чего нельзя было ожидать от латиноамериканца, и  произнес
с одобрением: "О-о! Кукарача!" Шеврикука скрылся в щелях, каких было много в
памятнике архитектуры, бормоча нелестные слова и в адрес Дударева, и в адрес
латиноамериканца.
   В числе вечерних претендентов явились японцы,  южный  кореец,  упомянутый
уже латиноамериканец, два то ли датчанина, то ли исландца, были, конечно,  и
свои  местные  московские  дельцы,  и  люди  кавказской  внешности,  и  один
туркестанец из Андижана. Устроители смотрин  выглядели  людьми  деликатными,
европейски образованными, но гордыми, хотя при этом они давали  понять,  что
гордость гордостью, а карманы  у  них  обременительно  пустые,  а  в  домах,
возможно, хнычут голодные дети.
   С показом здания возникали сложности. Оно было явно запущено. К тому  же,
как известно, часть его занимали коммунальные квартиры с мятежными жильцами,
не желающими убывать в Бутово, а часть, в  правом  крыле,  пока  даже  и  не
обследовалась реставраторами. Там и лампочки не  горели.  Однако  намечалось
романтическое посещение темных комнат и подклетов со свечами в руках.
   Столы предстояло накрыть на втором этаже  в  овальной  гостиной.  И  хотя
сюжеты смотрин не были объявлены претендентам с  намерением  удивить  их  по
ходу дел, в воздухе витало, а кем-то и произносилось: "На уровне Екатерины".
Какой Екатерины, Шеврикука догадывался, но что за  уровень  имелся  в  виду,
представить он не мог. Лишь когда кем-то было шепотом уточнено:  "На  уровне
Екатерины в Кускове", нечто для него приоткрылось. Но в Кускове гостей поили
и кормили в Гроте, да и дом на Покровке никакого  отношения  к  графу  Петру
Борисовичу Шереметеву не имел. И вряд ли во всей Москве  нашлись  бы  теперь
знатоки церемониала, какие не вызвали  бы  нареканий  и  усмешек  в  записях
камер-фурьерского журнала. И на стол небось, предположил Шеврикука, поставят
французский коньяк "Наполеон" из варшавского крыжовника.
   Но ведь ложными коньяками могли оказаться  и  все  сегодняшние  "женихи".
Сколько ловцов, обманщиков и прохиндеев с  намерениями  приносятся  нынче  в
Москву. Где и свой жулик на жулике.
   Шеврикуке стало жалко Гликерию.
   Хотя ее-то что было жалеть?
   Овальный зал днем не открывали, не  всем  предстояло  быть  допущенным  к
кувертам. Хотя всех приветствовали равноуважаемо и равнодобродушно.  Дневные
гости поднимались на  второй  господский  этаж  парадной  лестницей  о  двух
разводах, с некогда мраморными ступенями. Нынче неизвестно какими, в  лучшем
случае - кирпичными,  замазанными  чем-то  серым,  коммунхозовская  ковровая
дорожка милосердно прикрывала их. Гостей направляли в аванзал с  дорическими
колоннами и розовыми амурами в ампирном  небе.  Тут  было  что  пить  и  чем
закусывать. И тут хозяйничал громкий расторопный Дударев. Казалось, он забыл
об агониях, хаосе, всеобщей околесице и разброде. Казалось, он уже не помнил
и о разгромленной, обобранной  лаборатории  Митеньки  Мельникова,  будто  ей
купон цена. Ну три.  Сегодняшний  Дударев  с  упоением  руководил  движением
гостей к подносам-самобранкам и заманным коммерческим проспектам.
   Гости же, естественно, имели при себе необходимые в наши дни  вместилища,
кто кейсы, кто портфели, кто сумки, кто саквояжи,  а  кто  и  канистры.  Как
известно, канистры уместны на приемах у итальянцев и французов. У итальянцев
бьют винные фонтаны, у французов  же  льются  духи  и  одеколоны.  Но  и  на
Покровке канистры не оказались вовсе бесполезными. В них  можно  было  слить
пепси, минеральные воды, пиво из жестянок, да все,  что  текло  и  булькало.
Даже и соусы, если бы их подали. Но вот сливать в канистры  водку  и  коньяк
многие стеснялись. Неловкость некая возникала. Впрочем, несколько лет  назад
уносить что-либо с приемов или приводить туда непрошеных дармоедов -  мужей,
племянников, любовниц, автомобильных механиков - тоже представлялось  дурным
тоном. Нынче нравы стали проще. Нынче могли не  понять  тех,  кто,  завладев
пригласительным билетом на прием, презентацию, брифинг, саммит, чтение  ноты
протеста, не урвал бы что-нибудь. Один гражданин прибрел теперь в аванзал  с
саквояжем времен сражений на сопках  Маньчжурии,  пасть  у  того  раскрылась
пеликанья. Гражданин был останкинский, вязал гамаки по-ямайски, и в связи  с
чем его позвали на  Покровку,  Шеврикуке  оставалось  лишь  гадать.  Бутылку
крымского хереса, крепкого, сухого, гражданин  опустил  в  саквояж  вежливо,
туда же направил коробку, загруженную корзиночками  с  печеночным  паштетом.
Как бы спохватившись, он пробормотал расстроенно: "Куда же столько!  Надо  и
совесть знать!" И одну корзиночку вернул на стол. А внимание  его  привлекли
жульены из шампиньонов, и те сейчас же отправились  в  саквояж.  "Неловко-то
как, - пробормотал вязальщик ямайских гамаков. - Не надо бы все  это..."  Но
тут же, влекомый лишь запахом, он прихватил и еще две горячие регенсбургские
колбаски. Дударев  все  видел,  но  проявлял  себя  хлебосольным  московским
хозяином, миллионщиком, отчасти чудаковатым. Лишь порой губы Дударева все же
растягивались в брезгливо-высокомерной усмешке. Тогда  взгляды  иных  гостей
(не совестливого вязальщика гамаков, не его) Дудареву подобающе отвечали: "А
сам-то небось через день  явишься  с  авоськой  к  нам  на  прием,  так  что
помалкивай, селезень!"  Но  однажды  Дударев  насторожился.  Подозрения  его
вызвал молодой человек, вбежавший в аванзал  с  очевидной  боевой  мыслью  в
глазах. Тяжелые ботинки его громыхали, за спиной у него был рюкзак, а в руке
- альпеншток. "Рюкзак-то, понятно, для посуды  и  канделябров,  -  сообразил
Дударев. - А альпеншток-то зачем? Неужели будет сдирать плафон  с  потолка?"
Но Дударев быстро успокоился, молодой человек влетел не в тот дом, он спешил
на собрание-разборку  скалолазов  в  Сверчков  переулок,  туда  же,  получив
разъяснения, и помчался. Да  и  новый  московский  стиль  хождения  в  гости
хозяйской утвари пока  не  касался.  К  тому  же  в  аванзале  находились  и
соблюдатели этикета, чрезвычайно  благосклонные  и  элегантные,  розовощекие
блондины, каждый - под два метра, и были они, если судить по их  выправке  и
особенностям физиономий, модными сейчас выпускниками Института  физкультуры.
Может, этим соблюдателям, предположил Шеврикука, передалось нечто от  натуры
графа Алексея Кирилловича Разумовского,  чей  дворец  на  Гороховом  поле  и
занимал институт. А Разумовские все, как отмечала  Екатерина  Великая,  были
крупны, хороши собой, оригинального ума и очень приятны в обращении. Куда уж
тут скалолазу с его рюкзаком и альпенштоком!
   Но что это я все о приобретениях гостей? Тем более что их добыча уже была
размещена где надо, а сами  же  они  с  бокалами  шампанского  приступили  к
светским разговорам либо рассматривали  стенды  с  фотографиями,  чертежами,
планами  реставрации  памятника  истории  и  культуры.  Или   даже   внимали
архитектору, стоявшему с указкой у стендов. Слышалось:  "Уже  в  семнадцатом
веке в усадьбе были каменные здания, включенные затем в  ее  главный  дом  и
северный флигель. Древнейшей  частью  главного  дома  является  белокаменный
объем рубежа  шестнадцатого  -  семнадцатого  столетий,  находящийся  теперь
целиком ниже уровня земли..." "О! - обрадовался гость с кофром на  плече.  -
Ниже земли! Это для привидений!" "Привидений? - растерялся архитектор.  -  Я
не по привидениям. Привидений вообще нет. Я продолжу..." И последовали слова
о дальнейших перестройках здания, в  частности,  для  новых  его  владельцев
Тутомлиных, о барокко, рококо и о том, что,  в  конце  концов,  главный  дом
усадьбы занял особое место в  ряду  московских  жилых  домов  эпохи  зрелого
классицизма. "Что же, при зрелом, что ли, классицизме не бывает привидений?"
- возмутился гость с кофром. "Фасады были гладко оштукатурены, - не дал себя
сбить архитектор, - получили белокаменные тяги и карниз, а между  ризалитами
протянулся балкон  на  невысоких,  широко  расставленных  консолях.  Строгая
простота отличает и внутренний облик дома. Парадная анфилада второго  этажа,
мы сейчас  здесь  и  находимся,  состоит  из  немногих  помещений  -  зал  с
аванзалом,  гостиная,  спальня  и  кабинет,  -  но  замечательна  по   своим
монументальным масштабам. Гостиная - самое  крупное  помещение  дома..."  "В
гостиную нас не пустят. Туда мы не приглашены..." -  вздохнули  в  аванзале.
"Это как же! - теперь уже вскричал гость с кофром. -  Ризалиты  здесь  есть,
белокаменные тяги есть, а привидений нет! Что вы нам головы морочите!  Зачем
вы нас заманивали?"
   - Вас никто не заманивал, - сказал Дударев. - А привидение будет. Будет.
   Шеврикука  удивился.  Дударев  мог  ответить   уклончиво:   мол,   всякое
случается, мол, речь  идет  о  столетиях,  вдруг  что-нибудь  отсырело,  или
заплесневело, или впало в спячку и кто вправе давать какие-либо гарантии? Но
заверение Дударева прозвучало нагло-категорично. Будет, и все. Это Шеврикуку
насторожило.
   - Да. Будет, - сказал Дударев. - Но не сейчас. И не для всех. Сегодня  не
для всех. Увы, не мы избирали претендентов, они избирали нас.  Однако  я  не
понимаю,  отчего  вас  так  волнует  привидение.  Привидение,  оно  и   есть
привидение.  Не  более  того.  Мы  ведь  приглашали  вас   познакомиться   с
историческими и архитектурными ценностями дворца. Их множество. И  я  просто
не понимаю...
   Похоже, недоумение Дударева было искренним.
   - Ведь столько  здесь  всего  представлено  на  стендах...  Одна  история
балбеса и пятиметра Панкратия Тутомлина чего стоит! И как  главнокомандующий
Москвы граф Гудович снял с него очки! - Видимо, судьба вертопраха  Панкратия
была чем-то особенно дорога Дудареву. Но тут же  Дударев  и  спохватился:  -
Уважаемые гости. Прошу извинения.  Я  здесь  не  главный  и  в  деле  новый,
возможно, растерялся и кого-то обидел. Это непростительно. Приглашения  всем
вам были посланы с почтением и надеждой, что  наши  усилия  будут  интересны
представителям самых разных слоев московского населения.  Вечером  же  здесь
произойдет деловой саммит претендентов. Возможно, ни один из  них  город  не
устроит. А к вам со словом обратится наш замечательный полпрефект  гражданин
Кубаринов. Прошу вернуться к подносам и столам.
   Слово к представителям населения полпрефекта Кубаринова Шеврикука не  был
намерен слушать. Этот полпрефект (или - полпрефекта?) три года назад  служил
профсоюзным оратором в Департаменте Шмелей. Не потому ли и Дударев  оказался