оно.  "Интересно,  дадут  ли  они
модели из бархата?" - подумал Шеврикука.
   Но не одной модой жила Москва.  Свои  озабоченности  и  фантазии  были  у
юристов, у пожарных, у стоматологов, у банковских воротил,  у  конструкторов
самокатов, у секретных служб, у смотрителей фонтанов, да у  кого  хочешь,  у
флейтиста Садовникова, наконец. Они  в  спектры  своих  проблем  справедливо
помещали  теперь  привидения.   И   женского   пола,   и   не   столь   пока
брутально-динамично заявившего о  себе  пола  мужского.  Легко  взглянув  на
сетования известного адвоката Михаила Кошелева  о  бесправном  содержании  в
нашем обществе привидений и сизых призраков (Шеврикука  вспомнил,  что  этот
самый  Кошелев  проживал   на   Знаменке   в   квартире   Невзоры-Дуняши   и
Совокупеевой), он посчитал, что хватит, про привидения ему достаточно. И что
это за личности такие замечательные  -  привидения.  Будто  ничего  иного  в
природе нет. А  потому  придвинул  к  себе  отложенный  до  приятной  минуты
"Свекольный вестник".
   Он сразу же сообразил, что авторы публицистических рассуждений  "Волнения
домовых?" доктора наук В. Добкин и О. Спасский украшают собой институт,  где
преподает знакомая Шеврикуки по Землескребу Легостаева, Нина Денисовна,  она
же Дениза.  И  вот  о  чем  публицистически  рассуждали  доктора  Добкин  со
Спасским. Им рассказывали про какой-то дом в Грохольском переулке. Люди  там
в коммунальных квартирах умирали не поймешь от чего. И ни с того ни с  сего.
То поскользнется кто-то в коридоре на ровном и сухом месте и разобьет голову
о разобранный соседом велосипед. То кто-то  обрызнет  себя  дезодорантом,  а
через три недели умрет от белой горячки. Кто-то совершенно здоровый  возьмет
и утопнет в ванне, из которой при этом странным образом исчезнет вода. А  на
кухне  то  и  дело  случались   глупейшие   истории.   Брыкались   дуршлаги,
кособочились сковородки (особенно когда на них жарились морковные  котлеты),
а потом сами собой выпрямлялись, вырывались из рук половники и опускались на
лбы кулинаров, и не обязательно в  грозы  прокисали  борщи.  Не  перечислишь
дурное и комическое,  творившееся  в  том  доме.  Конечно,  все  можно  было
объяснить тридцатью тремя несчастьями, стечением обстоятельств, нервическими
и  сосудистыми  состояниями  хозяев.   Но   даже   в   милиции   таинственно
задумывались. Съезжали старые жильцы, въезжали новые, а ничего не  менялось.
И конечно, по ночам кто-то невидимый  бродил  по  дому,  кашлял,  матерился,
плевал в щели, брякал невидимым ведром,  а  то  и  сморкался.  "Базаркин!  -
шептали в помещениях. -  Опять  быть  беде".  Базаркина  помнили.  Базаркин,
владевший домом и карамельной фабрикой до октябрьских  беспорядков,  умер  в
нищете, а  умирая,  проклял  дом  и  всех,  кто  будет  проживать  в  нем  в
предстоящие годы. В общем, история закончилась тем, что  один  из  отчаянных
граждан дом спалил, и о Базаркине более никто ничего не слышал. Далее Добкин
со Спасским переносили читателя в пригород  Петербурга.  Там,  при  станции,
стоял двухэтажный барак, и в  нем  жил  студент  путейского  техникума  Вася
Чижов, очень чистый и добрый парень. Из-за несчастной любви он  повесился  и
стал являться соседям в смутном образе. Смутный образ его, правда, не сразу,
а будто  приглядевшись,  стал  вести  себя  вовсе  не  добро,  а  коварно  и
злонамеренно. Словно мстил всем. Причем, когда  его  спрашивали,  изумляясь:
"Неужели это ты, Вася Чижов?", он кивал в ответ:  да,  это  я,  Вася  Чижов.
Словом, много он натворил бед и безобразий, давая, кстати,  понять,  что  он
главный в доме. И никакие меры воздействия, даже и с опробованием  лазерного
хватуна, на смутный образ Васи Чижова не производили впечатления.  Опять  же
кончилось тем, что барак  спалили.  И  еще  один  сожженный  дом  упоминался
Добкиным со Спасским, теперь уже деревенский. В нем никак не мог успокоиться
замученный  крестьянин  Задоренков,  объявленный  в  двадцать  девятом  году
кулаком. Статья уже была подготовлена к печати, сообщали доктора наук, когда
разыгралось происшествие с мордобоем на Покровке,  причем  все  пострадавшие
оказались, по их мнению, среди гостей  и  случайных  зрителей.  Им  поддали.
Буйствовал, конечно, покровский домовой, очень может быть вовлекший  в  свою
акцию протеста безобидные. тени трех актрис крепостного  театра  Тутомлиных.
Назывался мимоходом отягощенный кровавыми грехами заводчик Бушмелев. Не  его
ли была злокозненная затея? Тогда ее можно было бы посчитать пробной...
   "Не свежий ли они пожар пророчат? - подумал Шеврикука. - Вроде бы он ни к
чему".
   Но  все  это  шли  случаи  и  факты.  За  ними   последовали   собственно
публицистические рассуждения докторов наук. В. Добкин и О. Спасский обращали
внимание на то, что домовые на Руси чаще способствовали ладу в доме и уж тем
более не допускали порчи имущества. И  даже  если  хозяева  их  были  людьми
дурными, несносными, унижали домовых бранью и высокомерием,  опечаливали  их
своими безобразиями, как семейными, так и общественными, своей  нравственной
низостью, то и тогда они, домовые,  не  проявляли  себя  борцами,  а  просто
утихали, прятались где-нибудь, устраняясь от забот и возлагая на хозяев  все
последствия их образа существования. Естественно, встречались среди  домовых
и натуры сами по себе подлые, те и вредничали из подлости. Но все это  никак
не влияло на общий ход событий. "В сущности, вредничанья и  мелкие  протесты
домовых, - заключали доктора наук, - никак не  посягали  на  верховенство  и
первопричинность людей,  а  служили  средством  предостережения".  Добкин  и
Спасский  соглашались  с  мнением  ученых  умов,  считавших  домовых   некой
энергетической субстанцией, вызванной биологическими и прочими полями людей,
сменявших друг друга в каком-либо строении. Соглашались они и  со  сходством
этой энергетической субстанции  с  фантомами-привидениями  ("Наконец-то  эти
доктора, -  отметил  Шеврикука,  -  доехали  до  привидений".),  чаще  всего
обитавшими в домах или дворцах с историей, насыщенных энергией живших  здесь
людей, их фантазиями, их чувствованиями и их болезнями. Но теперь искажаются
поля людей, биологические  и  прочие,  порождая  ауру  зла,  неблагополучия,
насилия и неподчинения. Очаги семейные чадят. Потому там  и  тут  происходят
взрывы, выбросы  недовольства,  гордыни,  смутьянства,  которые  приведут  к
волнению домовых. Оно может получить и вселенский размах. Это в грядущем.  А
уже теперь следует озаботиться действиями домовых. Вряд ли могут  возникнуть
сомнения  в  том,  что  благодаря  раздорам  людей  именно   в   местах   их
супернапряжений случаются вспышки  холеры,  землетрясения,  оползни,  взрывы
складов корабельных снарядов, поломки реакторов и  т.  д.  Вспомните  старый
Грохольский дом. Там на кухне буянили дуршлаги, сковородки  и  половники,  и
все это происходило в нашем  уравновешенном  прошлом.  И  тогда  Грохольские
фокусы были неприятны. Каких же страстей следует ожидать нынче? В  последних
строках публикации доктора наук дерзали призвать жителей столицы опомниться,
умерить свою ожесточенность и пустую суету, иначе случится невообразимое.
   "Интересно, показывали Добкин со  Спасским  статью  Денизе?  -  задумался
Шеврикука, - Но, может, они на разных факультетах и вовсе незнакомы?"
   Шеврикука стал прохаживаться по комнате Уткиных от стены к стене и,  надо
сказать, нервно.
   Фитюки и щелкоперы, мыслители!  Обиженного,  обокраденного  домовладельца
Базаркина  и  путейского  студента  Васю  Чижова,  того  в  смутном  образе,
приписали к домовым! К домовым! Хорошо. Далее.  Таких,  как  он,  Шеврикука,
объявили энергетическими субстанциями. Кем же (или чем же) они сами-то,  эти
доктора  наук,  изволят  быть,  по  их  просвещенному   разумению,   на   их
естественно-научном диалекте конца так называемого двадцатого  столетия?  Но
что он, Шеврикука, нервничает, что он кипятится, из-за  чего?  Конечно,  ему
были досадны восторги, "ахи" и "охи", чуть ли не  танцы  вокруг  привидений,
совершенно напрасные преувеличения их заслуг и возможностей. Но он ведь  был
не  мальчик,  не  честолюбивый  отрок,  что  ему-то   теперь   капризничать,
раздражаться или даже ревновать к чужой славе (да и какой  уж  тут  славе!),
ему бы  с  сострадательной  иронией  отнестись  к  завиральной  болтовне,  к
заблуждениям  московских  простаков  и  их  гостей,  у  которых,  похоже,  и
Александрин Совокупеева не вызывала подозрений. Да пусть заблуждаются. Пусть
им милы сейчас привидения. Его, Шеврикуки, не  убудет.  Пусть  обзывают  его
"энергетической субстанцией". Разве он сам знает, кто он, чего он  и  зачем.
Впрочем, он предполагает и чувствует зачем. Он слышит музыку этого зачем.
   Хотя бы потому следовало успокоиться. Но успокоиться  он  никак  не  мог.
Пока его не озарило. Дурман-то прошел! Безразличие ко всему исчезло напрочь!
Туман бытия не рассеялся. Он и никогда не  рассеется.  Но  чьи-то  чары  или
чьи-то воздействия иного свойства рассеялись. И многое  из  случившегося  на
смотринах дома Тутомлиных он вспомнил, и многое ему стало очевидным.  Но  не
все.
   22
   Шеврикука отправился в  получердачье,  но  Пэрста-Капсулы  не  обнаружил.
Однако  недавнее  присутствие  Пэрста  под  крышей  Землескреба   ощущалось.
Разыскивать Пэрста-Капсулу Шеврикука  не  посчитал  нужным,  хотя  кое-какие
ответы получить от него было бы нелишним. Но, видимо, Пэрст сам знал,  когда
и что ему, Шеврикуке, сообщить или открыть. Хотелось  бы  так  думать...  Но
можно было допустить и  иное.  Во  всяком  случае,  позавчера  Пэрст-Капсула
посещал дом Тутомлиных, с какой целью -  ведомо  ему  (а  может,  и  кому-то
другому). Он то и дело оказывался рядом с ним, Шеврикукой, и сопровождал его
(или конвоировал!) домой, в Землескреб.
   Мельтешили и суетились в нижних палатах прохвост Продольный  и  двое  его
приятелей домовых из Останкина, одной породы с ним. Был там и так называемый
дядя, бритоголовый  боевик.  Любохват.  А  может,  только  делали  вид,  что
мельтешили? Дядя же чаще  выглядел  злым,  властно-солидным  и  озабоченным.
Какие заботы привели его на Покровку? Вряд  ли  интерес  к  его,  Шеврикуке,
личности. Хотя и такой интерес следует  держать  в  уме.  Не  Продольный  ли
выкрикивал: "Бочонок Полуботка!  Бочонок  Полуботка!"  Но  как  останкинские
мелкие пройдохи  (исключим  Любохвата)  вообще  посмели  суетиться  в  чужих
пределах, как допустили это, не пресекли и не наказали? (Своему  присутствию
на Покровке Шеврикука как бы и не удивлялся, полагая, что тут случай особый,
его собственный, но  ведь  и  его,  в  конце  концов,  пытались  обуздать  и
пресечь.) Или Любохват имел городские полномочия,  а  останкинские  пройдохи
были приданы ему подручными? А зоркие сычи из Темного Угла, проявлявшиеся  в
нижних палатах, они что - были сами по себе, по собственной охоте и страсти?
Или по чьему-то приватному заказу, при наличных платежах за услуги? Или тоже
были посланы в придачу Любохвату? А может, они наблюдали за определенной  им
(ими) персоной, прихватывая в обзоры своего бдения любые  особы,  скажем,  и
его, Шеврикуку?
   Ну и пусть! Ну и их сычиное, темное дело!
   Ответы на все имеются. А коли они есть, их следует  добыть.  Не  все  они
будут полезны, не все вразумительны, иные его удивят, расстроят и ослабят. А
иные и ужаснут. Ну что же, он сам выбрал себе развлечение.
   И уж совершенно необходимо было уяснить, кто  старался  навести  на  него
дурман  или  воздействовать,  применяя  слова   просвещенных   специалистов,
психотропным оружием, с какой опять же целью - попугать,  предостеречь  либо
произвести над ним увлекательный опыт? Либо вовсе уничтожить в нем сознание?
Шеврикука не слишком надеялся выяснить это сразу, но к новым атакам и опытам
он был обязан готовиться.
   Один ли был на Покровке (орудовал, наблюдал, интересовался, исследовал  и
пр.) Бордюр или с командой? И  отчего  они  из  своего  наднаучия  не  могли
обойтись для приобретения сведений приборами, датчиками, или что там  у  них
имеется? Неужели и у них есть потребность  в  личном  участии?  И  их  тянет
поглядеть, послушать, а может, и дотронуться до чего-то?
   Леночку Клементьеву, узнал теперь Шеврикука, готовили к выходу не день  и
не два. А прежде долго уговаривали. Перед смотринами последовали  запросы  о
привидении - какого века, какого  пола,  каких  кровей,  летает  или  парит,
какова стартовая стоимость, нуждается ли  в  кормлении  и  т.  д.  Некоторые
давали понять, что свой интерес  к  зданию  связывают  в  первую  очередь  с
ценностью привидения. Поначалу Дударев  легкомысленно  отнесся  к  подобного
рода  любителям.  Но  Кубаринов  был  категоричен  "Вы  бросьте   эти   свои
либеральные замашки! Привидение должно быть! Договоритесь  с  ним!"  Дударев
пожал плечами и решил полпрефекту не противоречить. Он выезжал на переговоры
с привидением, причем обращался к нему (к ней)  в  разных  комнатах,  залах,
коридорах и даже на  лестницах,  в  дневные  и  вечерние  часы.  Ответов  не
услышал, впрочем, он и не рассчитывал их услышать. Он полагал, что Кубаринов
забудет о своей блажи, а если вразумленное им  привидение  вдруг  явится  на
смотринах, он, Дударев, заявит Кубаринову: "Вот, пожалуйста. Переговоры были
трудными, но успешными". И потребует  отдельный  гонорар.  Кубаринов  же  не
только не забыл  о  своей  блажи,  но  и  при  утряске  протокола  церемонии
распорядился выход привидения держать особым номером  культурной  программы.
Тогда Дударев и вспомнил о  Леночке  Клементьевой.  Она  чахла  по  Митеньке
Мельникову, этому дурошлепу. А значит, была чахлая. Привидение прежде  всего
должно покорять чахлостью, полагал  Дударев,  и,  как  оказалось,  ошибался.
Конечно, он мог бы нанять какую-нибудь удручающего  вида  артистку  миманса,
привыкшую скучать вблизи Жизели, или же, в расчетах сэкономить,  мадемуазель
из мосфильмовской массовки с нервической натурой.  То  есть  тех,  кто  знал
ремесло и был бы рад зрителям. Но все чужие  -  болтуны,  особенно  если  им
недоплатят.  Уговаривать  Леночку  пришлось  долго,  но  уговорили.  С   ней
занимались, ей подбирали наряды не только в театральных костюмерных, но и  в
запаснике Новоиерусалимского музея, и все  шло  вроде  бы  хорошо.  Невинная
пастушка, соблазненная барином, вот  кем  становилась  Леночка  Клементьева.
Рассеянный гений,  кандидат  наук  Мельников,  под  дулом  дударевской  воли
вынужденный мудрить в нижних палатах со звуком и светом, и тот иногда, будто
просыпаясь, удивленно смотрел на Леночку, видел ее  в  васильковом  поле,  и
свирель из орешины пела рядом. Дудареву же она казалась фарфоровым изделием,
и он отчасти был недоволен, по  нему  какие-либо  выпуклости,  округлости  и
вообще определенности  форм  для  привидения  были  лишними,  в  идеале  ему
следовало быть чахло-плоско-размытым, ну  да  ладно,  утешал  себя  Дударев,
темноту  произведем  погуще.  Леночка  маялась,   куксилась,   капризничала,
заявляла, что ей противно  ломать  комедию.  Но  вызвавшаяся  быть  при  ней
Совокупеева ставила Леночку на  место.  "А  ну-ка  к  зеркалу!  И  поправляй
ресницы!" - говорила ей Совокупеева Александра Ильинична, она же  Саша,  она
же Сашенька, она же в  дальнейшем  Александрин.  Дударев  был  экономист,  и
Совокупеева была экономист. А  Клементьева  -  музыковед  и  в  Департаменте
Шмелей, в музыкальном управлении, занималась (в  закрытой  теме,  ну  и  тем
более) биомузыкой, вела и  стрекоз,  а  потому  Дударев  считал  ее  натурой
артистической, способной при случае лицедействовать  и  порхать.  И  вот  он
ошибся. В звездную минуту выхода  Леночка,  уже  убранная,  загримированная,
надушенная печалью умирающих камелий,  разревелась  и  отказалась  являться.
Тогда-то Дударев и бегал от рассерженного Кубаринова в походную гримерную  с
угрозами и уговорами. Пытались Леночку просто вытолкать,  но  она  оказалась
такой мускулистой и цепкой, что и Совокупеева не смогла  справиться  с  ней.
"Да что же это! - недоумевала Совокупеева. - А-а!  Где  наша  не  пропадала!
Сарынь на кичку!" Она моментально сбросила с себя  одежды,  какие  могли  бы
вызвать недоумения гостей, приказала ассистентам из инфизкультовских птенцов
затянуть на  ней  корсет,  добытый  для  Леночки,  что  они  и  произвели  с
удовольствием и хрустом ("Кости-то не ломайте, гвардейцы!"), выбрала  что-то
из разбросанных там и тут тряпок, примяла свои роскошные  волосы  париком  и
шишаком Минервы, не удержалась, мазанула себя у зеркала красками и  помадой,
ей бы тогда - с гиканьем, да на спине лошади, да на манеж цирка, но пришлось
присмиреть и  притихнуть,  но  страдалицей  не  стала,  а  поплыла  павой...
Александрин...  Некоторые   были   довольны.   Полпрефекта   Кубаринов   был
чрезвычайно доволен. Этакие ананасы да  в  его  саду.  Он  служил  в  бывшем
Департаменте Шмелей наверху, среди шмелей самых мохнатых, видел  Совокупееву
в президиумах, но в привидении ее не признал. Да и сам он был  уже  не  тот,
что в Шмелях. Кубаринов и Гликерию с Дуняшей  посчитал  произросшими  в  его
саду. Дударев тоже был, конечно,  доволен.  Правда,  появление  местных,  не
столь обязательных уже привидений его вначале смутило. "Вылезли бы вовремя и
нас бы не томили". Когда же  случилось  приключение  со  вспышкой  страстей,
смысл которого мало кем был правильно истолкован, Дударев  возрадовался.  Ну
пусть кого-то искалечили, ну пусть кому-то морду побили (и Дударева помяли),
и пусть, без этого в Москве нельзя.  Старались  не  зря,  не  зря  накрывали
столы, не зря  тормошили  живописцев,  не  зря  добывали  минометный  расчет
впечатление произведено! Произведено! А с привидениями и вообще  делу  даден
неожиданный ход. Дударев уже сообразил, что сейчас  долговременное  городить
нет смысла, а надо все соображать на ходу. Теперь он охотно  разговаривал  с
репортерами и рекламными дельцами, и получалось, что три явленных привидения
с его предприятием связаны контрактами. Есть и другие. У каждой из трех  дам
- своя судьба, свои коммерческие интересы, и они не разыгрывали  интермедию,
а  стихийно  проявили  страсти   трудового   соперничества,   по-старому   -
соревнования. Но их проблемы будут улажены. Так  Дударев  просвещал.  Иногда
задумывался: а вдруг эти две чужие бабы - не местные  привидения,  а  бывшие
сотрудницы какого-нибудь бывшего Департамента. Скажем, Департамента Дорожных
Краж.  Тогда  дело  будет  сложнее.  Но  впрочем,  пока  мысли  Дударева   о
привидениях были не самые важные...
   А ведь Бордюр  обещал,  что  более  никогда  вблизи  меня  не  возникнет,
вспомнилось Шеврикуке. Но взял и возник. И именно в той,  поднебесной,  а-ля
бордюковской оболочке. В беседе с доверительными  якобы  интонациями  Бордюр
уверял, что Шеврикука и останкинские  домовые  находятся  вне  его  задач  и
проблем,  не  известно  каких,  деловых  ли,  ученых  ли,  сыскных  ли,  или
лабораторных, они ему  даже  не  сбоку  припека.  Что  ж,  Бордюр,  выходит,
специалист по привидениям? Или его  занимает  совсем  иное?  Ладно...  Важно
было, что Бордюр появился в доме на Покровке и дал себя увидеть.
   Не все прояснилось Шеврикуке в действиях (или в бездействиях) покровского
домового Пелагеича и  изверга  Бушмелева.  Оставалось  ждать  проявлений  их
натур. И не терпелось Шеврикуке посетить лыжную базу.
   Шагая тротуаром вдоль  Землескреба  в  направлении  Останкинского  парка,
Шеврикука вспомнил, что в тетрадях и на отдельных листках Петра  Арсеньевича
выписки из тех или иных  текстов  сопровождались  указаниями  на  библиотеки
исчезнувшие - Я. В. Брюса, М. С. Лопухина и вот на библиотеку  Тутомлиных  и
фонд С. Н. Тутомлина. Не в лабиринте ли, известном теперь  Шеврикуке,  делал
выписки Петр Арсеньевич? Не служил ли он вообще в какие-либо годы в  усадьбе
Тутомлиных, если не в главном доме, то хотя  бы  во  флигелях  или  дворовых
корпусах? И видел он, Шеврикука, записи Петра Арсе