тенцов".  Но  их  оправдывало
нынешнее лето. Москвичей не раздражали шорты. И Гликерия сидела у фортепьяно
в шортах, в синей блузке с тонкими бретельками, открывающей плечи, и  босая.
Невзора-Дуняша была в белой майке,  теперь  -  с  ниагарским  водопадом  меж
грудей и в коротких пестрых брючках-леггенсах, в Москве называемых лосинами.
Крупные ступни свои она пожалела и надела кроссовки.  Опять  же  по  причине
жары, как и многие их землячки, Гликерия и Дуняша были теперь бронзовотелы и
вполне соответствовали  мнению  иностранных  наблюдателей  о  цветущем  виде
московских привидений. И не Шеврикуке  было  дело  судить,  уместны  или  не
уместны в гостиной  вблизи  фортепьяно  и  "Балета  невылупившихся  птенцов"
шорты, леггенсы и топ-блузки. Но у тех, кто был в соседних Апартаментах, кто
был в номерах других сотен и уж тем более у тех, из-за чьих  усилий,  мук  и
страстей  в  Доме  Привидений  гудело  и  содрогалось,  они  могли   вызвать
раздражение, а то и злобу. Не исключено, что Гликерия, а за  ней  и  Дуняша,
прикидывая поутру, во что одеться, имели в виду  это  раздражение  и  злобу.
Переполох шел третий день.  Им  же,  мол,  на  все  наплевать.  А  Шеврикука
чувствовал: Гликерия с Дуняшей - в воодушевлении, готовы к  подвигам,  но  и
нервничают.
   - Поводом к появлению у нас, Шеврикука, вы могли держать интерес к судьбе
двух вещиц, - Гликерия ударила пальцем по клавише.
   - Ну хотя бы, - сказал Шеврикука.
   - Можете не беспокоиться. Они не утеряны и в хорошем виде.
   И Гликерия соизволила повернуться лицом к Шеврикуке, подняла левую  руку,
на пальце ее Шеврикука увидел перстень, уже предъявленный публике  в  нижних
палатах дома Тутомлиных и золотым ударом чуть было не сжегший  там  паутинью
нить, державшую Шеврикуку. Монету  Пэрста-Капсулы  вправили  в  перстень.  А
фибулу?
   - А вторая вещица с лошадиной мордой, - сообщила Гликерия,  -  подошла  к
поясу. Через день приходится надевать костюм для верховой езды.
   - Этот перстень - и шорты? - все же не удержался Шеврикука.
   Он чуть было не  развил  свои  сомнения:  сочетается  ли  свежее  изделие
ювелиров со спортивной одеждой, чуть  было  не  поинтересовался,  нужда  или
блажь заставила Гликерию гулять под сводами с веером  в  руке.  Но  мысль  о
суверенности причуд и прихотей Гликерии остановила его. Он  разглядел  левую
бровь Гликерии. Она была рассечена  и  совсем  еще  не  зажила.  И  ведь  на
Покровке текла по щеке Гликерии  кровь.  Конечно,  ко  скольким  странностям
приходилось привыкать. И все же, и все же... На плечах, руках, лицах  Дуняши
и Гликерии Шеврикука видел следы противостояния на Покровке, для других  уже
исчезнувшие, они его не трогали, а вот рассеченная бровь  озадачивала...  Ну
ладно. Вглядываться в лицо Гликерии Шеврикука себе запретил, полагая, что на
это есть причины. Серые  глаза  Гликерии  были  надменно-враждебные,  и  это
Шеврикуку устраивало. При этом он, Шеврикука, был перед ней и его перед  ней
не было. В глазах Гликерии появилось знакомое Шеврикуке свечение,  обещавшее
игру молний, движение вихрей, ухарскую езду по вертикальной стене.  Гликерия
нечто обдумывала. Она, видимо, пришла  к  решению,  а  теперь  в  голове  ее
возникали подробности затеи с мелкими распутьями, выбрать единственную линию
она, наверное, по обыкновению, сразу не могла, готова была нестись  по  всем
тропам, и если он, Шеврикука, признавался сейчас Гликерией  реальностью,  то
только для того, чтобы эту реальность с  пользой  поместить  в  свою  затею.
"Ага, а этот пригодится мне для..." "Пригожусь, как же, пригожусь,  -  думал
Шеврикука. - Но и вы мне пригодитесь..."
   - По-моему, вы рискуете, - сказал  Шеврикука,  имея  в  виду  перстень  и
улучшенный пояс для верховой езды. - Вам не кажется?
   - А вам досадно? - спросила Гликерия. - Или боязно, за себя, естественно?
Или вам жалко?
   - Мне не боязно и не жалко, - сказал Шеврикука.  -  И  риск  я  держал  в
соображении совсем иной.
   - Я поняла, - сказала Гликерия. - Кстати, если вам нужны ваши вещицы,  то
пожалуйста...
   - Нет, пока они мне не нужны, - сказал Шеврикука. - Может быть,  и  вовсе
не понадобятся. Может быть, они и никому не понадобятся. В том числе и вам.
   - Вот как?
   - Не исключено, - сказал Шеврикука.
   Невзора-Дуняша взяла новую грушу.
   - Он у нас будет проводником, Гликерия Андреевна, - объяснила  Дуняша.  -
Из него выйдет проводник.
   - Дуняша, я не просила тебя... - нахмурилась Гликерия.
   - Гликерия Андреевна, он ведь долго будет церемониться и делать вид,  что
ни о чем не знает, - сказала Дуняша. - А я уверена, что такой любознательный
и проныра не мог не быть на Покровке.
   - Проныра? - спросил Шеврикука. - Или пройдоха?
   - И проныра! И пройдоха! Ведь был там?
   - Ну был.
   - Вот! - обрадовалась Дуняша. - И не слушайте его объяснений,  отчего  он
вздумал туда проникнуть. Он наврет.  И  Совокупеева  его  замечательная  там
геройствовала!
   - Это плодотворная мысль -  связать  меня  с  Совокупеевой,  -  попытался
улыбнуться Шеврикука, но улыбка его вышла  сердитой.  -  Помнится  мне,  эта
замечательная Совокупеева происходит из квартиры на Знаменке, где шляется по
ночам Дама-привидение с отрезанной башкой!
   - Да! Шляется! Ну и что! - возмутилась Дуняша. - А  Совокупеевой  или  ее
подельщикам, проживающим в Землескребе, дом на Покровке мог показать ты.
   - Ага, - согласился Шеврикука. - Я их готовил, я с ними и репетировал.  А
не  разумнее  ли  предположить,  что  это  красавица  Дуняша  пригласила   с
неизвестными мне целями на Покровку свою  квартирную  приятельницу?  Кстати,
почему бы не привести туда отставную прокуроршу с ее семнадцатью кошками?
   - И с двумя котами! - бросила Дуняша.
   - И с котами! В штанах. Эффекту вышло бы больше.  Богатые  гости  стонали
бы! Хотя японцу понравилась Александрин. Более других привидений. А у японца
есть вкус.
   - Александрин - самозванка! - воскликнула гневно Дуняша. - А японец  твой
дурак!
   - Прекратите перебранку, - тихо и твердо сказала  Гликерия.  -  Стыдно  и
бессмысленно.
   -  Я  молчу.  Молчу,  Гликерия  Андреевна,  -  сейчас  же  капитулировала
Невзора-Дуняша  и  лукавыми  глазами  пообещала  стать  паинькой.  -  А  ты,
Шеврикука, не ехидничай и не задирайся.
   - Из всего разговора, - сказал Шеврикука, -  я  могу  вывести  следующее:
Совокупеева действительно для вас самозванка, в сговоре с ней  вы  не  были.
Теперь ваше  положение  представляется  вам  выгодным,  вы  его  собираетесь
укрепить и использовать для... Умолчим для чего... Зачем-то  вам  показалось
необходимым, в частности, товарищество с Совокупеевой, но не  вышло,  дружбы
не получилось. И решено для ваших выгод сделать меня проводником.
   - Мы вас не звали, - сказала Гликерия. - Вы пришли сами.
   - Не звали, - согласился Шеврикука. - Но имели в виду.
   - Ох, Шеврикука, то, что ты фантазер, известно всем. А ты еще и  много  о
себе понимаешь! Тоже мне проводник! Иван Сусанин! Дерсу Узала!
   - Дуняша! Прекрати! - возмутилась Гликерия. - И вытри сок на  подбородке.
Как ребенок! Но в том, что вы, Шеврикука, преувеличиваете свое значение, она
права. Да, я о вас помнила,  но  из  этого  не  следует,  будто  я  решилась
попросить вас об одолжении.
   - Это так, - сказал Шеврикука. - Вы и никого не  попросите  о  каком-либо
одолжении. Но вот я появился, и некая боковая мысль обо мне, как о подсобном
средстве, вроде весла, или половой щетки, или уздечки,  у  вас,  несомненно,
промелькнула.
   - Промелькнула, - кивнула  Гликерия.  -  Но  теперь  улетела.  И  видимо,
навсегда.
   - Другая щетка найдется, - успокоил ее Шеврикука.
   - Найдется, - сухо подтвердила Гликерия. - Но это уже будет и не щетка, и
не весло, и не уздечка.
   - Хорошо бы не веер, - не удержался Шеврикука. -  Недавно  явление  веера
вызвало у меня мысли о провинциализме и зряшном желании выглядеть богатой.
   - Вас дурно воспитывали, - сказала Гликерия.
   Губы Гликерии сжались. Она рассердилась, резко крутанув стул, вернулась к
клавишам фортепьяно, и не вылупившиеся  птенцы  стали  дергаться,  биться  в
камерах несокрушимой скорлупы. Шеврикуку должны были бы выгнать, но  его  не
гнали. Ему бы встать и уйти, но он не  вставал.  "Веер,  веер!  -  пришло  в
голову Шеврикуке. - А сам повязывал бархатный бант!"
   - Этак вы пальцы повредите, -  сказал  Шеврикука.  -  Или  лак  с  ногтей
сковырнете. Вам бы сейчас что-нибудь нежное...  тиходостигаемое...  Шопен...
Дебюсси...
   - Шопен! Дебюсси! - Гликерия была само  презрение.  -  Вы,  Шеврикука,  -
музыковед?
   Кресло  Шеврикуки  тут  же  подскочило,  листы  нот  посыпались  на  пол,
зазвенело стекло не выявленной  по  ненадобности  гостиной  люстры,  ойкнула
Дуняша и поглядела вниз: не расползлась ли  у  ее  ног  трещина.  Но  трясти
перестало. Однако гулы и содрогания, пусть вдали и в глубине, продолжались.
   - От всего этого  внутри  что-нибудь  лопнет  или  оборвется,  -  сказала
Дуняша. - А еще хуже - возьмут и отменят маскарад в Оранжерее!
   - Маскарад? - удивился Шеврикука. - Это когда еще выпадет  снег  и  когда
откроют елочные базары! Да и не было случая, чтобы отменяли маскарады.
   - Знал бы ты, что у нас тут кошеварится! - всплеснула руками Дуняша.
   - Слышал, - сказал Шеврикука. - Переполох. Пожар  в  бане.  Роение  умов.
Рвутся с цепей. Ожили и полезли из  каждой  щели.  И  будто  бы  началось  с
красавиц из Апартаментов. Кто ожил и кто полез? И при чем красавицы?
   - Не по поводу ли переполоха вас и привела к нам ваша любознательность? -
поинтересовалась Гликерия.
   - Что ж, и линии спины у вас, Гликерия Андреевна,  по-прежнему  изящны  и
прямы, - заметил Шеврикука, - и сидите вы  хорошо,  а  шея  и  затылок  ваши
радуют глаз.
   Но и теперь Гликерия не соизволила повернуться к Шеврикуке.
   - Да, и по поводу переполоха, - сказал Шеврикука. -  Но  узнал  я  о  нем
полчаса назад. Вам-то, по-моему, надо лишь радоваться. Я возрадовался.  Вот,
думаю, пойдет потеха!
   - У вас своя потеха, у нас - своя, - жестко сказала Гликерия  и  опустила
пальцы на клавиши. И возникла музыка уже неспешная, и будто бы холодная вода
струилась по камням, и лишь изредка пугливые рыбины взблескивали  в  ней,  и
тихо вздрагивали вверху листья темно-мрачных деревьев.
   - Для него потеха! Для него все потеха! -  Громкая,  возбужденная  Дуняша
надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому,  что  эта  сумасбродная
барышня влепит ему сейчас  затрещину,  или  вцепится  в  него  когтями,  или
произведет  какую-либо  еще  экзекуцию,  Дуняшина   ладонь   захватила   ухо
Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь  потрепала  наставительно,  а  Шеврикука
получил сигнал: "Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не  раздражай  ее!  Пусть
себе играет..." В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов,
должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув
кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку
Шеврикуки,  разместила  на  подлокотнике  кресла.  Ступни  ее  были  чистые,
опрятные, недавно отпаренные. Доверие  оказывалось  Шеврикуке,  с  возможным
разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и
щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась  астраханская
груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло  так,  что
Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это  шушуканье
и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем  более
ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего
позволяют откровенничать (Дуняша - себе, а госпожа у фортепьяно  -  Дуняше).
Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и  какую
поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени
или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.
   24
   Шевеление шло давно. Не  первый,  естественно,  год.  Ворчали,  скрипели,
дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах  и
касалось положений внутренних. Интриговали  из-за  масок,  рож  и  ролей  на
ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при
либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных  привидений
и призраков. Требовали премий и  ценных  подарков  за  вредные  дежурства  в
пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились,  объявляя  порой  в  пылу
борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и  Дуняша,  что
вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет  на  ее  социальные
диеты. Либеральными же послаблениями было  дозволено  привидениям  свободное
(но в соответствиях с  распорядком  дня  и  исключительно  в  досужие  часы)
посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило.  Нечему
и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы,  готовые  все  крушить.
"Почему мы хуже других! - орали они  вполголоса.  -  Почему  мы  обделены  и
остужены!" "На нас нет спроса, -  отвечали  им  разумные  головы.  -  Не  то
столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы  живем
на подачки. Сидите тихо.  Знайте  место.  Вздыхайте,  стоните,  обгладывайте
собственные претензии. Не  буяньте.  А  то  возьмут  и  всех  нас  снимут  с
довольствия!" И не буянили. Ше-велились, бурчали, но не буянили.
   И вдруг  -  спрос!  Людское  столпотворение  на  Покровке!  Фотографии  в
газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках  троллейбусов,
трамваев,  молочных  цистерн:  "Хотите  жить  с  привидением?   Звоните   по
телефону...". Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас
умных-то?  Вот  и  началось  всполошение.  Вековые   амбиции.   Восстановить
справедливость! Фундаментальный спор "Кто кому является видением: мы им  или
они нам?", вечно тлевший,  воспламенился  и  задымил.  Были  вскинуты  вверх
сравнительные таблицы тонкостей душевной организации "их" и "нас",  и  стало
очевидно, у кого что  и  насколько  тоньше.  Естественно,  "у  нас".  "Долой
оккупацию суверенных судеб!"  -  сейчас  же  прозвучало  требование.  И  все
внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и
незамедлительно обнаружилось, что там-то и следует искать причины всех  бед,
подлостей и недоумений. Но этим, "внешним", временно  суетящимся  на  Земле,
что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили...
   И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока  своей
же кадки или  кастрюли  не  поколебав  и  не  пробив,  вернулась  внутрь,  к
источникам возмущения, и там  взвихрила  пляску-потасовку  амбиций,  интриг,
подземельных свар, необоснованных фантазий и упований.  При  этом  и  впрямь
какие только  причудливые  хари,  давно  уже,  похоже,  списанные  или  даже
вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей.  Поначалу  менее
других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и
Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная.  То  есть  привидения  и
призраки  общедоступные   или   общественно   доступные.   Те,   что   и   в
обстоятельствах так называемого просвещенного  двадцатого  столетия  обязаны
были являться по долгу службы в урочные часы на глаза  (учитывались  и  иные
системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами  и
способной лишь  на  ироничные  реплики.  Дети  малые  и  те  швыряли  в  них
обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь  времен.
Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если
и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и  вовсе
возрадовались.  "Кстати,  -  поинтересовался  Шеврикука,  -  ты   ходила   в
"Интурист" и в "Националь"?  Я  ведь  сказал  о  тебе  кое-кому,  как  ты  и
просила". "Ходила..." - зевнув, протянула Дуняша. "Ну и каково  в  путанах?"
"А-а-а! - поморщилась Дуняша. - Нет  свободы  волеизлияния...  И  скучно..."
Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные  привидения,  и  не
так уж это выгодно, вот Квашня... Квашня, еще  недавно  бравшая  У  цыган  в
аренду ребенков, кормившая их при народе сухой,  но  голой  грудью  с  целью
вызвать акции милосердия, бросила это  занятие.  Теперь  она  в  тапочках  с
меховой опушкой,  в  байковом  халате,  с  заспанной  мордой,  с  нечесаными
волосами ("Только из дома, я здесь своя..."), хозяйкой города,  сопровождала
по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже  знают
коммерческую  географию.  Смотрят  они  на  какой-нибудь   кулон   ценой   в
полмиллиона и говорят: "Э-э! Такая дрянь и у нас есть!" И следуют дальше  по
советам Квашни. Та,  коли  надо,  достает  из  спущенного  чулка  московские
справки и талоны. Комиссионные гребет отменные.  Так  вот  эти-то  труженики
будней вовсе не были первыми во  всполошении.  Интересно,  что  более  всего
петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами.
В их числе - привидения Одного Случая. И  привидения  Приватные,  эти  могут
являться лишь определенному индивидууму по  его  вызову  или  по  назначению
держателей  силы.  Но  привидения  Одного  Случая  попадались  среди  особей
исторических. Им и так подмигнула фортуна,  им  бы  теперь  сидеть  в  своем
музейном благополучии, перечитывать романы,  просматривать  кинофильмы,  где
мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они
принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали  спорщики
и претенденты. Всегда считалось,  что  призрак,  увиденный  в  тронном  зале
Летнего дворца в  одну  из  октябрьских  ночей  1740  года  сначала  взводом
караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей  Анной
Иоанновной,  сразу  же  сообразившей,  что  ей  объявлена  смерть,  и  через
несколько дней скончавшейся, - один и содержится в Санкт-Петербурге.  А  уже
на второй день всполошения в Останкине  обнаружилось  три  вестника  кончины
императрицы, причем  двое  из  них  -  мужского  пола.  Призванные  эксперты
напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в  роковую  ночь  ни  слова,
имел внешность Анны Иоанновны в парадном  одеянии,  что  засвидетельствовано
очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств.
В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев  выбранили.  Но  те  не
сдавались, заявляли, что  были  переодеты,  слов  же  не  произносили,  ради
мрачности воздействия и чтоб не басить, а в  Москву  добирались  один  -  на
такси, другой - на частнике, склонив  при  этом  водителей  к  монархическим
воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших  ее  за
превышение полномочий в использовании секрета  трех  карт,  оказалось  сразу
двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще  Ленинграда
электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов,
что и добираться им никуда  не  надо  было,  что  секреты  трех  карт  знали
несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака.
Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали  холодное
оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах
поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с  ними
были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и
По назначению) вели себя кое-как,  неряшливо,  безобразно,  по-хамски.  Они,
необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски,  галлюцинаций,
приступов белой горячки  и  прочего,  и  в  служебной  практике  не  слишком
уважительно относились к объектам своих явлений,  угрюмо  шутили  над  ними,
кривлялись, озорничали, кричали и уж  никак  не  подчинялись  им.  Они  были
распущенны, истеричны, а замкнутость  их  в  однообразии  действий  и  сутей
рождала преувеличение собственных значени