удто  отстеганный
кнутом,  но  слова  произносились  внятно.  -  Шеврикука,  позвольте  к  вам
приблизиться.... Я подползу... На мгновение...
   Шеврикука молчал. Запрета не последовало. И нечто подползло.
   - Это я... Пэрст...
   "Брысь! Пшел отсюда!" - следовало бы цыкнуть. Но Шеврикука не цыкнул.
   - Вы были сегодня у квинта и вернулись... - зашептал Пэрст-Капсула.  -  Я
не думал, что вы вернетесь. А вы вернулись... А я... А со мной...
   - У кого я был? - не выдержал Шеврикука. И тем самым вступил в  разговор,
участвовать в котором не должен был себе позволить.
   - У квинта... У одного из квинтов... У одного из квинтэссенсов...
   - Встань. Раз уж... Что ты валяешься-то. Садись.
   Пэрст-Капсула привстал и бочком уселся неподалеку. Шеврикука не хотел, но
зажал ноздри и чуть было не отъехал к краю скамейки. Однако пахло от Капсулы
редким и драгоценным нынче, как белужий бок, куаферским одеколоном "Полет".
   - Да, - подтвердил Пэрст-Капсула. - Отскребся.  В  химических  чистках  и
татарских парных. Теперь не стыдно... Перед концом. Словно в белой рубахе...
   - Ну! Ну! Мужик! Брось! -  стараясь  быть  грубоватым,  решил  подбодрить
Капсулу Шеврикука. - Не раскисай. Никому не дано знать... А  что  отскребся,
похвально. И вот одеколон добыл.
   - Хотите, и вам открою, как добыть.
   - Нет, нет! - заторопился Шеврикука. - Я не к тому.
   - А знать мне дано, - с печалью сказал Пэрст-Капсула. -  Дано.  Последняя
ночь. А я не хочу. На мне нет вины. И мне горько.
   - Я не судья, - глухо произнес Шеврикука.
   - Да. Это так. Но вы вернулись. И вы останетесь.
   - Надолго ли?
   - Пусть и ненадолго. Поэтому я здесь. Это не должно пропасть. И я  принес
вам...
   - Чего еще? - насторожился Шеврикука.
   Пэрст-Капсула протянул к нему руку, разжал пальцы. На ладони  его  что-то
лежало. Одно, рассмотрел Шеврикука, - круглое, другое - продолговатое,  чуть
закрученное по краям.
   - Я не возьму, - сказал Шеврикука.
   Теперь он впрямь отодвинулся от духа.
   - Но ведь пропадет...
   - Мне велели это передать? - спросил Шеврикука.
   - Нет. Никто не велел. Это я. Это мое.
   - Не возьму! - сказал Шеврикука нервно. - Ни за что! Мне не надо!
   - Но ведь пропадет! - взмолился Пэрст-Капсула. - Или  учуют,  захватят  и
наделают плохих дел. И не расхлебаешь!
   Шеврикука и во тьме, в черной черноте черной  комнаты  все  мог  увидеть,
теперь же он хотел узнать, синие ли у Капсулы глаза, но тот наклонил голову,
в прощальный раз рассматривая свои ценности. Как  будто  бы  не  синие,  как
будто бы темнее... Но что из того! Что из того!
   - Откуда происходят?
   - Это мое.
   - Ворованное? - сурово спросил Шеврикука.
   - Нет! Это мое! - обиделся Пэрст-Капсула. - Откуда, не могу сообщить.
   И Шеврикука взял.
   Не мог брать. Не должен  был  брать.  Но  взял.  Предметы  были  тяжелые.
Металлические. Весомее золота. Руку Шеврикуки потянуло вниз.
   - Ну и что? - сказал Шеврикука. - Вроде монета. Морда  на  ней  чья-то  с
коротким волосом. На обороте - лист  растения.  Или,  может,  не  монета,  а
жетон. Бывало, сунешь такой куда-нибудь в отверстие, а тебе нальют пива. Или
керосина. Не фальшивая? На зуб пробовал?
   - Не фальшивая.
   - А это что-то продолговатое, крученное по краям. Смахивает на  лошадиную
голову.
   - Да, - кивнул Пэрст-Капсула. - Похоже на лошадиную голову.
   - Ну и что? Для чего это? И что с ним делать?
   - Не знаю. Осмелюсь предположить  -  для  чего-то  важного.  Возьмите.  И
оберегайте.
   - Нет! Ни за что! Сейчас же забирай! Или выкину!
   Однако рука Шеврикуки никуда не двинулась, а пальцы его сжались.
   - Прощайте, - сказал Пэрст-Капсула. - Я ухожу.
   Тут Шеврикука выказал  слабость,  привстал  и  в  сентиментальном  порыве
попытался горемыку обнять напоследок. И сам он не ожидал от себя  проявления
чувств к существу, вовсе ему не  близкому,  а  возможно,  и  поддельному.  И
Пэрста-Капсулу его движение скорее напугало -  не  ценности  ли  ему  хотели
возвратить, тот отшатнулся от Шеврикуки, прошептал: "Прощайте" - и исчез.
   Выпрямить пальцы, отодрать их друг от друга, вызволить  их  из  несвободы
жадности Шеврикука не мог. "Экие они дошлые! - в досаде размышлял Шеврикука.
- Увидели, наверное, как я упрятывал обруганный мною же бант. Или  без  того
вызнали, что я и впрямь лучше давиться пойду, нежели выкину объеденную молью
тряпку или ботинок, стоптанный да с дырами. Опыт, что ли, они намерены какой
произвести надо мной? Над линейным-то?..  Кортес  и  Монтесума..."  (Тут  я,
рассказчик истории домового Шеврикуки, смущен и пребываю в  недоумении.  Сам
ли Шеврикука вспомнил о Кортесе и Монтесуме? Знал ли он о  них  вообще?  Или
это я, рассказчик, бесцеремонно ворвался в соображения Шеврикуки?..)
   А пальцы Шеврикуки разжались.
   9
   Монету (или жетон) и лошадиную голову, за ночь не исчезнувшие,  следовало
незамедлительно укрыть. Но у кого и где? Сдать в ломбард? Смешно. А  держать
приобретения вблизи себя Шеврикука не видел резона. Чур их! Подальше их!  Не
его они, не его! А кого - он не знает! Два адреса среди прочих Шеврикука все
же выделил. Но после размышлений дом мухомора с бородкой,  ныне  выдвиженца,
Петра  Арсеньевича,  Шеврикука  отклонил.  Прежде  он  наследство   бедолаги
Пэрста-Капсулы (поутру Шеврикука как  бы  согласился  с  тем,  что  Пэрст  -
бедолага, жил отдельно, сам по себе) спрятал бы в доме Петра Арсеньевича. Но
теперь гордыня остановила его.
   Оставалось проникнуть в Дом Привидений и Призраков.
   Чтобы там не  раскудахтались,  не  загремела  посуда  и  не  распустились
возбужденные интересом уши, Шеврикуке пришлось выжидать удобные  минуты.  До
полудня. После ночных трудов обитатели дома имели право вздремнуть -  кто  с
храпом, а кто со свистом, и право это Шеврикука уважал.
   Зимой  привидения  и  призраки  квартировали  в  Ботаническом   саду,   в
Оранжерее, а в летние месяцы перебирались в  Останкинский  парк,  под  крышу
лыжной станции или лыжной базы, что к западу от Потехинской церкви.
   Лыжная база в Останкине, как вы знаете, на вид простой сарай, и не  более
того.  Не  дровяной,  естественно,  сарай,  а  протяженное   сооружение,   с
украшениями из досок по фасаду, в начале  века  в  нем  могли  бы  содержать
летательные аппараты Уточкина и Заикина. Но все равно сарай. Зимой там  было
шумно, пахло лыжной мазью и гуталином для тупоносых ботинок, но непременно и
снегом, и ветром, наигравшимся в белых следах, и замерзшими лапами  елок,  а
ближе к весне - и талой водой, и щеки милых лыжниц там розовели, и  смех  их
звучал, и шел пар от титана с кипятком  и  серебристого  бака  с  цикориевым
кофе. Я более уважал снежные дороги  в  Сокольниках,  но  нередко  бывал  на
лыжной станции и у себя, в Останкине.
   А в апреле ее запирали на замок, и она впадала  в  летние  сны.  Это  для
людей. А привидения, призраки и иные личности,  о  которых  здесь  не  время
говорить, но,  может,  и  придется,  из  Оранжереи,  не  скажу,  что  все  с
удовольствием, перебирались на лыжную базу. В свои  Апартаменты.  Работники,
забредавшие летом в прохладные  недра  сарая,  чтобы  убедиться,  все  ли  в
порядке, ничего, кроме стеллажей со спортивным инвентарем и обувью,  столбов
со скамейками, не наблюдали.  Все  было  в  порядке,  и,  конечно,  стоял  в
помещении неисчерпаемый и вкусно-черный запах лыжной  мази.  Лишь  одной  из
уборщиц каждое лето мерещились в неосвещенньх углах мерцания шелковых платий
и слышались дальние дивные голоса. Один  из  них  как-то  явственно  пропел:
"Было двенадцать разбойников и Кудеяр атаман". И смолк. Уборщица, докладывая
о видениях, ни на чем  никогда  не  настаивала,  не  просила  о  прибавке  к
зарплате, а только мечтательно  улыбалась.  Начальники  ее  ворчали,  находя
объяснения ее видениям в том, что вблизи  лыж  и  ботинок  завелась  моль  и
порхает, или грызуны, или даже летучие мыши и надо  принимать  меры.  Однако
сезон следовал за сезоном, а дивные звуки слышались, и шелк шуршал и мерцал.
   Шеврикука, если бы знал об этом, рассудил бы: раззявы и дуры  ведут  себя
неопрятно, залезая в чужое пространство. Не мечтательную уборщицу имел бы он
в виду, та лишь обладала тонкой восприимчивой натурой.
   Теперь же Шеврикука путаными петлями шел к лыжной базе. Хвоста не вел.  И
никакая подозрительная трясогузка, или бабочка, или радиоуправляемая  модель
его не сопровождали. С северного бока сарая Шеврикукой третий год  как  была
освобождена от гвоздей доска, в потайную щель, используемую  им  чрезвычайно
редко, Шеврикука и прошмыгнул.
   Ни единого звука он не издавал, не хотел, чтобы сегодня Горя Бойс знал  о
его посещении Дома, но уже в темени сырых пазов услышал:
   - А-а! Да ведь это Шеврикука! А ну-ка пожалуй сюда!
   - Да не ори ты! - рассердился Шеврикука.  -  Сейчас  и  подойду.  Хоть  и
видеть твою рожу мне ни к чему. И не ори!
   - Не будь пролазой! От дяди Гори Бойса все равно не уйдешь.
   Из черноты надвинулся на Шеврикуку боевой стол на двух тумбочках и в шаге
от Шеврикуки надменно замер.  За  столом,  под  канцелярской  лампой,  сидел
взаимоуважающий соблюдатель Бойс, тощий, но притом пухлощекий, в валенках, в
ватных штанах, пребываемых на теле Бойса в режиме подтяжек.
   - Кто пролаза? Чего ты сам-то стену таранишь! Сиди и сиди у своих врат!
   - Отчего здесь в неотведенный час?
   - Я больной. Болею болезнью, - сказал Шеврикука. - На больничном.
   - Предъявляй лист.
   Шеврикука протянул бумагу из калекопункта.
   Соблюдатель Бойс снял очки. Смастерил он их из фанеры и казнил  ими  мух.
Явилась муха, он ее прибил. Прилетела вторая, эту  Бойс  почесал  и  шлепком
направил жить дальше.
   - А если заразишь постоялицу травмой? - сказал Бойс. -  Или  огорчишь  ее
увечьем?
   - Не твоего ума дело! -  сказал  Шеврикука.  -  Отъезжай  на  самокате  к
проходной. Соблюдай свой чин и свои пределы. Или я напомню о них. Ты,  Горя,
меня знаешь!
   - Зачем ты шумишь? - забеспокоился Бойс. - Что ты шумишь?
   - А кто тут  шумит?  А  кто?  -  выскользнула  из  стены  взаимоуважающая
следитель бабка Староханова. Она же Лыжная Мазь. Или - Смазь.
   -  Никто  не  шумит,  -  хмуро  сказал  соблюдатель  Бойс.  -  Наш  гость
направляется  в  Апартамент  триста   двадцать   четвертый.   Есть   кто   в
Апартаменте?
   - Есть, есть кто в Апартаменте! - запрыгала на одной  йоге,  гоняя  перед
собой корабельный секстант,  следитель  Староханова.  -  Есть,  есть  кто  в
Апартаменте! Но он возьмет и гостя не примет!
   - Этого не знает никто. Бери. - Бойс протянул Шеврикуке  сушеную  воронью
лапу, на алюминиевом ромбе, привязанном  к  ней,  было  выцарапано  гвоздем:
"324". - Ступай, Шеврикука. Веди прохладную беседу. Не озорничай.  Не  шали.
Горя бойся!
   Боевой стол взаимоуважающего соблюдателя,  позванивая  шпорами  тумбочек,
унесся к проходной. Исчез. Следитель Староханова  вынула  из  холщовой  сумы
жестянку и пальцем стала втирать в ноздри лыжную мазь.
   - От насморка, сладкий! От чиха гнилого! - заулыбалась она  Шеврикуке.  -
Лапландская, нумер осьмой, для жесткой  лыжни.  Со  стеарином.  Одновременно
способствует и страстям. Ежели, конечно, натереть  мускатного  ореха  и  три
щепоти...
   - Что ты за мной поперлась, старая карга! - сказал Шеврикука. - Или я  не
знаю дороги?
   - Ox, ox! Удалой Шеврикука! Погубитель сердец! Если бы скосить мои  годы!
- Староханова руки в боки  уперла  и  укоризненно  покачала  головой.  -  По
должности поперлась, по должности. Иные думают, что  знают  дорогу.  А  есть
углы, и есть повороты, и есть конец дороги. О них-то известно? Нет! О них  и
не думают!
   - Исчезни, бабка! - рассердился Шеврикука. - Я с утра невеселый.
   - Оно и видно. - Лыжная Мазь отскочила от Шеврикуки.  И  тут  же  заныла,
забубнила,   запричитала,   выходило,   что   она   несчастная,   брошенная,
узурпированная, разрушенная солями и нечистотами, а  ей  не  дают  канифоли.
Вдруг она сделала сальто через десять плошек с  горящим  спиртом,  энергично
перевернулась еще раз и заскользила в темноту, будто служила и не при лыжах,
а при коньках.
   "Что-то в ней сегодня новое,  -  подумал  Шеврикука.  -  А  что  -  и  не
поймешь..." И он последовал в Апартаменты.
   - За  несданные  ценности  и  документы  ответственности  не  несем...  -
донеслось до Шеврикуки.
   Шеврикука движение произвел, будто был намерен швырнуть  в  дальний  угол
булыжник. Насморочные звуки тут же утихли.
   Однако вскоре он пожалел, что не позволил  бабке  Старохановой  исполнить
обязанности и сопроводить гостя в  Апартаменты  с  анфиладами.  Ощутил,  что
сегодня ее конвой был бы уместен. Ожидаемый им  поворот  судьбы  должен  был
положить конец его походам в Дом Привидений и Призраков. Или  навсегда.  Или
надолго.  И  не  собирался  Шеврикука  встречаться   с   Гликерией.   А   ей
необязательно было знать, что она более его не увидит. Он не любил прощаний.
Хотя и не думал, что нынешнее прощание выйдет схожим с отрыванием бинтов  от
незапекшейся раны. Гликерия ему надоела, а он ей, скорее  всего,  опостылел.
Но какая дама пожелает выглядеть брошенной? Ее слова  и  жесты  должны  быть
последними. Ее часам с боем положено отменить  время.  Это-то  -  пусть.  Но
Шеврикуке, возможно, предстояло исчезнуть.  Как  бы  Гликерия  не  принялась
разыскивать пропавшего без вести и вынуждать кого-либо  разузнавать  о  нем.
Это Шеврикуке было не по душе. И неделю назад Шеврикука,  посетив  Гликерию,
как он полагал, напоследок и убедив себя в том, что она и впрямь взбалмошна,
капризна, барыня и хватит ему с ней, уже  скучно,  учинил  скандал.  Скандал
мерзкий. Но все как будто бы у них (или с ними) закончилось. И ладно. Что же
теперь-то произойдет при его явлении? Вот отчего конвой  бабки  Старохановой
не повредил бы...
   Темень  не  рассеивалась,  и  в  Шеврикуку  вошла  тревога.  Апартаментам
четвертой сотни положено было быть, но их не было. Шеврикука шагал и шагал и
мог никуда не прийти. Но не растяжение  истоптанного  им  пространства  было
причиной его тревоги. "Чудовище! - будто кто-то шипел  в  нем.  -  Чудовище!
Всюду и вокруг Чудовище!" Какое чудовище? И что значит - всюду и  вокруг?  И
кто шипит в нем? Проносились  мимо  него  серые  пятнистые  силуэты,  кривые
плоскости, свитки, чьи-то руки, или глаза,  или  рыла  проступали  из  тьмы,
кто-то кашлял, бранился невнятно, хрюкал, стонал или выл, но  все  это  было
знакомо, объяснимо и не несло ни зла, ни предупреждения, хотя Шеврикука, как
и прежде, рисковал. Это были блики быта Дома. Нет, чувства возникали  новые.
В них скребло предощущение Ужаса. Душно стало  Шеврикуке,  душно!  Рука  его
рванулась  к  горлу,  надо  было  отодрать  давящее.  Но  не   отодрала.   И
почувствовал Шеврикука, что его, сдавливая уже всего, вбирает в  себя  нечто
живое, страшное и огромное, дышащее жарко и смрадно,  и  он  уже  внутри,  в
чреве Ужаса...
   Отпустило.  Смрад   пропал.   И   возник   свет.   Тусклый,   словно   от
двадцатипятисвечовой лампы, но свет.
   Шеврикука тяжело дышал. Потом закашлялся. Глазам стало больно, и  потекли
слезы. Будто его травили газом. Ни  Бойс,  ни  бабка  Староханова  не  могли
позволить себе таких развлечений. Кто-то другой. Что-то  другое.  И  своего,
похоже, добились. Испугали. Но, может, ничего и не добивались?
   Идти назад было бы бессмысленно. Шеврикука и не пошел бы.  А  вот  уже  и
потянулись Апартаменты четвертой сотни. Дыхание его восстановилось, а  глаза
не слезились. Шеврикука нащупал невидимый гвоздь и повесил на  него  воронью
лапу с алюминиевым ромбом.
   - Войдите, - лениво или вовсе нехотя соизволили пригласить.
   И будто зевали.
   Шеврикука плечом проткнул стену и вошел.
   Пригласили его нынче войти в спальную Кроме  Гликерии,  находилась  здесь
совсем  необязательная  сейчас  Невзора,  она  же  Прилепа,  она  же  Дуняша
Отрезанная Голова, она же Копоть. Можно было  и  еще  припомнить  имена  или
прозвища, связанные с той или иной историей этой  вертлявой  прохиндейки.  В
Апартаментах  Гликерии  она  просила  называть  себя  камеристкой   чудесной
госпожи. Хотя ее следовало бы списать из кухарок в посудомойки.
   Гликерия была уже одета, сидела на мягком  пуфе  вблизи  корабля-алькова,
почти  под  самым  темно-синим  с  золотыми  блестками  балдахином,  Невзора
причесывала ее. Впрочем, сегодня она была не Невзора,  а  Дуняша.  Стояла  в
грубой ночной рубахе со следами угля для сонных  грез  на  рукаве,  а  когда
наклонялась, открывала взглядам  оранжевые  толстые  панталоны  из  байки  с
начесом, голова же ее, вся в бумажных папильотках, лежала метрах в  пяти  на
стуле.
   -  Добрый  день,  -  с  тихой  вежливостью  подтвердил  свое  присутствие
Шеврикука.
   - Батюшки! Шеврикука!  -  Длинные  руки  Невзоры-Дуняши  взлетели  вверх,
костяной гребень выпал из них. -  А  я  неодетая  и  простоволосая!  Срамота
какая!
   Невзора-Дуняша-Копоть подхватила  со  стула  голову,  сунула  под  мышку,
папильоток  стараясь  не  повредить,  и   понеслась   прочь.   Перед   самым
исчезновением она,  явно  для  Шеврикуки,  проделала  несколько  энергичных,
кариокских карнавальных движений бедрами, знала, в чем ее сила.
   Гликерия повязала волосы зеленой  шелковой  лентой,  встала.  Синяка  под
левым глазом ее не было, а прошла лишь неделя, и синяк  обязан  был  цвести.
День она начинала в полупрозрачном турецком костюме с шуршащими шальварами.
   - По делу, милостивый государь? - спросила Гликерия, надменно улыбаясь. -
Или забрать игрушки?
   - Игрушек здесь не держу. Шел мимо и зашел.
   - Стало быть, по делу.
   - От скуки, -  сказал  Шеврикука.  И  посмотрел  по  сторонам,  предлагая
Гликерии о делах не упоминать.
   - И какое же у тебя дело? Излагай. И проходи дальше. Куда шел. Здесь  еще
скучнее. С тобой тем более.
   Шеврикука смутился. Врезать ей, что  ли,  снова,  дурной  бабе?  Рука  не
поднялась. А  Гликерия  прошествовала  мимо  него  барыней.  Какой  и  была.
Барыней! А он стоял перед ней лакеем. Штаны  бы  на  него  надеть  короткие,
чулки и туфли с пряжками, а в руки вместить поднос с чашкой кофе. Идти, идти
надо было отсюда, вернуть Горю Бойсу сушеную воронью  лапу  и  более  в  Дом
Привидений - ни ногой! Никогда. Но вдруг  опять  по  дороге  станут  душить,
сдавят и вберут во чрево? Не  с  монетой  ли  Капсулы  и  лошадиной  головой
связано это?
   - Ну, милостивый государь Шеврикука? - сказала Гликерия и  пилкой  убрала
нечто лишнее с розового ногтя. - Я жду.
   Тут и влетела Дуняша-Невзора-Копоть. Голова ее была на месте,  папильотки
сняты, волосы, густые и  пышные,  подняты  вверх  для  дневных  развлечений.
Барышня надела кроссовки, джинсы, белую майку с английскими словами и  видом
кораллового атолла меж грудей. На шее ее висела цепочка желтого металла и не
имелось никаких шрамов. Дуняша жевала бублик. Обрадовала:
   - Во бублик! Горячий! Гликерия Андреевна, я на кухне их  бросила.  Хотите
принесу?
   - Нет, Дуняша, - сказала Гликерия.  -  Не  надо.  Сейчас  мы  закончим  с
посетителем, и я пройду завтракать в столовую.
   - Мне уйти?
   - Нет. Разговор пустой и недолгий.
   -  А  чего  он  притащился,   идол-то   этот,   Шеврикука?   -   осмелела
Невзора-Дуняша и заглотала бублик. Пар пошел из ее рта и ноздрей.
   При этом она и глазищами своими будто бы готова была столкнуть  Шеврикуку
в пропасть. Прежде он сам отправил бы ее в дальние края, а теперь промолчал.
Промолчала и Гликерия, хотя дерзость Невзоры-Дуняши по  отношению  к  гостю,
какому-никакому, вышла не по чину. А та,  не  дожидаясь  слов  Гликерии  или
Шеврикуки, поспешила поделиться неотложными чувствами:
   - Эта отставная прокурорша опять развесила кошачьи штаны и платья как раз
в тех местах, где мне летать, ползать и вопить.  Отстирать  как  следует  не
может, выжать как следует не может,  они  мокрые,  вонючие,  тыкайся  в  них
мордой!
   Об отставной  прокурорше  знал  и  Шеврикука.  Дуняша  Отрезанная  Голова
служила  в  к