ловная с единственным направлением и  исходом",
- записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет
так. А дальше что?
   А  дальше  возвратился  в  Землескреб  Пэрст-Капсула.  Будто   ожидал   в
прохладной  укромности  начала  серьезных  исследований  Шеврикукой  смутных
текстов. И готов был составить  исследователю  компанию,  проявив  дарования
криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
   Нет,   Шеврикука   повелел   исключительно   себе   быть    криптографом,
шифровальщиком  и  разгадывателем  упрятанных   в   никуда   подтекстов,   а
Пэрста-Капсулу  уполномочил  лишь  доставить  ему  предмет   обихода   Петра
Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
   Не  так  уж,  стало  быть,  приблизительно-темен  был  нынче  Концебалов,
употребив осторожное:  "при  вашем  новом  значении..."  Свои  привилегии  и
возможности   Петр   Арсеньевич   передавал,   "пользуясь   отведенным   мне
значением...". И если  грамота  была  не  шутейной  и  не  ложной,  то  Петр
Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени
для публики утраченным, будто фреска со славными ликами,  замазанная  слоями
побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича  привилегии  и  возможности  (а  с
ними, надо полагать, и значение) должны были "плавно и  скользя"  перейти  к
"упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад
отпихивался, отбивался, полагая  никогда  не  ступать  в  трясину  тайн,  от
близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич.  В  грамоте  предполагаемая  (и
вполне возможная) погибель его именовалась "безвозвратным исчезновением" или
"воздушным убытием из Останкина", но делали ли эти  небесно-подъемные  слова
погибель праздником души? (Впрочем, погоди, пришло  в  голову  Шеврикуке,  а
может, "воздушное убытие" и  впрямь  не  погибель  и  не  изъятие,  а  нечто
временное и поправимое?) А в "Возложении" следовало:  "Указания  о  приемах,
средствах    и    линиях    возможных    действий    любезно    дадены     в
тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст -
247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.". И прочее. И др.
   Супруги  Радлугины  находились  сейчас   в   местах,   где   их   усердия
одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами.  И  Шеврикука,
тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра  Арсеньевича.
В квартире Уткиных из портфеля хорошей  кожи,  первобытно  -  красно-бурого,
теперь - почти  повсеместно  -  темно-коричневого,  потертого  и  с  щелями,
Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было на  месте.  И
Сокольнический  список  собственноручных   записок   феи   Т.,   в   составе
мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то  клык,  и
шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной травки,  и
четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не  исчезло,  ничто
вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз  из  портфеля  не
вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями  первого  знакомства,  а
относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться  не
одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы
и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные предметы могли  заключать  в
себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея, так, что ли,  звали  в  Риме
божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею...
   Да, все реликвии были на месте, а  бумаг-то  прибавилось!  Глаз  домового
управителя не мог не ощутить  приращения  имущества.  Оно  всегда  было  для
Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле  Петра  Арсеньевича
умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем,  взяли  и  напихали  в
портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов,  коммунальные
квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести его  к
заманным камням на распутье. "Направо пойдешь, налево  пойдешь..."  А  то  и
вовсе столкнуть его в бездонные  провалы.  Нет,  посчитал  Шеврикука,  никто
ничего не напихал и не подсовывал. И  он  был  начеку.  И  датчики  слежения
злонамеренностей не  отметили,  но  и  не  проворонили  их.  Прежние  бумаги
расслоились и обросли, а  новые  при  них  образовались  именно  по  сюжетам
действия "Возложения", вступающего в силу.  В  таком  толковании  приращения
бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось - он не ошибся.
   52
   Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных.  Лишь  иногда  выходил  из
Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях  сигарету.  Но
курящим  он  не  был.  Землетрясения,  сражения  в  Большом  театре,  угрозы
террористов  взорвать  вентиляторный   завод,   окаянные   заговоры   против
московского "Спартака", закрытие народной пивной в  Столешниковом  переулке,
нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и  позевывания  Пузыря
его не занимали. Мир для него не существовал.
   Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был  в  отчаянии.  Ощущал  себя
бездарным  и  бессильным.  Ну  и  хорошо,  растолковывал   себе   Шеврикука,
бестревожнее жить  тупицей  и  непосвященным,  полем,  не  вспаханным  и  не
оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало  быть,
оправдания и отговорки.
   Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
   Оно возникло, наконец, слово - "предназначенное", и успокоило  Шеврикуку.
Ему  и  прежде  давали  понять:  истребляй,  не   истребляй   Бумагу   Петра
Арсеньевича, она возродится.  И  еще  было  в  грамоте:  "плавно  и  скользя
перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому..." Плавно и скользя!  И
откроется. Неизбежность!
   Но сидеть или  гулять  в  ожидании  того,  что  некто,  не  выдержав  его
бездарности  и  безделий,  скривившись   и   выругавшись,   из-за   той   же
неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
   И он заставлял себя добывать знание.
   Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр  Арсеньевич
в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании  на  ногтях,
прозываемом онихмантией, или о тенях  растений,  предсказывающих  раздоры  и
худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский  архив  именно
для того, чтобы дурачить простофиль  и  отвлекать  корысти  любопытствующих?
Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами чар,
с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру Арсеньевичу
дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили  бы  в  портфеле
искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили бы, что  здесь
- к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не принадлежащее.  Или,
вернее, им не предназначенное. Как бы они ни  тужились  и  ни  свирепели  от
неудач.
   А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и  золотой  посудой  мог
открыться и случайно. "Сим-сим!" - и пожалуйста! Ведь  его,  Шеврикуки,  три
пальца  случайно  обнаружили  чудесное  сочетание  янтарных  вкраплений,   и
набалдашник отлетел,  явив  Бумагу  Петра  Арсеньевича.  Нет,  не  случайно.
Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали  их!  Уже  тогда
Шеврикука понял это.
   Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не
отторгал его. При  этом  был  готов  уже  принять  его  не  со  смирением  и
отчаянием, как принимают несчастье.  Хотя,  конечно,  неизбежность  стесняла
его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала  его
ремнями, удилами, а то и  хомутом.  В  увлечениях  разгадками  он  радовался
мелким шажкам открытий, но с  ходом  времени  мрачнел,  а  то  и  становился
угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства  Петра  Арсеньевича
из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость
названного явно.
   Циферки, латинские  и  арабские,  иероглифы,  надо  полагать,  московских
изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и
обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки  из  тайных
рунических   посланий,    священные    образы    автомобильной    инспекции,
запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие  при
касаниях мизинцем папиросной  бумаги,  запахи,  восходящие  от  библиотечных
карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке
неизвестного, - все это соединялось друг  с  другом,  кишело,  сталкивалось,
будто бранилось и оборонялось,  стонало,  дробилось,  сцеплялось  осколками,
опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя  чистые,
как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
   Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали  в
его сознании. Их  можно  было  стереть,  их  можно  было  забыть,  но  потом
восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные
действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять  или  скопировать.
Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры  Шеврикука  был  способен
передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
   Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее,  Шеврикука
сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то), что
он готов лишь для начальных действенных  знаний.  В  частности,  не  захотел
носить в себе соображения о том, на чье имя ему,  Шеврикуке,  в  случае  его
"безвозвратного  исчезновения"  или  "воздушного   убытия   из   Останкина",
переписать или генерально передоверить "Возложение". Хотя  бы  потому,  что,
коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же,  по  слабости  и  лености
натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже  и  разыграл  бы  безрассудного,
слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как Колюня-Убогий, и  свалил
бы на "упомянутого" или "упомянутых"  свои  заботы.  Но  это  было  бы,  как
полагал теперь Шеврикука, дурно.
   Терпи, не скули и неси свои тяготы.
   Но вдруг Петр Арсеньевич был именно  чесучовый  мухомор,  не  выдержавший
напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам  на  Кондратюка  газовый
взрыв и пожар, а себе - воздушное убытие?
   Нет, убеждал  себя  Шеврикука,  его  погубили.  Меня  же  охотники  пусть
попробуют погубить. Петра Арсеньевича на  скамейке  Звездного  бульвара  он,
помнится, вопрошал:  не  из  старцев  ли  Петр  Арсеньевич,  тех  самых,  по
простодушному  преданию,  "не  скованных  и  не  связанных",   коим   выпало
бодрствовать и оберегать? "Вы ошибаетесь", - кротко ответил Петр Арсеньевич.
Кротко отрекся от  оберегателей.  Слукавил?  Или  побоялся  нарушить  запрет
разглашать?  Его,  Шеврикуку,  "Возложение"   в   бодрствующие   старцы   не
производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова
(а может - и не нечаянно) о своем дальнем знакомце,  угодившем  в  секретные
узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли
воздушное убытие из  Останкина  Петра  Арсеньевича  подконвойным  полетом  в
секретные  казематы?  Не  грозит  ли  и  ему,  Шеврикуке,  примирившемуся  с
неизбежностью "Возложения", воздушное убытие, баланда  и  вериги  секретного
узника?
   "А хоть бы и грозило? - бросал Шеврикука в отваге вызов опять же кому-то.
- А там посмотрим!" Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас  же  подавали
дыбы, цепи, плети, пыточные колеса,  баланду  и  вериги!  Похоже,  состояние
наследника Петра Арсеньевича ему начинало  нравиться,  будто  бы  он  именно
приобрел теперь новое значение в сословии, а "Возложением" - не отягощен, но
удостоен или даже пожалован.
   "Перестань! - охлаждал себя Шеврикука. - Нашел чему радоваться!  Вспомни,
кто ты есть истинный. Или кем должен быть".
   Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
   Многое сходилось из того,  чему  не  обязательно  было  сойтись.  Скажем,
находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском  раскопе  оказались  нелишними.  А
посему можно было посчитать нерешительную  просьбу  Пэрста-Капсулы  показать
ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных  временем
и землей  в  11-м  проезде  Марьиной  Рощи,  справедливой  и  следственно  -
оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил.  Может  быть,  были  у  Петра
Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний
Шеврикуки  и  Пэрста-Капсулы?  В  портфеле  Петра  Арсеньевича  лежала  лишь
карточка с чертежом и словами: "Малина. 11  проезд  Марьиной  Рощи.  Подпол.
Четыре спуска". Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах
на месте  порушенного  дома  Евдокии  Игнатьевны  Полтьевой,  в  просторечии
именовавшегося  Дуськиной  малиной,  вырыли  яму.  Добытчик  и  склонный   к
изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение  или
прихоть  Шеврикуки,  после  трудов  кладоискателей  и  отряженных   властями
археологов инспектировал раскоп  и  доставил  Шеврикуке  несколько  вещичек.
Упоминал Пэрст-Капсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал  он
еще золотой  червонец,  бумажные  деньги  с  ликами  императрицы  Екатерины,
фарфорового бульдога, видимо копилку, под  ушами  бульдога  что-то  брякало.
Червонец,  деньги,  копилку  Пэрст-Капсула  Шеврикуке  не  донес,  не  желая
засорять деятельную  личность  хламом,  а  хранил  приобретения  в  фанерной
коробке. На  всякий  случай.  Из  наблюдений  же  Пэрста-Капсулы  и  из  его
логических сопоставлений  следовало,  что  среди  кладоискателей  действовал
домовой из  Землескреба,  стервец  Продольный.  Сгинул  в  ту  ночь  домовой
Большеземов,   он   же   Фартук,   приятель   Продольного,   бросившийся   к
марьинорощинскому раскопу. Очень может быть - то,  что  потрошители  искали,
они и нашли. И Пэрстом-Капсулой, и в газетах  упоминался  громоздкий  пивной
котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не  в  пивном
котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка
бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
   Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо путников,
либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными.  Без  их  присутствия,
без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к сидящим  путникам,
одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно  ли  марьинорощинское
происхождение имели странники и мудрецы? Не были они  словесно  приписаны  к
раскопу и его культурным слоям экспедитором Пэрстом-Капсулой, а отлили их  и
покрасили хитроумные умельцы в мастерских  Отродий  Башни,  дабы  растяпа  и
простак Шеврикука, встрявший (или намеренно включенный) в чужие игры,  помог
кому-то своими открытиями и действиями произвести должный ход?
   Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с  подселенцем  разговор.
Но случилась бы от  разговора  польза?  Вряд  ли.  Герои  или  злодеи  редко
вступают в беседы с теми, кто оказываются у них "хвостами", и уж никогда  не
лезут им в души. К  тому  же  вдруг  Пэрст-Капсула  был  все  же  невинен  и
благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с  ним  не
вышло бы.
   "Может,  его  хоть  о  фарфоровом  бульдоге  расспросить?  -   раздумывал
Шеврикука. - Что там внутри копилки звякает или гремит?"  Однако  по  поводу
фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил.  Пусть
Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам  явится  к  Шеврикуке  с
разговором.
   Ко всему прочему, и без фарфорового  бульдога  для  Шеврикуки  достаточно
сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось
и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
   Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на  Шеврикуку
привилегии и обязанности не существовало.
   "И прекрасно!" - заключил Шеврикука.
   При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука:
   совершенно не в связи с его умственными напряжениями,  а  по  собственным
эгоистическим причинам) в Останкино залетела  почти  позабытая  здесь  сила.
Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет  утвари  и  битье  стекол,
Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела,  боль  не  осталась  у
глаза, а принялась метаться по  Шеврикуке  где  уколами,  где  ударами,  где
секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку  вскрикивать
и стонать. Он испытывал боли (с переходами  и  возвращениями  их)  в  голове
(зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких,  в
сердце, в печени, в  пищеводе  и  кишках,  а  следом  взнывали  подагрически
суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным
жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
   Землескреб уже не  корежило.  Мебель  вернулась  в  углы  предназначений.
Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие  трещины.
Шеврикука обязан  был  их  убрать.  Дыхание  его  стало  ровнее.  Боли,  при
отсутствии их, забылись. На время.
   "Так! Та-а-ак, - соображал Шеврикука. - Так! Посетил Останкино Блуждающий
Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением знакомства..."
   53
   Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий  Нерв  их
по привычке опередил. Слова о возможных прогулках в  Останкино  Лихорадок  и
Блуждающего Нерва были одно,  а  начальное  воспроизведение  их  реальностью
Шеврикуку встревожило. Если не напугало.
   Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги  и  реликвии  лежали  перед
Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги  -  нет,  они  не
пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем  страхи.
Или хуже того - Страх.
   Значит, надо было возвратить себя  к  бумагам  Петра  Арсеньевича.  Будто
пчела и не ужалила Шеврикуку...
   Выходило, что права обладателя "Возложения" были  ограничены  или  сужены
возможностями  (либо  условиями)  их  применения.  "...При   сословных   или
исторических необходимостях..." Но что, если его сужением прав  неволили?  А
приневолив  -  соблазняли?  Ехидничали  и  посмеивались:  вот  ты  с  новыми
значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное
тебе, нарушь!
   И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а  что
именно нарушить? Как  определить,  что  выйдет  сословной  или  исторической
необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии  или
прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять - сословные или
исторические надобности возникли и наступила  пора  исполнять  "Возложение"?
Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а  ему  самому  суждено
решать, как быть?
   (От Отродий Башни  указания  ему  доставят  молниеносный  и  высокомерный
исполнитель Б. Ш., Белый  Шум,  коли  избавится  от  хворей,  или  Тысла  со
свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить...)
   Объявился  Блуждающий  Нерв.  Как  быть  в  случае  с  ним   озабоченному
"Возложением"? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у
тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся
ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и  оно...  И  Отродья,  не
имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных
умов, с их суперсуперархиоснащениями  и  пониманиями  устройств  мироздания,
выходит, что и они  оробели  перед  Лихорадками...  (Или  они  уже  отыскали
противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и
на их поводке?)
   Забудь, забудь про Блуждающий  Нерв.  Пока.  Коллекционный  Омфал,  копию
дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
   Но  вот  случай  с  марьинорощинским  раскопом.  Не  случилось  ли  тогда
нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если  бы
в ту пору он имел на руках "Возложение Забот"?
   Что у него было