поддержать светский  разговор,
взял и высказался насчет инициативной группы хлопот о будущем, как о  некоем
возможном направлении исследовательских и практических работ.  Я  дурачился,
пользовался неизвестной мне терминологией, пародировал ее, но они не  поняли
ни насмешки, ни пародии, напротив, оживились. А что,  говорят,  плодотворная
идея, надо, говорят, попробовать. Тут бы мне и о них, и об "идее" забыть, но
взыграла моя дурацкая натура. Они  явились  ко  мне  в  Настасьинский,  вот,
говорят, наши наметки, хотели бы услышать ваши замечания. И меня понесло. До
того мне захотелось, чтобы на самом деле возникла инициативная группа хлопот
о будущем и  выстроилась  очередь  (я  уже  чернильные  номерки  на  ладонях
предчувствовал, сам рос после войны), что расстарался. И все возникло, и все
выстроилось. И теперь все как будто бы потекло само собой и вдали  от  меня.
Впрочем, не все. Облаков и его  сотрудники  -  люди  неглупые,  аналитики  и
организаторы,  люди  деловые,  но  фантазии,  следовательно,  у   них   нет,
воображение - бедное и робкое, ум хоть и с научным аппаратом, но такому  уму
примусы в коммунальной квартире расставлять. Я же в этой истории - дилетант,
существо внебытовое и внеслужебное,  моя  фантазия  раскована,  не  испугана
практическим знанием. Я им предлагал  идеи.  Они  казались  им  бредовыми  и
подоблачными. Но всегда  находился  человек,  напоминавший  о  необходимости
безумных идей. Хлопобуды начинали  думать:  "А  что?  Есть  ведь  что-то..."
Кстати, они привыкли и к слову "хлопобуды", а  поначалу  не  принимали  его.
Вот. Затея стала самостоятельной, независимой от меня. Но многие направления
хлопобудам дал я...
   - И прогнозы для Клавдии Петровны?
   - Да, мои... Как бы узнавал тайным образом  и  в  обход  очереди  сообщал
ей... А все придумывал...
   - И про голографа, и про горящие  дипломы,  и  про  изумруды  от  вулкана
Шивелуч?
   - Да, - вздохнул Ростовцев.
   - Но ведь это нехорошо, - сказал Данилов  строго,  он  теперь  чувствовал
себя чуть ли не представителем интересов  Клавдии,  чуть  ли  не  нежным  ее
другом, которого дурачили вместе с ней, доверчивой женщиной.  -  Я  не  знаю
степени ваших приятельских отношений с Клавдией  Петровной...  Но  ведь  это
нехорошо. Зачем же заставлять женщину пускаться в столь тяжкие хлопоты? А  с
камнями и просто рисковать. Тут, на мой взгляд, мало остроумия.
   - Эти хлопоты были ей нужны! - горячо сказал Ростовцев. - И вы это знаете
не хуже меня. Она бы сама придумала себе предприятия.
   - Но вы ее подталкивали  к  делам  бесплодным,  -  сказал  Данилов  менее
решительно.
   - Кто знает, бесплодным или нет, - сказал Ростовцев.  -  Я-то,  возможно,
шутил безответственно, но ее энергия и вправду превратит лаву в изумруды.
   - Думаю, вряд ли.
   - Вы читали в вечерней газете об опытах с шивелучской лавой?
   - Нет, не читал, - быстро сказал Данилов. И тут же  отругал  себя:  опять
забыл разобраться с камнями.
   - Прочитайте. Номер от третьего дня.
   - Не будет у Клавдии никаких изумрудов, - сказал Данилов сердито,  -  зря
запутали женщину!
   - Да, - сказал Ростовцев, - может, вы правы. Я виноват,  что  так  далеко
зашел... Я не могу рассказать обо всех обстоятельствах, да вам и неинтересно
было бы слушать о них.
   - Неинтересно, - сказал Данилов.
   - Я и сейчас не  уверен,  что  она  относится  ко  мне  серьезно,  как  к
равноправному  ей  существу...  Поначалу-то  я  ей   был   просто   нужен...
Несомненно... Но пришло к ней и увлечение, иначе ей было  бы  скучно...  Мне
тем более... Однако в последнее время она стала иметь  какие-то  иллюзии  на
мой счет. Будто бы я ее вещь, терять которую нежелательно. Но, может, я  дал
повод считать себя ее вещью? Впрочем, повод  этот  чрезвычайно  банальный  и
нынче не берется в расчет... Теперь вот сцены... Вам это вряд ли понять...
   - Отчего же! - сказал Данилов.  -  Мне  другое  трудно  понять.  В  ваших
розыгрышах есть оттенок издевки. И вы не держали ее за равную себе. При этом
как будто бы и злились на нее. Чем она вам так досадила?
   - Да не она! - поморщился Ростовцев. - А вся ее порода!  Вы  поняли,  кто
они?
   - Предположим...
   - А мне противны все эти проныры, сертификатные мужчины и дамы, сытые и с
деньгами, желающие и еще ухватить  куски!  Ищущие  способов  устройства  или
помещения  собственного  капитала.  И  капитала  материального,  и  капитала
положения. Шутить с ними я решил потому, что они  сами  расположены  к  этим
шуткам. Им подавай то, чего у них еще  нет.  Именно  у  них,  и  ни  у  кого
другого.
   - Так. И вы позволили себе быть судьей людей вам неприятных.
   - Я им не судья! И нет у меня средств быть им  судьей.  А  выразить  свое
отношение к ним, как мог, я посчитал себя вправе.
   - Ваше дело. Но что же Клавдия-то? Остальные для вас  -  порода,  вообще,
хлопобуды. А она-то - живая женщина, просто человек, неужели вы были  с  ней
лишь циничны?.. Впрочем, мне-то что!
   - Прошу вас,  не  считайте  меня  циничным  и  расчетливым  человеком.  Я
шальной, легкомысленный, меня захватывает сам процесс  розыгрыша  или  игры,
меня как несет, так и несет... И в этом мое несчастье... Или счастье... А  с
Клавдией было не только неприятное для нее, вы всего не знаете. Но и всерьез
я не мог относиться к ее деловым порывам.  Отсюда  и  изумруды...  А-а-а!  -
взмахнул ложечкой Ростовцев. - Надоело!
   - От хлопобудов вы бежали к лошадям?
   - Да, - кивнул Ростовцев, - как  только  возникла  очередь  хлопобудов  и
зажила своей жизнью, у меня стал пропадать к ней  интерес.  Теперь,  похоже,
пропал совсем.
   - Но придет пора, вы проедетесь перед  публикой  по  конкурному  полю  на
жеребце без седла и удил, и вам надоедят лошади.
   - Надоедят, - согласился Ростовцев. - В прошлом апреле съехал на спор  на
"Москвиче", чужом разумеется, в Одессе с Потемкинской лестницы.  Теперь  мне
эта лестница скучна. А лестница красивая.
   - Всю жизнь вы эдак?
   - Да, - сказал Ростовцев. - Натура такая.
   - Вы ведь где-то работаете?
   - Работаю.
   - У вас на двери висела табличка: "Окончил два института, из них  один  -
университет".
   - Да. Институт физкультуры, специализация - плавание, но уже не плаваю  и
не  учу  плавать,  а  купаюсь.  Потом  университет,  механико-математический
факультет.
   - Ваша работа связана с чем-нибудь небесным?
   - Да, - Ростовцев сделал пальцами летательное движение, - именно  с  этой
механикой.
   - Что же, работа вам скучна?
   - Нет. Не совсем. Но нас там - сотни, тысяча. И я -  пятидесятый,  сотый,
тысячный. Я разработчик частностей чужих озарений.  Это  естественно.  Таков
уровень развития науки. И человечество  разрослось.  У  Леонардо  был  выход
всему. Во мне же и в других многое не имеет выхода.  Оттого-то  мои  коллеги
имеют  хобби  -  в  нашем  отделе,  например,  все  мастерят  дома   цветные
телевизоры. А я шучу и сажусь на кобыл.
   - Ну и весело?
   - Ничего... Но и не в веселье дело...  И  потом,  еще  одно.  Чем  больше
открытий в науке, хотя бы и той ее сфере, к какой близок я, тем больше тайн.
И приходит мысль: "А не разыгрывает ли кто нас? Не шутит  ли  над  нами?  Не
чья-либо шутка - моя  жизнь?"  Вот  и  самому  хочется  шутить,  чтобы  себя
успокоить, уравновесить что-то в себе.
   - Тут вы не правы, - сказал Данилов. - Вы  просто  начитались  зарубежной
фантастики.
   - Может быть,  -  сказал  Ростовцев  задумчиво.  -  Но  как  поступить  с
Клавдией, ума не приложу.
   Он взглянул на Данилова, словно выпрашивая совет.
   - Это ваше дело, - сказал Данилов. Ему было жалко Клавдию. Но и Ростовцев
не вызывал, у него сейчас грозных чувств. - А в очередь  я  все  же  допрошу
меня пристроить. Шутки, шутками, а книги мне нужны.
   - Хорошо, - кивнул Ростовцев, он, наверное, думал о  своих  отношениях  с
Клавдией, оттого, вздыхал и рассеянно окунал ложечку в растаявшее мороженое.
   - Спасибо, - сказал Данилов. И как бы удивился: - Но что  же  получается?
Вот вы говорили - мираж. Но это не так. Очередь есть. Я  буду  иметь  книги,
надеюсь. А других-то ждут приобретения посолиднее. И все эти неприятные  вам
люди,  в  конце  концов,  получат  от  очереди  действительно   выгоду.   Не
сомневаюсь. Новые связи, новые влияния,  новую  информацию,  новые  места  и
вещи. И это благодаря вам! В  какой-то  степени...  А  вы  умываете  руки  и
уходите к кобылам.
   Соображения Данилова были искренние. Однако он  и  лукавил.  Он  понимал:
музыка скоро так заберет его, что всякие хлопобуды станут ему в тягость.  Да
и зачем его усилия, если есть Ростовцев, выдумщик и  озорник.  Он,  конечно,
если бы не остыл к движению хлопобудов, еще не одну кашу  заварил  бы  в  их
очереди. В конторе Малибана не  переставая  скрипели  бы  самописцы,  а  он,
Данилов, играл бы себе на альте.
   - К чему вы клоните? - поднял голову Ростовцев.
   - К тому... что... - смутился Данилов. Но тут же и продолжил: - А к тому,
что вы, на самом деле, безответственный. Сами дали этим  делягам  инструмент
для новых приобретений и  захватов.  И  сбежали.  Так-то  вы  выразили  свое
отношение к ним? Нет, это не годится. Если они вам не по душе, вы  и  дальше
обязаны морочить им головы. А то как же?  Иначе  благодаря  вам  они  станут
процветать... Разве это хорошо?.. Я и буду вам помогать, мне эта порода тоже
неприятна...
   - Надо подумать, - неуверенно сказал Ростовцев.
   - Что тут думать! Думать надо было перед тем, как вы затеяли хлопобудию!
   - Пожалуй, вы меня убедили...
   "Ну и хорошо, - думал Данилов. -  Все  равно  он  никуда  не  денется  от
хлопобудов. Вот прокатится на манер французского кавалериста и опять сочинит
что-нибудь для Облакова. И Клавдия не выпустит его из своих рук".  Последнее
соображение в особенности обнадеживало Данилова. В театре он должен был бить
через  полчаса.  Они  еще  поболтали  с   Ростовцевым.   Данилов   осторожно
поинтересовался, как Ростовцев выбирает время и для Одессы, и  для  лошадей.
Оказалось, что в Одессе Ростовцев был в командировке, раз в неделю он  имеет
творческий день, и есть один начальник, он  Ростовцева  порой  отпускает  со
службы. Кстати, этот начальник стоит в очереди к хлопобудам.
   - Вот видите! - сказал на всякий случай Данилов, имея в виду начальника и
очередь. - А чего вы за мной шлялись? - спросил Данилов.
   - Я думал, что вы тоже из той породы. Долго приглядывался.  Хотел  и  для
вас придумать особенное. Но потом вы мне стали приятны...
   Они выпили бутылку "Твиши", заказали еще одну. Данилов немного  захмелел,
сидел благодушный, испытывал к Ростовцеву расположение, чуть было не перешел
на "ты". Заметил, что и на Ростовцева подействовало вино, обеспокоился.
   - Вам не повредит? - спросил он. - Вы же за рулем.
   - Нет, не повредит, - ответил Ростовцев.
   Тут  заржала  лошадь,  и  Ростовцев  сказал,  что  пора.  Данилов  с  ним
согласился.
   - Вы ведь простудитесь! - волновался  Данилов.  Ростовцев  его  успокоил,
уверив, что он закаленный, одно время был моржом.  Данилов  проводил  его  к
лошади, жал ему руку, потом с удовольствием смотрел  на  то,  как  Ростовцев
ехал улицей Горького в сторону Белорусского вокзала.
   Вечером, в одиннадцать, Данилову позвонила Клавдия.
   - Ну что? - спросила она.
   - Ничего, -  сказал  Данилов.  -  Встретились.  Он  приятный  собеседник.
Спасибо тебе.
   - Зачем он ходит на ипподром?
   - Любит лошадей. Он не играет.
   - Я сама знаю, что не играет. Я была на ипподроме.
   - Стало быть, ты знаешь обо всем лучше меня.
   - Ты ничего не разузнал?
   - Ничего.
   - Какой же ты бестолковый! Но хоть что-то ты должен был почувствовать!
   - Он тебе дорог?
   - Ах, Данилов, оставим это...
   - Оставим, - с готовностью согласился Данилов.
   - Всегда приходится рассчитывать лишь на саму себя!
   - Да, - вспомнил Данилов, - с камнями ты что-нибудь делала?
   - С какими камнями?
   - С шивелучскими.
   - Пока ничего.
   - Ну и хорошо, - сказал Данилов.
   Наташа сидела в комнате и во время его разговора с Клавдией, Данилов  это
чувствовал, была в некотором  напряжении.  Никаких  объяснений  относительно
Клавдии у них с Наташей не было. Теперь Наташа то ли сердилась на Клавдию, а
может быть, на него, Данилова, то ли ревновала его к Клавдии.  Эта  ревность
была приятна Данилову. Он хотел подойти к Наташе, приласкать ее, сказать  ей
что-нибудь, но и опять зазвонил телефон.
   - Прошу извинения за поздний  звонок,  -  услышал  Данилов  голос  пегого
секретаря  хлопобудов,  -  днем  я  нигде  не  мог   застать   вас.   А   мы
договорились...
   - Хорошо, - сухо сказал Данилов, - я приму ваше  предложение.  Хотел  бы,
чтобы вы учли, что мое согласие вызвано вовсе не вашими  (он  чуть  было  не
произнес "угрозами", но рядом была Наташа)... условиями... Нет, причина  тут
в определенной моей корысти.
   - Я очень рад, -  сказал  секретарь.  -  Я  сейчас  же  сообщу  Облакову.
Желательна ваша встреча с ним. Позже мы обговорим место и время встречи.
   Данилов повесил трубку.  Подумал:  "Валяйте,  сообщайте.  Потом  сами  не
будете рады". Он ждал вопросов Наташи. Она ни о чем не спросила.
   Сегодня, на вечернем спектакле, большая люстра снова смущала его. Дома он
обходил легкую немецкую люстру с тремя рожками. "Да  что  я!  -  ругал  себя
Данилов. - Как напуганный баран..."
   47
   Он и еще несколько дней с опаской  поглядывал  на  люстры.  Даже  плоские
люминесцентные  светильники  тревожили  его.  Потом  стал   спокойнее.   Та,
растворившая его, люстра понемногу отдалялась, уходила в сон. Края щели  как
будто бы смыкались.
   Данилов отправил  вежливые  письма  в  Госстрах  и  в  милицию,  старшему
лейтенанту Несынову. Просил извинения  за  хлопоты,  к  которым  он  вынудил
милицию, и сообщал, что, по  всей  вероятности,  ему  подбросили  украденный
инструмент. Он понимал, что у старшего лейтенанта тут же возникнут  вопросы:
"Как же это подбросили в запертую квартиру и  почему?"  Данилов  без  всякой
радости ждал звонка из милиции или вызова к следователю, но шли дни,  а  его
не вызывали.
   Встретился Данилов в Настасьинском переулке с Облаковым и  лучшими  умами
хлопобудов. Держался с ними строго, заявил, что они ошибаются, строя на  его
счет какие-то фантастические предположения, впрочем, это их дело. Его же они
заинтересовали, оттого он и согласился сотрудничать с ними, хотя и не  очень
понимает, какая им от него будет польза.  Может,  музыкальная  консультация?
Хлопобуды вели себя деликатно, сдержанно.  Давали  понять,  что  они  знают,
какая и когда будет польза. Приглядывались к нему. И  было  видно,  что  они
люди трезвых мыслей  и  чувств,  не  слишком  верят  чьим-то  сведениям  или
подозрениям насчет него. Но не прочь были бы им и поверить.  ("А  вдруг  это
озорство Ростовцева?" - подумал Данилов. Позже, встретив Ростовцева, Данилов
спросил румяного  шутника,  не  представил  ли  он  его  Облакову  особенной
личностью? Нет, чего не было, того не было.)
   - Да, - сказал Данилов, расставаясь с хлопобудами. - Чуть было не  забыл.
Никаких выгод я  не  ищу.  Ну,  только  книги...  А  вот  рецензий,  хороших
гастролей и прочего мне не надо. То есть не надо мне мешать, как случалось в
последние недели, но и способствовать чему-либо в моей судьбе не следует.
   - Хорошо, - сказал Облаков.
   Сказать-то  он  сказал,  однако  виолончелист  Туруканов,  очнувшийся  от
потрясения с монреальскими галстуками или забывший о  нем,  через  несколько
дней подошел к Данилову и, намекая на нечто им двоим  известное,  говорил  с
ним почтительно, даже заискивающе. Один из дирижеров, кого Клавдия видела  в
очереди в Настасьинском переулке,  раскланивался  с  Даниловым  теперь  куда
приветливее, чем прежде. Выяснилось, что и  на  гастроли  в  Италию  Данилов
поедет. И критик Зыбалов прислал Данилову письмо, извинялся, что не упомянул
фамилию Данилова в  газете,  сообщал,  что  его  игра  на  альте  ему  очень
понравилась,  что  она  выше  музыки  Переслегина,  а  впрочем,  и  симфонию
Переслегина он хотел  бы  услышать  снова,  чтобы  оценить  ее  объективнее.
Клавдия же подкараулила Данилова вечером у входа в театр  и  набросилась  на
него с упреками. Что же он ее водил за нос, упрашивая о записи в очередь!
   - Из-за чего они тебя пригласили?
   - Я сам не понимаю, из-за чего, - сказал Данилов.
   - Не лги мне! Ты им понадобился?
   - Им нужен  музыкальный  консультант.  Вдруг  придется  читать  ноты  или
оценивать песни.
   - Музыкантов тысячи, лауреатов сотни, а позвали тебя.  За  какие  заслуги
позвали тебя?
   - Что ты на меня напала? - сказал Данилов.
   - Ты не увиливай от ответа!
   - Я не могу ничего объяснить тебе, - сказал Данилов строго. - Я не волен.
   Эти слова сразу же успокоили Клавдию Петровну.  Теперь  она  смотрела  на
Данилова с тихим интересом. И радость была а ее глазах.
   - Надеюсь, что ты не забудешь, кто я тебе.
   - А кто ты мне?
   - Данилов, не надо... Ты знаешь, кто я тебе.
   - По-моему, ты начинаешь питать ложные надежды. К тому  же  ты  имеешь  в
очереди куда больше возможностей, чем я.
   - Хорошо, - быстро сказала Клавдия, как бы соглашаясь с  ним,  словно  он
был одержим бредовой идеей и что же раздражать больного. Потом она все же не
выдержала: - А ты, оказывается, вон какой загадочный. Только  прикидываешься
простаком и бестолочью...
   - Извини, Клавдия, - сказал Данилов. - У меня спектакль. Загадки  же  мои
ты давно могла бы разгадать.
   - Может быть, я была слепая... - уже следуя к двери, он услышал печальные
слова. Данилов даже остановился в удивлении. Посмотрел  на  Клавдию.  Однако
свет не падал на ее лицо...
   Играл он в те дни много, играл с жадностью.
   Играл на Альбани и на простом альте.
   Играл Данилов и дома и в театре. Играл в яме с упоением даже музыку  опер
и балетов, какую прежде считал для себя чужой. Теперь у  него  было  желание
войти  внутрь  этой  музыки  без  чувства  превосходства  над   ней   и   ее
композитором, понять намерения и логику  композитора  и  обрести  в  музыке,
пусть так и оставшейся ему чужой, свободу мастера, которому подвластна любая
музыка ("Ну не мастера, а мастерового", - скромничал при  этом  Данилов).  В
вещах, им любимых, он, как ему  казалось,  такой  свободы  достиг.  Или  уже
достигал ее без  особенных  усилий  и  напряжений.  То  есть  эти  усилия  и
напряжения были в его музыке всегда, десятки лет, и были порой мучительными,
сейчас же они словно истаивали, звуки рождались сами собой.  Данилов  помнил
слова Асафьева: "В конце концов, техника есть умение делать то, что хочется.
Но на всякое хотение есть терпение..." Выходило, что он,  Данилов,  во  всем
поспешный и непоседливый,  в  занятиях  музыкой  был  именно  терпеливым.  И
кое-чего добился.
   Дома он играл вещи наиболее трудные для альта, и  они  получались.  Он  и
прежде не раз играл их, и прежде бывали удачи, но  теперь  Данилов  полагал,
что мышление его альта (или альтов),  выражения  чувств  инструментом  стали
более точными и близкими  к  правде.  И  тембром  звучания  и  произношением
инструментов Данилов часто  оставался  доволен.  И  будто  бы  забыл,  каким
неуверенным неудачником, каким ругателем самого себя он был в пору репетиций
симфонии Переслегина и потом, после концерта.
   Ему казалось, что теперь у него  словно  подготовительный  период.  Будто
впереди у него -  прорыв.  Будь  он  белее  рациональной  личностью,  он  бы
вычислил варианты этого прорыва, а то и "проиграл" бы их в мыслях,  вынуждая
себя к поступкам. Но тогда бы он был другой Данилов.
   Все чаще он думал о своей внутренней музыке. Ведь пока  она  звучит  лишь
внутри  него  -  это  своего  рода  тишизм.  А  что,  если  взять   альт   и
попробовать... Но не будет ли тут нарушение его принципа - не использовать в
музыке особенных возможностей? Нет, считал Данилов, он сам  придумал  приемы
музыкального мышления (при этом, опираясь на опыт именно земной музыки,  что
было