тся и отыщет название или  имя,  но
его догадки и муки ускользали в никуда, оставляя его с ощущениями  бессилия,
немощи, незнания и невозможности знания.
   - Ну-с, братец, - опять произнес Увещеватель. И опять замолчал.
   Можно было подумать: он просматривал историю существования Шеврикуки (для
него  -  историю  болезни,  нравственной  и  дисциплинарной,   останкинского
домового-двухстолбового), все, что копилось об этом  бестолковом  упрямце  в
коробах и дубовых колодах. ("Копится, копится, неизвестно где! Но  копится".
Как же, известно где!) И  вот  это  накопленное,  собранное  пчелками-шишами
когда по полглоточку, когда по глоточку, когда по ушату,  когда  по  вороху,
было сейчас слито, склеено, сдавлено и подано  для  скорейшего  ознакомления
его  Значительности,  Важной  Особе,  возможно,   утомленной   повседневными
подвижническими занятиями. "Утомленной, ладно,  -  подумалось  Шеврикуке.  -
Главное, чтобы не удрученной и не раздраженной... А то, что листает  наспех,
это, может, и к лучшему". Но Увещеватель ничего не листал.  Высветленные  на
мгновения руки его были пусты и спокойны. И это не были руки старца. Лицо же
его  показалось  Шеврикуке  старческим.  То  есть  именно   показалось   или
старческим соткалось в воображении, увидеть лицо  Увещевателя  Шеврикуке  не
было дано. Глаз его ему точно не открыли ни разу. В  секундных  перетеканиях
световых пятен возникали лишь космы или лохмы бледно-серых волос (а может, и
седых?), космы же бровей, нос картофелиной,  большой  рот  в  кущах  усов  и
бороды, острые, без мочек уши. Увещеватель был, несомненно, заросший. Что-то
в нем есть от льва, вообразилось Шеврикуке.  Световое  пятно  повело  взгляд
Шеврикуки вниз. "Неужели в бурках?" - чуть было  не  обрадовался  Шеврикука.
Нет, на  ногах  Увещевателя  были  тапочки.  Войлочные,  не  первого  сорта,
подшитые сукном или байкой, без задников, с тесемками, стягивающими  подъем.
Такими  тапочками  снаряжали  в   путешествие   по   останкинским   паркетам
посетителей славного музея  творчества  крепостных.  На  босу  ли  ногу,  на
вязаные ли носки, а  может,  все  же  и  на  бурки  были  натянуты  тапочки,
Шеврикука разглядеть не мог. Зато он сообразил, что  левый  тапок  завершает
правую ногу Увещевателя, а правый соответственно левую. "Это  же  лешие  так
фасонят! - удивился Шеврикука. - Неужели он выбился из леших?"
   - Ну-с, братец, - в третий раз произнес Увещеватель и словно бы отодвинул
от себя бумаги, в коих отпала нужда. Но никаких бумаг не было.
   Теперь он заговорил. И надолго. Шеврикука был готов к тому,  что  услышит
стенобитный глас (может, и с хрипотой от состоявшихся уже увещеваний),  глас
разгневанного, аки  льва,  начальника,  призванного  вразумлять,  стыдить  и
взыскивать. А Увещеватель заговорил сонно и как бы с ленцой. И будто  бы  он
страдал астмой, трудно дышал и сдерживал кашель. И уж совсем в  противоречии
с направлением собеседования в кабинете то и дело звучал смешок Увещевателя.
Иногда приглушенный, иногда  словно  вызванный  цирковой  репризой.  Услышав
хихиканье Увещевателя, Шеврикука взбодрился. Важная Особа-то, видно,  успела
сегодня заскучать и теперь  пожелала  вести  разговор  на  веселый  лад.  Но
огорчительно быстро Шеврикука понял, что смешок никак не соответствует  сути
произносимых Увещевателем текстов и не окрашивает их, а скорее всего,  имеет
происхождение нервическое.  Или  в  нем,  Шеврикуке,  содержались  аллергены
(по-людски), вызывавшие трудное дыхание и нервический смешок.  Пока  он  все
это  соображал,  увещевание  продвинулось  от  общесословных   ценностей   и
достижений к истинным правилам твердости и вот-вот должно было, соединившись
с вразумлением и бичеванием, обрушиться на отдельную, изъятую  из  всецелого
благоприличия, личность. На него, Шеврикуку. Шеврикука напрягся, тормошил  в
себе адвоката, пытался в себе же отыскать или разбудить благосклонных к нему
присяжных заседателей. Но ожидаемого обвала яри на его, Шеврикуки,  личность
все никак не происходило. "...Терпение растягивается на десятилетия,  -  уже
бубнил Увещеватель, - в ожидании, не откроются ли наконец  в  том  или  ином
доможиле дарования, не смягчатся ли нравы, не воспоют ли добродетели..." Эта
катаемая из года в  год  фраза  могла  быть  применима  к  любому  домовому.
Действительно, по давним установлениям полагалось не спешить, увещевать  без
сдирания шкур, до пяти раз, в надежде, что дарование раскроется, а посредине
шершавых листьев лопуха засияют васильки. Но терпение истреплется,  напомнил
Увещеватель, буде окажется детина непобедимой дурнонамеренности, свирепый до
драки, скорый на скандалы, охочий до авантюр  и  безобразных  помыслов,  для
которого увещевания, что пряник вяземский. Шеврикука нисколько  не  обиделся
на детину, детина так детина, и все слова,  приложенные  к  детине,  его  не
напугали, ими опять же корили многих, а следствием их опять  же  могло  быть
лишь умеренное наказание. Либо назидательное  попечительство  благонравного.
Либо временное сидение на месте службы без права  выхода  за  пределы.  Или,
пошло говоря, - домашний арест. "Это ладно!" - заблагодушествовал Шеврикука.
Но тут же и встрепенулся: а возьмут и назначат ему в  попечители  и  опекуны
прохиндея Продольного, он теперь в благонравных!  Нет,  уж  этого  не  надо!
Придется   писать   протесты   и   челобитные!..    Увещеватель    продолжал
неукоснительно  тянуть  льняную  нить  устыжения  не  оправдавшего   надежд.
Подхихикивал.  Тогда  слова  его  будто  прыгали.  "А  ведь   голос-то   его
знакомый... - стало являться Шеврикуке. - Если бы не  эти  подхихикивания  и
кашель, я, может, и отгадал бы его..."  Увещеватель  между  тем  дотянул  до
неустанных,  вечных  и  благонаправленных  трудов,  коим   не   способствует
упомянутый детина. Пошли слова о всяческих грехах и слабостях, свойственных,
впрочем, не одному лишь нашему детине.  О  пронырстве,  в  частности,  ложно
развитой любознательности, вынуждающей совать нос, уши, глаза,  руки  и  еще
что не надо в запреты и в зазамочья, о неуважении ко  многим,  расположенным
над ним, об увлечениях сладкими  страстями  (тут  звуки  снова  запрыгали  в
хихиканья, Шеврикука даже отчасти обиделся, в смешке заросшего  Увещевателя,
пусть и нервическом, ему учудилось ехидное сомнение), об удручающих связях с
неположенными предметами, существами и  воздушными  образованиями.  Конечно,
все это может быть вызвано, заметил Увещеватель, чужими наущениями,  кознями
незримых и бессовестных врагов, но...  "Пошел  бы  он  подальше!  Надоел!  -
осерчал Шеврикука. - Этак он спровадит меня в блудные дети, а там уже пахнет
не только попечительством и домашним сидением! Нет, хватит! Надо  прекратить
его слушать!.." И он опустил веки. А вскоре  пребывал  и  в  полудреме.  Тем
более что  сегодняшнее  увещевание  можно  было  признать  и  добросовестной
колыбельной. Пассаж Увещевателя о нарушениях заветов предоставленных предков
вызвал в Шеврикуке лишь вялое движение мысли.  Обычно  же  эти  канонические
слова  взвинчивали  его.  Что  это  за  предоставленные   предки?   Кто   их
предоставил? И зачем? Или  тут  вцепилась  ошибка,  какую  никто  не  вправе
истребить?  Может,  не  "предков",   а   "предками"?   Может,   не   предков
предоставили, а предки сами предоставили заветы? Хотя опять  же  как  это  -
предоставить заветы?  Недоумения  Шеврикуки  натыкались  лишь  на  невнятные
ответы и на кивки в адрес каких-то ученых мудрствований с  комментариями.  А
кто-то посоветовал Шеврикуке зашить рот или хотя бы держать между губ палец.
А теперь после знакомого пассажа Увещевателя Шеврикука задремал глуше.
   Разбудило его слово "предосудительно".
   - Предосудительно ли совершать... - размышлял Увещеватель. - Многие могут
назвать эти деяния предосудительными...
   "Что, что предосудительно?" - взволновался Шеврикука. А он уже сообразил:
колыбельная отзвучала. Голос Увещевателя его более не укачивал.
   - Предосудительно ли возомнить себя неким творцом или хотя бы начинателем
и новоделом, создать тень-привидение утомленного жизнью чиновника Фруктова и
заставить ее гулять по зданию...
   "Не возомнил  я!  Мне  и  в  голову  не  приходило  возомнить!  Я  так...
Пошутил..." - готов был начать защитительную речь Шеврикука. Но Увещевателю,
оказалось, не нужны были его оправдания и объяснения, или пока не нужны,  он
продолжил:
   - Интерес к привидениям в рассматриваемом случае вообще чрезмерен.  А  не
вреден ли он? Не пагубен ли? И не была ли безрассудным  нарушением  приличий
пролаза на смотрины дома Тутомлиных, расположенного, заметим, в историческом
отдалении от Останкина?..
   - Тут любопытство... -  принялся  бормотать  Шеврикука.  -  Именно  ложно
развитая любознательность...
   Но Увещеватель не пожелал слушать его бормотания.
   -  А  история  с  Тродескантовым.  Гибель  или  исчезновение  честного  и
трудолюбивого домового Тродескантова при исполнении тем,  обратим  внимание,
дежурных занятий... Не предосудительно ли в  ответственную  пору  угрозы  со
стороны наглых зломыслителей...
   - При чем я и Тродескантов? - искренне удивился Шеврикука. - Я тут  ни  с
какого бока ни при чем!
   - А потакание безоглядной похоти  ученой  дамы  Легостаевой,  направившее
женщину  в  известное  положение?..  Хорошо  ли  это?   Праведно   ли?   Или
противоестественно? И нет ли тут легкомысленного выхода из круга оправданных
полномочий?..
   - Я же по Перечню услуг. Я ее не вынуждал,  а  по  ее  заявке...  И  если
возникнет младенец, то он от Зевса. Или от следователя  из  крепости...  Или
еще от кого...
   - И можно ли назвать прилежным и соблюдающим радетельные нормы  труженика
домосодержания, если он обижает  своего  же  квартиранта  Радлугина  и  даже
издевается над ним, в частности, из-за того, что тот норовит  проявить  себя
добродетельным гражданином? И не печально ли становится оттого,  что  некто,
как бы прикинувшись представителем уважаемых структур, обременяет  солидного
человека дилетантскими поручениями, да еще и  заводит  странное  "дупло"  из
странного  существа  подозрительного  происхождения,  с  дурной  легендой  и
раздражающим именем?..
   "Так... - протянул про себя Шеврикука. - Приехали и к Пэрсту-Капсуле..."
   - А приступы безрассудства и  честолюбия  или  гордыни,  подтолкнувшие  к
доверитетьным отношениям  с  Отродьями  Башни,  и  одним  из  самых  ловких,
назвавшимся Бордюром, и опасными исполнителями типа Б. Ш. или М. Д.?.. И это
в пору, о какой лучше не говорить...
   "Так... - только и мог повторять теперь Шеврикука. - Так..."
   - При этом очевидно и стремление пробиться в коммерческие дела под  видом
якобы паркетчика, и уже обещаны за заслуги месячный оклад в сорок пять тысяч
с индексацией и катание к местам  якобы  паркетных  настилов  в  автомобилях
иностранных пород...
   "Мало ли чего наврет Дударев! И не слышал я пока о сорока пяти тысячах  и
катаниях!" - хотел было заявить Шеврикука, но сразу понял, что в возражениях
его нет смысла. Не слышал ("пока"!) и никогда не услышит.
   - Коммерции и добывание пустых средств можно было бы  объяснить  пагубным
влечением к известной особе, но вроде бы подарки, побрякушки и  цветы  более
не нужны, вроде бы с известной особой происходит разрыв...  Не  так  ли?  А?
Значит, страсти и пороки могут устремиться  и  к  иной,  не  менее  пагубной
цели...
   "Пожалуй, хватит. Можно ведь и оглашать конец. Что далее утруждать  себя.
Все ясно..." - уныло, обреченно думал Шеврикука. Выходило,  что  он  был  не
готов к этакому протеканию разговора. Самонадеянным  растяпой  отправился  в
Китай-город. Но если бы и был готов к разговору, что бы изменилось?  Ему  бы
теперь горевать о себе,  а  он  начал  досадовать  о  том,  что  не  отладил
неисправные  контакты  в  светильнике  Бабякиных  на  пятом  этаже  И  может
случиться замыкание. Обещал отладить и не отладил. И Пэрст-Капсула  потеряет
без него кров. Хотя Пэрст небось не пропадет...
   - Шеврикука... Шеврикука... Имя-то откуда возникло?..  Ах  да,  помним...
Лет полтораста назад  в  Капельском  переулке  между  Мещанскими,  Первой  и
Второй, стояло деревянное строение в один покой,  проживал  в  нем  землемер
Шеврикука Николай Андреевич с домочадцами. Был  там,  естественно,  домовой.
Имел право называться Шеврикукой, коли б захотел, отменив  прежние  имена...
Или вот. В полесских землях в мокрых местах  водятся  куки.  Кукиш  изобрели
вовсе  не  они,  не  они...  И  появлялись  там  иногда,  утверждают   иные,
шеврикуки... Будто бы домовые, может, на кого-то обиженные, может, на хозяев
или еще на кого-то, и вот будто бы ушедшие погулять  рядом  с  куками...  А?
Возможно и такое, почему нет? Погуляют, насладятся, обиды в них  угаснут,  и
опять - домой, к делам... А? Или не так?
   Если бы Увещеватель и ждал теперь слов  Шеврикуки,  Шеврикука  разъяснять
ему что-либо не стал бы. Но Увещеватель опять говорил сам с собой.
   - Кука... Кука... Или скука? А? А может быть, и скука...  Наша  участь  -
бесконечность повторений сходных происшествий... Не это ли рождает  скуку  и
хандру?.. А? Н-да...
   Увещеватель  вздохнул.  И  замолчал.  И  его  участью,   что   Ли,   была
бесконечность повторений сходных происшествий? Слова он  произнес  Шеврикуке
знакомые. Они звучали не так давно на Звездном бульваре.  Но  соображения  о
чьей участи -  своей  собственной  или  его,  Шеврикуки,  -  вызвали  вздохи
Увещевателя? Уж коли у самих хандра, то, пожалуйста, вздыхайте и  нервически
подхихикивайте! А его увольте от вздохов! Сострадания и жалости чинов ему не
нужны! Не растягивайте свои удовольствия и приступайте к должному!  Казните!
Вздергивайте!  Посылайте  враздрызг!  В  распыл!  Рассейте!   Развейте   над
городскими свалками!
   - Обол... обол... да... Обол... - Протянул Увещеватель,  будто  очнувшись
от печалей. - Тот желтый кружочек-то с ликом правителя  на  аверсе...  Он  и
впрямь служит как обол? Но обод был пропуском  в  царство  мертвых.  А  туда
пропуска давно отменены. Стало быть, этот кружочек - пропуск еще  куда-то?..
Так ли? Возможно, что и так... Это интересно. Это важно... А?
   Шеврикука был не здесь. Его уже сокрушал гром наказания. Однако  он  смог
расслышать:
   - Так где же искомая доверенность? Я вас спрашиваю, Шеврикука, где она?
   - Какая доверенность? - Шеврикука словно бы выползал из небытия.
   - Искомая. Разыскиваемая. Таинственно исчезнувшая. Пропавшая грамота.
   - Какая доверенность? - повторил Шеврикука.
   - Всеобъемлющая. Основополагающая. Или, как выводят нынешние нотариусы, -
генеральная.
   - И кто же в ней кому и что доверяет?
   - А вам неизвестно?
   - Неизвестно.
   - Ладно. Примем  вашу  игру.  Предполагается,  что  в  ней  домовой  Петр
Арсеньевич доверяет нечто домовому Шеврикуке.
   - Неужели у Петра Арсеньевича было нечто, чтобы доверить?
   - Предполагается, было... А в  случае  доверенности  генеральной  домовой
Шеврикука должен стать душеприказчиком Петра Арсеньевича. Если,  конечно,  у
него была душа. Или что-то за душой...
   - У Петра Арсеньевича была душа.
   - Посчитаем, что была.
   - Но у меня нет никакой доверенности, -  сказал  Шеврикука.  -  Я  говорю
правду. Я не видел ее.
   - И не держали ее в руках?
   - И не держал в руках, - неуверенно сказал Шеврикука.
   - Более вы ни о чем не заявите?
   - Ни о чем. Вы меня озадачили, но я...
   - Как пожелаете. Ваше право. Мы  осведомлены  обо  всем.  Но  нет  сейчас
необходимости напоминать обо всем.
   Свет лучин стал утихать. Увещеватель же  опять,  к  удивлению  Шеврикуки,
затянул колыбельную. А  может,  песнь  утомленного  зимней  степной  дорогой
ямщика. Послышались: "...не предосудительно ли... остается взвесить, надежен
или не надежен... не водятся ли в нем какие сумнения...  не  объясняется  ли
злонамеренность детины видениями задумчивости или приступами  меленхолии..."
Вот  как!  "Сумнения",  "меленхолия"!  Не  достанут  ли  теперь  и  крашеную
семеновскую ложку из-за голенища хромового сапога? Но и  сапог  не  было,  а
были войлочные тапочки. Тут  опять  голос  Увещевателя  показался  Шеврикуке
знакомым. Где он звучал и когда? Когда-то! Когда-то! Но когда?  И  будто  бы
нечто высветилось в полумраке над  пропавшей  в  черноте  печью,  замерцало,
потекло куда-то и не открыло Шеврикуке  сути  своей  и  недоступной  взгляду
наружности. Радость и тоску испытывал  теперь  Шеврикука.  Снова  он  ощутил
близость коренной догадки, но глаза и уста ее были сомкнуты "Зачем  же  так?
Откройте..." - взмолился было Шеврикука. Однако его приподняли и выволокли в
опре-делительно-выхлопной покой, расположенный за кабинетом  Увещевателя.  У
балясин ограды стояли два силовых наблюдателя  с  шестоперами  в  руках.  За
столом же восседал выводной регистратор, вполне возможно, кузен регистратора
приемного.
   - Грамоту! Что там у вас?! - потребовал регистратор. -  Что  вы  мямлите!
Голова-то с ушами не откручена? Предъявляйте!
   Бумажка образовалась в руке Шеврикуки.
   Выводной регистратор принял, изучил, выяснил, как и  предписывалось  ему,
что в ней имелось между букв  и  между  строк,  и  уставился  на  Шеврикуку.
Возможно, указанные странности любопытствовал обнаружить в нем.
   "Не определили ли все же меня в блудные дети? - обеспокоился Шеврикука. -
Не приписали ли мне именно сумнения, меленхолию, задумчивость и  видения?  С
таким постановлением - выпадешь в осадок..."
   О чем обеспокоился?
   - Ага, - сказал  выводной  регистратор,  -  так  и  запишем  в  приказную
книгу... У... Н... У... И печать. Все... Все,  держите.  Техосмотр  пройден.
Техническо-профилактический. С вас бы пошлину! Да купоросом!  Да  в  большой
бутыли!
   Регистратор рассмеялся. Шестоперы принялись одобряюще покачиваться.
   В бумажке было  выведено:  "У-Н-У.  Упрежцающе-нази-дательное  Увещевание
проведено". Дата, подпись, печать.
   - Не забудьте показать по месту  службы,  -  напомнил  регистратор.  -  И
будьте вольны в передвижениях.
   Миновав оградительные балясины и наблюдателей  с  шестоперами,  Шеврикука
пришел в себя и решил прогуляться коридорами Обиталища  Чинов.  Для  полного
освоения вольностей в передвижениях. Не прошло и минуты, как он оказался  на
перекрестке обиталищных дорог с  пространством  для  пересудов.  Все  же  он
засиделся в кабинете  Увещевателя,  в  чрезвычайных  говорильнях  по  поводу
Неразберихи,  Лихорадок,  Сутолоки  и  жарких  дел  в   Останкине   страстям
предоставили отдых, и достойнейшие из домовых беседовали теперь в  кулуарах.
Прямо  по  ходу  следования  Шеврикуки  стояли  пятеро,  и  среди  них  были
Концебалов-Брожило, Кышмаров  и  бритоголовый  уполномоченный,  известный  в
Останкине как Любохват.
   Шеврикуке сразу же захотелось изменить направление путешествия, но натура
не позволила ему сделать это. Как он шел, так и  продолжил  путь.  Любохват,
бросив взгляд  на  Шеврикуку,  что-то  сказал  собеседникам,  обратив  и  их
внимание на приближающегося путника, сам  же,  посмотрев  на  часы,  как  бы
заахал  и  поспешил  куда-то.  Шеврикука  был  намерен  миновать  оживленное
перекрестье, не произнеся ни звука, но благоухающий ваксой мошенник Кышмаров
схватил его руку и стал прощупывать пульс.
   - Ба! Дышит! Живой! Не вздернули и  не  рассеяли!  Но  хоть  просвещен  и
наказан?
   - Может, наказан. А может, поощрен,  -  невежливо  ответил  Шеврикука.  -
Смотря какой угол зрения избрать.
   - Значит, должок за тобой, за тобой! - обрадовался Кышмаров, и сапоги его
с кудрями вместе чуть ли не принялись откалывать барыню. - Нагряну к тебе за
должком! Сейчас,  сам  видишь,  дела.  Лихорадки,  Неразбериха  и  Сутолока.
Управление или Приказ. Но вскорости и нагряну!
   -  Ага!  Милости  просим  к  нам  на  линию   огня.   Навестите   нас   в
бронетранспортере.
   - Ну не сам я... Вдруг дела... Молодцов пришлю за должком-то!  Сорванцов!
Счетчик заработает.
   - Хоть бы и сорванцов! Но не тешьте себя иллюзиям