ред, от перевода  нового.  При  этом  он  говорил  не
только  об  энергии  тепловой,  электрической  или   мышечной,   но   и   об
энергетическом развитии судеб, духа и еще о чем-то, для  Иллариона  скучном.
Так или иначе, Пэрст-Капсула  бодр,  вытянулся,  шею  приобрел  и  более  не
уродец. И он смог сокрушить  черную  силу  Бушмелева  и  высвободить  своего
замурованного жилищного благодетеля. А надо сказать,  что  камни  и  раствор
склепа были крепчайшие... Такая вот энергетическая история.
   Бушмелев сокрушен, но не истреблен. То, что  от  него  осталось,  куда-то
истекло и там притаилось. Не наделает ли дел нынешний удалец  Пэрст-Капсула?
Не воспылает ли в нем гордыня? Думать так, полагал Илларион, оснований  нет.
К  тому  же  Пэрст-Капсула  почти   и   израсходовал   свои   энергетические
приобретения. Сейчас он на каникулах и ведет себя  прилично,  как  заурядный
московский отпускник-холостяк в Геленджике. Ланцелотом  же  на  Покровке  он
проявлял себя исключительно из расположения к Шеврикуке. Впрочем,  Иллариону
кажется странным, что кто-то может иметь расположение к такому шалопаю,  как
Шеврикука.  И  еще.  Отчего-то  существенными  на  свойства   Пэрста-Капсулы
являются влияния плюсов и минусов лирических  отношений  Мити  Мельникова  и
Леночки Клементьевой. "Я знаю отчего", - сказал Шеврикука. "Ну и хорошо",  -
кивнул Илларион. Он  понимает,  что  Шеврикука  не  прочь  бы  поговорить  с
полуфабрикатом, но тому ходу сюда  нет.  По  разным  соображениям.  Кто  он,
Шеврикука, - больной на излечении, временный затворник, злыдень-арестант или
охраняемый объект, выяснится в скором времени.
   - Чего уж тут выяснять,  -  сказал  Шеврикука,  -  если  я  признаю  себя
виновным?
   - Твои ощущения или  даже  терзания,  -  сказал  Илларион  и  задел  арфу
намеренно, - мало кого волнуют. Выясняется  степень  твоей  необходимости  и
полезности в будущем.
   - Приданные мне силы оставили меня...
   - На  время.  Надо  полагать.  Во  всяком  случае,  ты  так  и  остаешься
наследником Петра Арсеньевича, и снять с твоих плеч возложенные заботы никто
не волен.
   - А я сам?
   - Ты тем более. А потому и посиди здесь  в  узком  кругу  общения.  Имеет
смысл до поры до времени делать вид, что ты погиб или пропал  без  вести.  А
потом посмотрят...
   - А вы с Малохолом здесь от каких сил?
   Илларион рассмеялся:
   - Много знать будешь, сна лишишься.
   - Ну понятно, - кивнул Шеврикука.
   Потом он спросил:
   - Что-то было сказано про Увеку?
   - А-а... Увека-то, - Илларион улыбнулся. - Эта дурацкая затычка  в  твоем
ухе сработала. Радиомаячком. Она - для Отродий Башни. Но сигналы ее принимал
и Пэрст-Капсула. Хотя он и так  знал,  куда  ты  мог  направиться.  Он  ведь
отговаривал тебя...
   - Не слишком внятно, - сказал Шеврикука.
   - Куда же внятнее-то... - покачал головой Илларион.
   Далее последовали вести с воли. Как  только  изошел  из  дома  Тутомлиных
черный дым, концерн "Анаконда" начал  решительные  работы.  Деньги  потекли,
люди  забегали,  куда  были   брошены   реставраторы,   куда   -   строители
обыкновенные. Кубаринов и  Дударев  проявили  себя  российскими  патриотами,
решив обойтись без  югославов,  в  особенности  если  те  хорваты,  турок  и
галицийцев.  В  круговороте  строительных  страстей  Дударев  не  забывал  о
полотчике Игоре Константиновиче, досадовал, что никак не может отыскать  его
и послать в Северную Италию  за  паркетными  плашками  из  альпийских  елей.
Заграничный паспорт Шеврикуки пролеживал зря. В Южный Тироль были отправлены
в  конце  концов  куда  менее  достойные  заготовители.  Но  так  Или  иначе
перестройка  дома  на  Покровке   должна   была   быть   произведена   самым
замечательным способом и в сроки проживания денег в деле.
   Естественно, принялись возводить в усадьбе и бассейн для амазонского змея
Анаконды, с примыкающим к бассейну вольером и пастбищем  персональной  зебры
ветеринара и зоотехника  Алексея  Юрьевича  Савкина.  Корма  и  напитки  для
поддержания жизненной бодрости змея по списку Сергея Андреевича Подмолотова,
Крейсера Грозного, подавались пока добросовестно, благородно соответствовали
научным разработкам и после  дегустаций  погонщика  змея,  ветеринара  и  их
японского друга Сан Саныча не вызывали протестов змея.
   Бурно неслась деятельность Салона гарантированных чудес и благодействий в
Сверчковом переулке. Не иссякли и футбольные заказы,  но  перечень  услуг  с
ходом дней удачливо расширялся.  С  устойчивой  завистью  смотрели  на  дела
Салона старательные гитаны из Ателье "Позолоти ручку!", что у Чистых прудов,
но вредить сверчковцам не решались. В особенности после исчезновения черного
столба. Хороша была во всех предприятиях Александрин Совокупеева. Расцвела и
озарилась  улыбкою  Леночка  Клементьева.  Супруге  Радлугина  и  ее  хахалю
поручали снятия порч с телефонных автоматов и изведения  крысиного  духа  из
туннелей метрополитена. Появлялась в Сверчковом переулке Гликерия  Андреевна
во впечатляющих нарядах,  перед  ней  ставили  особые  задачи,  похоже,  что
секретные, и она, надо полагать, имея ассистенткой  Невзору-Дуняшу,  прихоти
Дударева  и  клиентов  исполняла,  преуспевая.  И  если  Дуняша  болтала   с
Совокупеевой и даже с супругой Радлугина, то Гликерия  разговоров  почти  не
вела и выглядела высокомерной и державноозабоченной.
   В подъезды Шеврикуки в Землескребе свежего работника пока  не  назначали.
Так что Шеврикука может не волноваться ("Как же не волноваться! - сокрушался
Шеврикука. - А если приползут  тараканы  из  подъездов  Продольного!..").  В
собрании домовых и на деловых посиделках в Большой  Утробе  о  Шеврикуке  не
говорили ни слова. Но тихие шепоты о нем, несомненно, сочились. В их числе и
самые невероятные шепоты. Вплоть  до  того,  что  Шеврикука  по  неизвестным
причинам подселился в тень Фруктова, принял облик пострадавшего чиновника  и
теперь ни за что не отвечает, а лишь треплется с бакалейщиком Куропятовым на
исторические и социальные темы,  бранит  власти  и  народные  нравы.  Другие
полагали, что Шеврикука прокутил или проиграл свои новые значения  и  сейчас
где-то на издыхании. Большинство же считало, что Шеврикука пропал всерьез, а
документы  на  нового  двухстолбового  домового  в  Землескреб   по   дороге
затерялись. Что у нас бывает.
   Вообще же в Останкине было спокойно. На время, конечно, на время.
   - А четвертая наволочка? - спросил вдруг Шеврикука.
   - Какая,  прости,  из  четырех  наволочек  четвертая?  -  поинтересовался
Илларион.
   - С Омфалом, Пупом Земли, для Концебалова-Брожило...
   - Сама-то наволочка обнаружена, а Омфал, копия дельфийского, исчез.
   - Ну да, - вспомнил Шеврикука. - Он еще тогда исчез... Они  искали...  Он
был им нужен, но исчез...
   - Когда - тогда?
   - Перед началом ритуала...
   - Значит, все же помнишь о чем-то?
   - Да, вспоминаю кое о чем... Какой же я был болван,  в  какой  горячности
действовал, если не смог сообразить, отчего Горя Бойс  сразу  же  выдал  мне
досье на епишку Бушмелева. Даже думать об этом не  стал.  Горя-то  Бойс  сам
проговорился, что знал: я приду и с чем. А  подсказал  про  епишку  мне  ты,
Илларион...
   - Опять же от скуки. И из любопытства.
   - Пусть будет так... Много было ведающих, чего от меня ждать. Меня  вели.
Меня  направляли.   И   Дуняша...   И   тем   более   Гликерия...   И   даже
Конпебалов-Брожило... А я болван!.. Болван!..
   - Не сокрушайся. Вытерпи.
   На  другой  день  Шеврикука  запил.   Приходилось   сообщать:   Шеврикука
трезвенником не был, но и к спиртному его не тянуло. Поддержать  компанию  и
беседу - это он мог, пожалуйста, но с оглядкой, а чтобы напиваться вдрызг  и
с удовольствием - в этом он никакой радости не  видел.  А  тут  он  загудел.
Пошел в разнос. Стишины  напитки  закусывал  разносолами,  от  горячих  блюд
отказывался решительно. Запретов не поступало.  Пил  Шеврикука  при  видимом
попустительстве  Иллариона.  А  порой  и  при   его   участии.   "Тамбовская
губернская" при этом не предлагалась. Возможно, запойное состояние Шеврикуки
не противоречило видам на него. Или даже было кем-то прописано ему.
   Угнетало его и осознание собственных безрассудств. Но тут все было  ясно.
А вот Гликерия... Он начинал уверять себя в том, что ничего удивительного не
произошло. Он должен был предполагать  и  такой  поворот  событий,  свойства
Гликерии  были  ему  известны,  уговоров  чести   между   ними   сейчас   не
существовало, и сам он, случалось, бывал грешен перед Гликерией... И все же,
и все же... Она прощалась  с  ним  в  декорациях  каземата,  принося  его  в
жертву...  Ну  и  что?  Гликерия   свободна   в   выборе   способов   своего
осуществления, вольна в отношениях со знакомцами, а он, Шеврикука, не должен
был  становиться  болваном,  пригодным  для  жертвоприношений.   В   ледяных
рассуждениях он мог все себе разъяснить,  но  они  его  не  успокаивали.  Он
понимал, что ему будет тяжко жить с памятью о... слова "предательство" он  и
в мыслях старался избегать... с памятью о поступке Гликерии. Он понимал, что
ему тяжко будет жить без Гликерии, какой бы она  ни  была,  и  что  наступит
минута, когда он ее простит.
   От этого явившегося ему соображения Шеврикука освободиться никак не  мог.
Тогда он и запил.
   "Какое еще может быть прощение? Никогда! Ни за что! Да и нужно ли ей  мое
прощение? Что оно ей? Ничего не значащий для нее жест болвана,  над  которым
она, скорее всего, и посмеивается..."
   Малохол (работники из команды Малохола - Раменский, Печенкин  и  Лютый  в
складской домик не забредали) и Илларион вблизи Шеврикуки больше молчали,  а
если и произносили слова, то вовсе не имеющие отношения к  маете  Шеврикуки.
Одна лишь Стиша взглядывала  на  Шеврикуку  жалеючи.  Но  и  в  ее  взглядах
угадывалось: "Помается мужик, потоскует, а потом и отойдет..."
   Но не тоску ощущал теперь Шеврикука. Ему уже  казалось,  что  два  месяца
назад тоску на него наводили, чтобы вызвать в  нем  сострадание,  жалость  к
Гликерии и подтолкнуть к действиям. Или та тоска была предощущением  событий
в доме на Покровке.
   Теперь же он  испытывал...  томление.  Да,  томление.  И  как  бы  прежде
легкомысленно, свысока или даже иронически он ни  относился  к  самодиагнозу
Пэрста-Капсулы: "Томление всей сути", с  ним  именно  и  происходило  сейчас
томление всей сути. Схожие состояния были  знакомы  ему,  но  они  случались
временными и как бы частностными.  Сейчас  же  его  состояние  казалось  ему
вечным и для него всеобъемлющим.
   "Вот ведь блажь какая! - говорил себе Шеврикука. - Вот ведь дурость!"
   В минуты относительных трезвостей к  нему  приходили  мысли  о  том,  что
история мироздания - это и есть история томления. И что томление-то -  самое
существенное состояние мироздания. Все пронизано томлением. И душа, и плоть,
и материя, и дух. Движение сил во  всех  формах  мироздания  вызвано  прежде
всего томлением. Томление есть и в амебе, и  в  частицах  атомов,  отсюда  и
реакции ядер, и в  человеке.  Томление  нарождающихся  Отродий  Башни  -  от
невоплощенности их в формах, от  высокомерия  их  претензий  и  скудости  их
традиций  и  мифов,  от  того,  что  нет  у  них  собственной  Чаши  Грааля,
необходимость иметь какую, хотя бы обобрав домовых,  их  терзает...  История
ересей - и это история томлений (хотя почему ереси пришли ему в голову после
соображений об  Отродьях  Башни?)...  Афинский  мудрец  говорил  о  небесных
печатях, скрывающих секреты природы, о том, что  необходимо  утаивание  этих
секретов от человека, убережение его от них, ибо снятие печатей не  принесет
ему счастья и не истребит его страхов. Но  томление  человека,  как  и  иных
тварей, камней, огня и вод, томление от несовершенств, в любви - может быть,
в любви - в первую очередь, томление от запретов, от печатей, толкает его  и
к благу, и к дерзости,  к  действиям  и  распахиванию  дверей,  за  которыми
открываются новые несовершенства и печати. И новые томления...
   А что он, Шеврикука, в этом вечном движении? Что его  нынешнее  томление?
Оно само по себе?.. Конечно, оно само по себе. Но Шеврикуке стало  казаться,
что он находится в единении и любви со всем  мирозданием  и  что  без  этого
единения и любви ему будет худо.  "Нет,  я  не  покинутый,  -  твердил  себе
Шеврикука. - Я никогда не был покинутый. И я никогда не буду покинутым. Я не
должен быть покинутым..." И будто звуки арфы доносились из далей...
   - Ты что, Шеврикука? Ты плачешь? Что о тобой? - говорил Илларион. - Ты на
коленях! Ты молишься, что ли?
   - Это я спьяну, - хмуро сказал Шеврикука,  поднимаясь  с  колен.  -  Надо
прекращать пить.
   - Еще чуть можно, - сказал Илларион. - А потом действительно придется...
   А струны арфы вздрагивали.
   -  Бывают  томления,  бывают  утомления,  -  сказал  Илларион,  приглашая
Шеврикуку к столу. - Мне это известно. А Стишины снадобья здесь не повредят.
   Снадобья были предложены крепкие.
   Ночью Шеврикуке приснился домовой Колюня  Дурнев,  он  же  Колюня-Убогий.
Колюня сидел на табурете у лежанки Шеврикуки, бормотал  что-то,  на  коленях
держал бубен, из уголка рта его текла слюна.
   Шеврикука заставил себя открыть глаза.
   Колюня-Убогий как сидел в его сне на табурете с бубном на коленях, так  и
продолжал сидеть при открытых глазах Шеврикуки.
   "Ну все, - понял Шеврикука. - Допился до собственного епишки.  Определили
ко мне Колюню..."
   Утром Илларион сказал Шеврикуке:
   - Пороку предаваться прекращаем. Через три дня за тобой  придут.  В  тебе
возникла надобность.
   - Кто придет? - спросил Шеврикука.
   - Увидишь, - сказал Илларион.
   75
   Через три дня за Шеврикукой пришел Колюня-Убогий.
   Позже выяснилось, что он и не пришел,  а  приехал  на  мотоцикле,  и  это
Шеврикуку не могло не удивить.
   После недолгого разговора с Илларионом в присутствии  Малохола  Шеврикуке
вручили шлем и  очки  мотоциклиста  и  проводили  к  средству  передвижения.
Шеврикука надел шлем и очки, сел на указанное ему  место  в  коляске  и  был
увезен в неизвестном направлении.
   Неизвестным направление это оказалось для него.
   Колюня-Убогий дорогу знал.
   Стекла же очков Шеврикуки, как только мотоцикл взревел, стали  черными  и
превратили Шеврикуку в слепого. Запоминать повороты и учитывать  время  всех
отрезков движения Шеврикука не захотел.
   "Куда привезут, туда привезут", - решил он.
   Колюня-Убогий не произнес ни слова, возможно, не  был  уполномочен  вести
разговоры, а Шеврикука его ни о чем не спрашивал.
   Он вспоминал о минутах расставания с профилакторием Малохола.
   Вышли к забору озабоченные - и было отчего - Стиша и доблестные труженики
Малохола - приставленный к деревьям  и  цветам  Раменский,  опекун  пожарных
гидрантов и огнетушителей Лютый, ревнитель токов воды в трубах  и  бассейнах
Печенкин. Они поглядывали на Шеврикуку с интересом и скорее доброжелательно,
нежели с укором. А Стиша - чуть ли не с любовью. Была  она  во  все  тех  же
красных сафьяновых сапожках и шелковой кадрильной юбке, но, естественно, без
июльского венка. Стиша не сдержалась, бросилась к Шеврикуке, обняла его,  не
вызвав на этот раз недовольства  Малохола.  И  растерялась,  не  знала,  что
сказать, вспомнила о не столь важном: оказывается, несколько дней назад  вот
здесь же забор намеревался перелезть Сергей  Андреевич  Подмолотов,  Крейсер
Грозный, с японским другом, он искал своего приятеля Игоря  Константиновича,
будто чувствовал, что он содержится здесь, и провозглашал  трубно:  "Паркеты
завезли! Паркеты!" Слеза потекла по щеке Стиши. Она прошептала: "Не пропади!
И не забывай тех, кому ты нужен..." Последние слова были произнесены явно со
значением.
   А прежде в домике, представив Шеврикуке Колюню-Убогого, Илларион сообщил,
что вести пришли скверные,  Отродья  Башни  предприняли  в  Останкине  штурм
бастионов домовых и ему, Шеврикуке, пришла  пора  исполнять  исторические  и
сословные надобности, предписанные "Возложением Забот".  А  когда  Шеврикука
был усажен в коляску мотоцикла, Илларион сказал: "Ну, ни печки, ни кочерги!"
   И поехали.
   В  каком  свойстве  или  в  качестве  кого   предстояло   ему   исполнять
исторические и сословные надобности, Шеврикуке не объявили. Кем он был после
безрассудства и конфузии в доме на Покровке, так и не разъяснилось. Кто были
при нем Илларион и Малохол, лишь  чуть-чуть  приоткрылось.  А  в  разговоре,
теперь  уже  как  будто  бы  давнем,  в  Китай-городе,  в  Обиталище  Чинов,
Увещеватель дал понять Шеврикуке, что кому следует  хорошо  известно  о  его
выходах на Отродий Башни и общениях с  так  называемым  Бордюром.  Могли  ли
сейчас доверять ему? Но возможно, его везли в какое-либо  секретное  узилище
как изменника  и  предположительного  союзника  Отродий,  открывших  военные
действия. Слова же о надобностях в нем были произнесены лишь для того, чтобы
не допустить бунта и побега Шеврикуки.
   Но отчего  захват  Шеврикуки  и  конвоирование  его  в  узилище  поручили
Колюне-Убогому? Ведь стоило ему, пусть и слепому, рукой  пошевелить,  он  бы
этого тщедушного Колюню... Но когда Шеврикука пожелал осуществить намерение,
выяснилось, что он не может пошевелить даже пальцами рук и ног.
   Он был скован.
   Значит, Колюня вовсе не был Убогим?
   Ведь и домовой Петр Арсеньевич многим казался дряхлым мухомором, а имел и
хранил упрятанные в нем силы, значения  и  полномочия.  Однако  эти  силы  и
значения не смогли уберечь его...
   Кем же был Колюня-Убогий?
   И не несутся ли спереди и сзади, по бокам  его  мотоцикла,  бронированные
колесницы с бойцами Темного Угла,  с  Любохватом  и  Продольным,  опоясанным
пулеметными лентами?
   "Эко ты себя возносишь! - устыдился Шеврикука. - Коли полагаешь, что тебя
так оценивают и опасаются!"
   Нечего было гадать без толку, следовало  ждать,  что  с  ним  произведут.
Постановление вышло, исполнители назначены, что будет, то будет.
   Но успокоиться он не мог. Он  был  взволнован  и  растерян.  И  томление,
похоже, не изошло из него.
   Он представил, каким увидел его три  дня  назад  Илларион.  Он  стоял  на
коленях. Он и на самом деле молился? Он жаждал тогда единения с  мирозданием
и любви. Он не желал быть покинутым. Он и теперь был  готов  молить  о  том,
чтобы его никогда не покинули. Не  столь  важно  было,  продолжится  ли  его
существование или нет, главное, чтобы он не оказался покинутым и  чтобы  ему
не отказали в способности к любви. Смеялся ли  Илларион,  обнаружив  его  на
коленях, не имело значения. Да, он пил, но в те минуты он был трезв.
   Тем временем движение мотоцикла прекратилось. Городские звуки  вокруг  не
слышались. Похоже, никаких звуков вообще не  было.  Но  не  было  и  тишины.
Сильные руки подняли Шеврикуку и опустили на землю. Оковы его движений  были
устранены. Стекла же очков не просветлели.
   Поддерживая  Шеврикуку  под  руку  и  направляя,  его  повели.   Поначалу
ступенями лестницы шли  вверх,  потом  по  ровному  месту,  затем  безмолвно
предложили Шеврикуке ступать лестницей, и крутой,  вниз.  Спуск  вышел  куда
более длительным, нежели  путь  начальный.  К  удивлению  своему,  Шеврикука
ощутил, что успокоился, свободен от волнений и страхов. Его усадили на нечто
твердое и холодное.
   - Оставьте нас, - услышал Шеврикука. А через минуту прозвучало: -  Можете
снять очки.
   Тьма не исчезла. Шеврикука подумал, что если ему  и  вернули  зрение,  то
вернули малость его. Но потом он понял, что комната ли, камера ли, пещера ли
плохо освещена, горели лишь две лучины. Шеврикука сидел на  каменной  лавке.
Против себя у стены в полумраке он увидел Колюню-Убогого.
   - Это не камера и вы не узник, -  сказал  Колюня-Убогий.  -  О  действиях
Отродий вам сообщили. И это ваш пост.
   Собеседник Шеврикуки действительно был  похож  на  Колюню-Убогого,  но  о
скудоумии, о слабоволии или жалкости его предполагать было  бы  ошибочно.  И
слова он произносил как л