если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
   - Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
   - И что же в них примечательного?
   - Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот - царя, возможно, одного  из
наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол...
   - Обол? - как бы засомневался Шеврикука.
   - Обол, как помните, греческая монета, - сказал  Петр  Арсеньевич.  -  Ею
платили за перевоз в царство мертвых.
   - Вот тебе раз! - удивился Шеврикука.
   - Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за
перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное... Но  я  не  уверен,
что это именно обол... А фибула... Фибула эта древняя... То есть если верить
вашему рисунку... Вы, конечно, знаете, о фибулах...
   - Конечно! - поспешил Шеврикука. И чуть ли не  поперхнулся.  Сразу  же  и
отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
   - Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, - сказал Петр Арсеньевич,
- но эта скорее западного происхождения... Похожа на ту, что имеется в музее
в Лукке. Вам не кажется?
   - Вроде бы... - скашлянул Шеврикука.
   - А впрочем, есть сходство с лангобардской  фибулой  из  Фриули...  Та  и
зовется - "лошадиная голова". Но не  могу  утверждать  определенно.  Память!
Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком...
   - Я так не думаю, - сказал Шеврикука.
   - Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три...
   - Нет! - воскликнул Шеврикука. - Нет! Они мне необходимы!
   И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки  у
Петра Арсеньевича.
   Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:
   - Я ни на что не хотел посягать... Просто... Мой интерес мог быть  вызван
увлечением лошадьми...
   "Какими лошадьми! - свирепо думал Шеврикука. - При чем тут лошади!"
   - Конечно, конечно, - говорил Петр Арсеньевич, - это  увлечение  возникло
оттого, что нам не положено быть  всадниками.  Что  мы  можем  -  покататься
украдкой без седла да заплетать по ночам  гривы.  И  более  ничего.  А  ведь
история многих столетий на Земле - это история человека  и  лошади.  На  то,
чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века...
   Петр Арсеньевич говорил, говорил и руками,  прислонив  трость  к  скамье,
стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия
принимала у него на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели у  нее  глаза
любопытством, азартом, ожиданием добычи. Как сжались ее пальцы, лишь  только
на ладони ее оказались монета  и  фибула.  Потом  она  успокоилась  и  будто
остыла. Повеселев и даже напевая что-то из "Аскольдовой могилы", и снова  не
принимая Шеврикуку во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах.  (В
те мгновения Шеврикука увидел на стене новую здесь  обманку.  Или  и  впрямь
восемнадцатого столетия. Или хорошую имитацию. В зелено-голубой  дали  стоял
белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы
приколоты булавками - "как живые" - три пестрые бабочки, рядом с ними лежали
два  осиновых  листа.  А  в  углу  картона  написали  "выцветшими"  буквами:
"Ольгово. Имение гр. Апраксина". Тогда Шеврикука успел  подумать:  "Ольгово,
Ольгово...  Ведь  что-то  слышал..."  Теперь   он   вспомнил:   из   Ольгова
Дмитровского уезда, имения Апраксиных, происходили  предки  квартиросъемщика
из его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи  с  Ольговом  Митенька  что-то
говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и
напевала и уже не была хищной птицей, наметившей внизу, в  огороде,  выводок
цыплят. Ее ждали корт, манеж, пусанский диалект.  Она  готовилась  выйти  из
простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин
валютных особ. "Взглянуть надо будет на эти  смотрины!"  -  сурово  пообещал
Шеврикука. Но и не одни смотрины без сомнения держала в  уме  Гликерия...  И
Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли,  как
сегодня он вырвал листочки из рук Петра Арсеньевича.  Но  Гликерия  была  не
Петр Арсеньевич...
   - Да, конечно, куда более, нежели история лошади, меня  занимает  история
рыцарства,  -  услышал,  наконец,  Шеврикука  Петра   Арсеньевича.   -   Это
чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и средневекового
рыцарства...
   А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь он думал,  что  пальцы  Петра
Арсеньевича, может, и не дрожали. Может, и Гликерия  не  была  тогда  хищной
птицей. И все ему  прибредилось.  Как  прибредилось  и  Чудовище.  А  вещицы
неудачника Пэрста-Капсулы - обыкновенный хлам. Или - расхожие поделки.
   - Представьте себе, - Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, - два века
человечество жило предчувствием появления Роланда...
   - Предчувствием явления кого живет оно теперь? - спросил Шеврикука.
   - Не знаю... не знаю... - растерялся Петр Арсеньевич. -  Но  я  продолжу,
если позволите... Два века - Роланд  явился,  чтобы  пасть  в  Ронсевильском
ущелье. Теперь его чувства к прекрасной Альде кажутся смешными. Они и тысячу
лет назад многим казались  смешными...  Да...  Вот  нынче  на  кооперативных
лотках можно вроде бы купить любую книгу. Любую  чепуху.  А  высокопочтенные
рыцарские романы они не догадались выпустить. Вам, Шеврикука, не приходилось
видеть в киосках сочинения, скажем, Кретьена де  Труа?  Или  "Смерть  короля
Артура"?
   - Я на них и  не  обратил  бы  внимания,  -  сказал  Шеврикука.  -  Читаю
исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых квартирах,
если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно боевики.
   - Ну да, ну да, все  эти  Шварценеггеры,  младшие  Ливановы  и  Соломины,
Сталлоне...  И  самому  небось  хочется  стать  сыщиком  или  суперменом?  -
полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
   - Каким уж там сыщиком! - лениво махнул рукой Шеврикука.
   - А я вот не отказался бы побыть  рыцарем,  -  произнес  Петр  Арсеньевич
мечтательно. - Но тем, стародавним. В латах, с мечом и копьем, и на  коне  в
тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
   - Рыцари сражались с чудовищами, - заметил Шеврикука.
   - И с чудовищами! - обрадовался Петр Арсеньевич. - Да!  И  с  чудовищами!
Славный Беовульф с могучим Гренделем. А потом и с его страшной матерью.
   - Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
   - Кто знает, - сказал Петр Арсеньевич.
   - Вы всерьез? - спросил Шеврикука.
   - Мы говорили. И из кашки-клевера можно вызвать или вызволить совершенную
и премудрую силу. А  из  чего-то  -  и  злую.  Иному  же  необходимо  именно
чудовище.
   - Но зачем?
   - Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и  своего  достояния.  У
всех свои тайны. Кроме вас, любезный Шеврикука, простите. Кроме  вас.  А  об
Отродьях, тех, что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что  им  нужно?
Чего они желают или жаждут? А тому же славному Беовульфу пришлось  биться  с
огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще дракон
Фафнир...
   - "На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не  ведомый,  -
Шеврикука позволил себе стать чтецом-декламатором. - Под тем камнем  сокрыта
сила могучая, а силы нет конца". Или: "Под морем под Хвалынским стоит медный
дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем  огненным  лежит
семипудовый ключ от княжева терема". Или: "Двадцать старцев, не скованных  и
не связанных..." Это, кстати, не отпущенники ли из  секретных  помещений?  И
так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич, все это теперь не для  нас.
И не для нынешних людей. Тем более не для их ушлых детишек.
   - Кто знает, кто знает...
   - Ну да, я слышал от вас недавно - Чаша Грааля,  Меч-Кладенец,  отец  мой
Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
   - И вы иронизируете надо мной! - расстроился Петр Арсеньевич. - Я  так  и
думал, что этим  закончится...  Но  виноват  сам.  Сам.  Глупая  потребность
поделиться с кем-то своими соображениями... Но с  кем?  Выходит  -  с  самим
собой. К неудовольствию и скуке собеседников... Старость и одиночество...
   - Поверьте, Петр Арсеньевич, я не хотел вас обидеть, - сказал  Шеврикука.
- И собеседник я не привередливый. Поэтому, наверное, мне нередко  случается
выслушивать чужие мысли  вслух...  Сомнения,  предположения...  и  прочее...
Совсем  недавно  имел  такой  длительный  разговор.   Я   более   молчал   и
выслушивал... И не было обид... И что же у нас в курганах, так скажем?  Есть
ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
   - Вам ведомо самому.
   - И что же, над ними лежит камень Алатырь, змей огненный сидит  в  медном
доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
   - Вам ведомо самому.
   - Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
   - Мне, стало быть, тем более. Я до сих пор пребывал в прихожей посиделок.
   - Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова  прошу  у  вас  извинения.
Дури мне не занимать. Но к вам я отношусь без иронии,  а  с  почтением.  Мне
даже могло прийти в голову, что  вы  из  тех  старцев,  не  скованных  и  не
связанных,  коим  выпало  бодрствовать  и  оберегать.  Или  хотя   бы   быть
посвященным в их суть.
   - Вы ошибаетесь, - сказал Петр Арсеньевич. - К  тому  же  вы  справедливо
заметили - чего стоят давние слова о камне Алатыре и змее  огненном.  Это  -
простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
   - Но если дать волю фантазии... Что же могло быть бы  в  наших  курганных
сбережениях?
   - Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
   - Половник для щей, ухват, кочерга, братина, ендова, сбитенник,  самовар,
кадка с соленьями...
   - Что, что? - напрягся Петр Арсеньевич.
   - Это я так... Вспомнил нечто, кем-то недавно произнесенное...  -  сказал
Шеврикука. - И что же, в тех ендовах, в тех сбитенниках  и  кадках  было  бы
разлито одно благо? Одни меды и кисели?
   - Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли  в
нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы  сказывается  происхождение.
Иные из-за него  самоедствуют  и  корят  сословие.  Другие  из-за  него  же,
напротив, трубят в фанфары.
   - Из-за какого происхождения?
   - Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
   - Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
   - Да, мнение спорное. И предание... Согласен... Но блага в нас, увы...  И
приумножается ли честь? Да что - приумножается? Сберегается ли честь? Оттого
я и увлечен рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах, что там  была
честь!
   "Заклинило старика",  -  подумал  Шеврикука.  Он  был  сейчас  не  только
спокоен, но и благодушен.
   - А этот змей, про которого говорят, что завелся в Оранжерее, - улыбнулся
вдруг Петр Арсеньевич, - надо полагать, не Фафнир и не  Беовульфова  судьба.
Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья...
   - А что, - спросил Шеврикука, - в Оранжерее завели змея?
   - Говорят...
   - Петр Арсеньевич, - сказал Шеврикука, - если у вас не исчез  интерес,  я
мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но, конечно, с  возвратом.
И ненадолго.
   - Что вы! - воскликнул Петр Арсеньевич. - Конечно не  исчез!  Мне  только
взглянуть кое-куда и сравнить... И подумать... Завтра же я вам их непременно
верну!
   Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
   - Завтра же! Завтра же! - горячо заявил Петр Арсеньевич.  -  Вот  в  этом
самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
   - Хорошо, - сказал Шеврикука. - Я приду.
   12
   Четыре дня Шеврикука прожил расслабившись. В  благодушии  он  вернулся  в
Землескреб, его никто не спрашивал и никуда не тянул,  больничный  не  терял
силу. Хотел было в квартире флейтиста  Садовникова,  кошатника  и  книжника,
тихой букашкой проползти в справочники и  выяснить,  что  такое  фибула,  но
заскучал и фибулу отставил. Обеспокоился, как бы скука не перешла в тоску, и
отправился в квартиру картежника-акулы Зелепукина. Зелепукин гастролировал в
поездах Транссибирской магистрали или пил  женское  тело  в  Сочи,  в  отеле
"Дагомыс". А видеотека у него была богатая. И был игровой компьютер.
   Кассеты Шеврикука ставил наугад. По причине снабженческой  образованности
Зелепукин украшал все коробки кассет, даже и с историями инспектора  Лосева,
английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными. Оттого в просмотрах
Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не держал. Если только
классику порядка "Конана-варвара". На этого Конана (а может -  конунга?  Все
же княжеского рода был  там  Шварценеггер.  Надо  бы  спросить  у  обожателя
лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и  напоролся  Шеврикука.  И  не
пожалел. Даже растрогался, наблюдая  (в  который  раз)  жертвенные  действия
девы-валькирии. Посидел в тишине и  снова  завел  "Конана-варвара".  Музыка,
особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась знакомой и будто бы  взятой  в
долг, но и  она  не  раздражала  Шеврикуку.  А  потом  широконосого  Хакмана
посылали во Францию отлавливать наркомафию, а он  чуть  не  отдал  концы.  А
потом воспитанный для террора блондин потерял под водой память и,  сам  того
не понимая, исказил замыслы вашингтонских ястребов.  А  потом...  "Э-э-э!  -
сообразил Шеврикука. - Уже полшестого".
   Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку,  но
из приличия он пошел. Не  явился  Петр  Арсеньевич  в  шесть,  не  явился  в
половине  седьмого,  а  без  четверти  семь  Шеврикука,   вслух   и   громко
выбранившись, отправился  домой.  Пустым  вышел  и  его  поход  новым  днем.
Необязательным проявлял себя Петр  Арсеньевич.  "Что  я  шляюсь  из-за  этих
бумажек! Будет время, сыщу старика", - решил Шеврикука и  вернулся  в  салон
Зелепукина.
   Снова пошли удовольствия. Теперь  терзал  негодяев  Сталлоне,  а  упрямый
шериф проваливался сквозь стеклянную крышу. Русскими словами чаще говорил за
героев человек с тяжелым  и  неизлечимым  насморком,  порой,  когда  насморк
становился совсем уж невыносимым, на экране лишь дергались  чухонские  титры
(фильмы,  стало  быть,  предлагались  свежайшие,  записанные  в   балтийских
заливах), но  и  тогда  Шеврикука  почти  обо  всем  получал  представление.
Особенно хороши были для Шеврикуки фильмы о полицейских, отчасти  грубоватых
и невежественных, но отважных, из-за строптивости обычно попадавших в  опалу
и отстраняемых от дел. Как рискованно и круто они проводили расследования, в
одиночку или в компании с гибким, самоотверженным негром-напарником! Так  бы
и сидел Шеврикука у телевизора, так  бы  и  наслаждался  страшными  тайнами,
погонями звездных  кораблей,  поисками  ковчега  Моисея,  если  бы  не  одно
обстоятельство.
   Обстоятельство это заключалось вот в чем. Зелепукин был натурой  широкой,
но экономической. Пустот в кассетах  не  допускал.  Но  в  паузах  писал  не
мультики, а секс. Эстетический, житейский, учебный - со сменой комбинаций  и
компаний, фигурный,  всякий.  Были  у  него  кассеты,  полностью  отпущенные
картинам  любовных  искусств.  Иные  -  для  себя.  Иные,  позабористее,   -
уготованные на  продажу  ценителям  кавказским  и  туркестанским.  Шеврикука
поначалу,  полеживая  на  диване  и  имея  в  руках   щиток   дистанционного
управления,  кнопками  заставлял  ремесленников  любви,  чтобы   не   мешали
детективам, мелькать, кувыркаться и в мгновения бесследно исчезать. Но потом
ему словно бы лень стало издеваться над ними, он их уже  не  подгонял  и  от
экрана при этом не отворачивался. Тогда ему пришло на ум: "А не подняться ли
к Легостаевой?" На ум! Если бы на ум!
   Шеврикука и ножом тыкал себя  в  живот,  пытаясь  болью  умерить  пыл.  И
прекращал просмотры. И отвлекал себя,  включив  компьютер,  игрой  "тетрис",
проводил медведя мимо ульев к водокачке, а все время выскакивал  пасечник  с
дубиной, и его надо было избегать. Не помогало. Шеврикука  снимал  со  стены
гитару и пел: "Звериной тропой Забайкалья..." Перевирал слова,  чтобы  вышло
больше зверства. Толку никакого. Брал тома кооперативных  детективов,  буквы
покрывало туманом, а ценимый Шеврикукой приватный сыщик Арчи Гудвин  не  мог
выстрелить из тридцать восьмого калибра. Все в Шеврикуке было  возбуждено  и
не вопрошало, а требовало: "А не подняться ли нам к Денизе!"
   Дениза, она же товарищ Нина  Денисовна  Легостаева,  просившая  Шеврикуку
отчего-то называть ее в мыслях Денизой, жила тремя этажами выше.  Легостаева
вела в культурном институте общественные  дисциплины.  В  прошлом  году  она
дважды вызывала милицию с жалобами  на  домового.  Жалобы  были  схожие.  Из
заявлений Легостаевой выходило, что местный домовой - сексуально озабоченный
и нападал на нее с целью произвести надругательство. Милиционеры удивлялись,
но составляли протоколы. Шеврикуку вранье Легостаевой  не  злило,  напротив,
оно  было  отчасти  лестно.  Так  или  иначе,  женщина  признавала  де-факто
существование  его  и  его  сословия,  пусть  и  таинственное,   а   вызовом
представителей  власти  (грозилась,  если  не  разберутся,  звонить   самому
полицмейстеру) и  словами  об  уголовном  деянии  возносила  Шеврикуку  и  в
юридическое состояние. Большинству же населения были безразличны  домовые  и
их заботы. Но хоть это большинство уже не относило Легостаеву  к  потерявшим
крышу, как было раньше, ее  расспрашивали  с  вниманием,  фотографировали  в
квартире в местах нападения, показывали по московскому каналу,  правда,  там
специалист, пусть и соглашался с возможностью  полтергейста,  все  же  тонко
подвел зрителей к мысли об изголодавшемся  инопланетянине.  Но  Шеврикука-то
знал, кто изголодался. Легостаева подавала знак ему. Она проклинала его. Она
ревновала его. Она молила его! Она ждала. Крайность состояния  вынуждала  ее
звонить в милицию.
   Обязан  сообщить,  что  Легостаева  была  страшила.  Причем  страшила   в
окулярах-директивах. На такую взглянешь вскользь и пожелаешь отвернуться.  А
Шеврикука видел фотографии Легостаевой в школьной форме. И  ничего.  Девочка
как девочка. Милая даже мордашка.  Шеврикука  был  убежден,  что  физиономию
Легостаевой перекорежили общественные дисциплины. Нос, рот растянул, а потом
и скукожил  диалектический  материализм.  Из  скул,  ушей,  бровей  выпирали
истматы, базисы,  надстройки,  прибавочные  стоимости,  третий  и  четвертый
постулаты Канта. В глазах угрюмо тлело  презрение  к  эмпириокритицизму.  Но
тело Легостаевой не знало общественных дисциплин. Какое это было тело!  Тело
ее, скрытое безвкусными тряпками, не видел никто.  А  Шеврикука  видел.  Оно
было неописуемой красоты. Хотя при чем тут красота? В нем предощущались иные
достоинства. Красота, полагал Шеврикука, должна волновать  художника.  А  он
был не художник, а экземпляр мужского пола. И его влекло. В Легостаевой же в
ее тридцать восемь лет все бурлило, клокотало и жаждало утоления страстей.
   Как все вышло у них впервые, расскажу, если представится  случай.  Замечу
только, что в Перечне Услуг домовых  значилось  среди  прочего  и  "Утоление
страстей квартиросъемщиков". А потому Шеврикука после общений с Легостаевой,
не частых, отмечу, разъяснял себе (нужда  возникала),  что  по  отношению  к
Гликерии дурного он не совершил. Такой Перечень. К тому же добавлял: мало ли
какие услуги в Перечне привидений, он их  не  знает  и  знать  не  хочет.  И
добавлял: к Легостаевой он ходит не из чувств, а  из  жалости.  Замечу  еще:
Легостаева дала понять, что страсть желает утолять с домовым (имя  Шеврикука
ей не было известно) невидимым, но с осязаемым и ощутимым. То ли в грезах ее
было это нашептано, то ли имелись к тому гуманитарные основания. Ну и ладно.
Шеврикуку пожелание устраивало.
   Но дома ли теперь сидела Легостаева? Возбужден Шеврикука был так, что мог
сейчас дать повод для третьего вызова милиции. Но принесся бы к Легостаевой,
а ее нет. Сгорел бы  подъезд.  Шеврикука  набрал