ался, нет ли у Данилова просьб. Он-то знал: Данилов мог просить  об
одном.
   Так или иначе, обнаружив Альбани, Данилов и в  руки  его  не  стал  брать
сразу, а, походив возле открытого футляра  и  одевшись,  не  спеша,  как  бы
нехотя, поднял инструмент и положил его на стол.  Ему  бы  опять  любоваться
альтом, часами оглядывать все линии его грифа и обечаек, а  потом  играть  и
играть, забыв обо всем, снова ощутив инструмент частью  своего  тела,  своим
голосом, своим нервом, своим сердцем, своим умом. А он  лишь  проверил  звук
(его ли это инструмент, не подделка ли умельцев  Валентина  Сергеевича),  и,
убедившись, что Альбани - подлинный (тут  его  обмануть  не  могли),  сыграл
легкую мазурку Шумана. И, укрыв альт кашмирским платком, закрыл футляр.
   Но чего это ему стоило! Он будто бы пожары в себе тушил и пока лишь  сбил
пламя. Однако сбил...
   Впрочем, он чувствовал, что радость его теперь - скорее умозрительная, не
было в нем легкого присутствия счастья, не было порыва, какой не потерпел бы
оглядки ни на кого и ни на что, не было упоения. Ну, вернули - и ладно.  Они
и должны были вернуть...
   "Еще сыграю на Альбани, - сказал себе Данилов. - А  сегодня  и  тот  альт
будет хорош..." В театр ехал на троллейбусе. Думал: надо сообщить в  милицию
и в страховое учреждение о находке альта. Дело это виделось ему  деликатным.
Страховое учреждение ладно. Но вот в милиции  от  него,  наверное,  попросят
объяснений, каким образом объявился пропавший было инструмент.  Или  что  же
он, Данилов, морочил головы, а сам запрятал альт  где-нибудь  во  встроенном
шкафу и забыл? "Подкинули! - отвечал Данилов мысленно работникам милиции.  -
Подкинули!" И это не было ложью.
   Выскочив из троллейбуса, Данилов  побежал  к  пятнадцатому  подъезду,  он
опаздывал. Наталкивался на прохожих, извинялся, бежал дальше. Его ругали, но
без злобы и привычными словами, никто не обзывал его сумасшедшим.  Когда-то,
года через три после выпуска, он несколько месяцев жил в Ашхабаде. В  Москве
в приятном ему оркестре место лишь обещали, и Данилов,  поддавшись  уговорам
знакомого, улетел в предгорья Копет-Дага, играть там в театре.  В  театр  он
ходил московским шагом, и многие признавали его сумасшедшим. Один кларнетист
говорил, что  Данилов  вредит  своему  искусству,  что  удачи  художников  и
писателей в пору Возрождения и даже в девятнадцатом  веке  объясняются  тем,
что люди никуда не бежали, а жили и  думали  неторопливо,  к  тому  же  были
богаты  свободным  временем.  Данилов  хотел  бы  верить  в   справедливость
утверждений кларнетиста, однако верь не верь, но утверждения эти  были  сами
по себе, а жизнь Данилова сама по себе. К тому же  Леонардо  наверняка  тоже
вечно куда-то спешил, а уж Рафаэль - тем более. Словом, кларнетист  Данилова
не уговорил. Да и жизнь требовала от него все более резвых движений. Если бы
тротуары заменили лентами эскалаторов, то и тогда Данилов несся бы  по  ним,
куда ему следовало.
   Данилов бежал и думал,  что  теперь-то  и  в  Ашхабаде  публика  вряд  ли
посчитала бы его ненормальным...
   Играли в репетиционном зале. Что-то беспокоило Данилова.  Он  чувствовал,
что это беспокойство протекает от стены, за какой находился зрительный  зал.
Но причину беспокойства понять он  не  мог.  В  перерывах  Данилов  не  имел
отдыха. Вместе с Варенцовой они  просмотрели  планы  шефских  концертов.  На
тормозном заводе  и  в  типографии  Данилову  предстояло  играть  в  составе
секстета. Данилов считался как бы деловым руководителем секстета, и когда он
спросил, кто  поедет  с  секстетом  из  вокалистов,  Варенцова  назвала  ему
баритона Сильченко и меццо Палецкую, однако Палецкую именно  ему  надо  было
уговорить.  Данилов  кинулся  искать  Палецкую.  Потом  Данилов  поспешил  в
струнновитный цех.  Мастер  Андрианов  давно  обещал  Данилову  заметку  для
стенной газеты "Камертон", сам приходил, а потом пропал.  "Номер  уже  скоро
надо   вешать..."    -    начал    было    Данилов,    но,    упредив    его
возмущенно-заискивающую речь, Андрианов достал  из  кармана  два  исписанных
листочка. Данилов поблагодарил Андрианова и побежал на  репетицию.  "Еще  бы
две заметки выколотить, - думал Данилов, перепрыгивая через ступеньки, -  из
Собакина и Панюшкина. И будет номер". Успел до прихода  Хальшина,  дирижера.
Альтист Горохов, всегда осведомленный, шепнул ему: "Говорят,  Мосолов  будет
наконец ставить "Царя Эдипа". То есть не то чтобы говорят, а точно". Горохов
знал, что новость Данилова обрадует, Данилов давно считал, что  Стравинского
у них в театре мало. "А  потянем?  -  усомнился  вдруг  Данилов.  И  добавил
мечтательно:  -  Вот  бы  решились  еще  на  "Огненного  ангела".   Данилов,
восторженно относившийся к прокофьевскому  "Огненному  ангелу",  годы  ждал,
чтобы решились. Впрочем, он понимал, отчего не решаются. Мало какому  театру
был под силу "Огненный ангел". "Об "Огненном"  и  надо  дать  в  "Камертоне"
статью! - осенило Данилова. - Но кто напишет? Панюшкин? Или взяться самому?"
   Заметку Андрианова Данилов положил рядом с нотами. Хальшин уже  стоял  на
подставке  (повторяли  второй  акт  "Фрола  Скобеева"),  Данилов   в   паузе
перевернул андриановские листочки  и  прочел:  "Большая  люстра".  Андрианов
увлекался прошлым театра, порой сидел в архивах, не раз приносил  любопытные
заметки (в газете Данилов завел рубрику  "Из  истории  театра").  Теперь  он
делился сведениями о большой люстре зрительного зала. "Вот  оно  отчего",  -
сказал себе Данилов, имея в виду беспокойство,  возникшее  в  нем  в  начале
репетиции. Сейчас, играя, он взглядывал на листочки  Андрианова,  читал  про
мастеров бронзового дела и  хрустального,  читал  про  рожки,  кронштейны  и
стаканы  для  ламп.  "Всего  большая  люстра  состоит  из  тринадцати  тысяч
деталей", - заканчивал заметку Андрианов.
   А вечером,  когда  играли  "Тщетную  предосторожность",  Данилов  не  мог
пересилить себя и не смотреть на большую люстру.  Из  ямы  она  была  хорошо
видна  ему.  Куда  лучше,  нежели  ноги  балерин.  Теперь  уже  не   смутное
беспокойство испытывал он, а чуть ли не страх. Прежде Данилов любил  люстру,
называл ее хрустальным садом, не представлял без нее театра, теперь она была
ему противна. Причем  эта,  провисевшая  в  театре,  судя  по  исследованиям
Андрианова, восемьдесят шесть лет, была куда больше  и  тяжелей  той!  Порой
Данилов голову пытался вжать в плечи, до того  реальным  представлялось  ему
падение тринадцати тысяч  бронзовых,  хрустальных,  стальных,  стеклянных  и
прочих деталей. Наверняка и их  падение  было  бы  красиво,  игра  граней  и
отсветов вышла бы прекрасной, правда, откуда смотреть... "Да что это я! Чуть
ли не дрожу! Пока ведь нет никаких оснований..." Так говорил  себе  Данилов,
однако в антрактах тут же бежал из ямы. И люстра-то висела не  над  ямой,  а
над лучшими рядами партера, туда бы ей и падать. А Данилов выскакивал в фойе
и буфеты. Но и там повсюду  висели  свои  люстры,  не  такие  праздничные  и
огромные, однако и они были бы для Данилова хороши. "Если я такой нервный, -
ругал себя Данилов, - надо не тянуть с хлопобудами, надо позвонить Клавдии".
   Но Клавдии он позвонил лишь на следующий день.
   По дороге домой он несколько раз успокоился, люстра будто бы  осталась  в
театре, хотя некоей тенью с  потушенными  огнями  она  плыла  над  ним  и  в
Останкино. Дома  в  Останкине  была  Наташа.  Она  открыла  Данилову  дверь,
впустила его в квартиру и прижалась к нему. Данилов ничего  не  говорил  ей,
только гладил ее волосы, потом Наташа отстранилась от Данилова, в глазах  ее
он увидел все:  и  ночное  прощание  с  ним,  и  нынешнюю  радость.  Он  был
благодарен Наташе, он любил ее и знал, что от ноши, какую она взялась нести,
связав свою судьбу с ним, она ни за что не откажется, она согласна и на ношу
более тяжкую, она сама выбрала эту ношу, она - по ней. "Что будет, то будет,
- думал Данилов. - А сейчас хорошо, что она со мной".
   - Ну вот, ты и вернулся, - сказала Наташа.  -  Раздевайся,  мой  руки,  и
пойдем на кухню...
   Конечно, она видела футляр на стуле, и Данилов, приняв из ее  рук  стакан
чая, сказал как бы между прочим:
   - Альбани отыскался.
   И она,  словно  бы  посчитав  возвращение  Альбани  делом  простым  и  не
заслуживающим особого разговора, сказала:
   - Да, я поняла.
   Все она поняла, и между ними теперь не было игры, а было принятие  каждым
их жизней такими, какими они были и какими они могли или должны были  стать.
Их жизни были одной жизнью. При этом оба они принимали  право  каждого  (или
возможность) быть самостоятельными и независимыми  друг  от  друга.  Чувство
некоей отстраненности от  Наташи,  как  от  человека,  какого  не  следовало
впутывать в собственные тяготы, было Даниловым нынче забыто. Он  уснул  чуть
ли не семейным человеком.
   Утром, когда Наташа уехала на работу, Данилов позвонил Клавдии Петровне.
   - Что ты хочешь от меня? - спросила Клавдия.
   - Я от тебя? - опешил Данилов. Потом сообразил:  действительно,  на  этот
раз - он от нее. - Я... собственно... Я бы не стал... но ты сама давала  мне
советы... относительно хлопобудов...
   - Ты хочешь, чтобы я тебя пристроила?
   - Я был бы тебе очень признателен...
   - А зачем тебе хлопобуды?
   - Ну хотя бы, - сказал Данилов, - чтобы доставать нужные мне книги...
   - Ты всегда был бестолковым человеком...
   - Потом ты считала, что я смогу быть тебе полезным.
   Клавдия замолчала, наверное, задумалась.
   - Ну хорошо, - сказала она. - Попробую  свести  тебя  с  Ростовцевым.  Но
учти. Попасть в очередь трудно.
   - Я понимаю, - вздохнул Данилов.
   Когда он повесил трубку, он чуть кулаком по аппарату не стукнул. Зачем он
звонил? Зачем ему Клавдия? Если дважды пегий секретарь хлопобудов  упрашивал
его занять место вовсе не в очереди? Секретарь собирался звонить  через  два
дня, то есть завтра. Да что секретарь! Ведь он, Данилов, мог просто сдвинуть
пластинку браслета и решить дело в полсекунды. И вот -  на  тебе!  -  затеял
жалкий разговор с  Клавдией,  понесся  куда-то  сломя  голову!  Он  собрался
позвонить Клавдии и сказать ей, что раздумал, но она опередила его.
   - Ну все! - заявила Клавдия. - Кланяйся в ножки!  Будешь  обязан  мне  по
гроб жизни.
   - Хорошо, по гроб жизни, - согласился Данилов.
   - Я умолила Ростовцева встретиться сегодня с тобой.
   - Сегодня у меня трудно со временем.
   - У него! Ты бы молчал! Я и так пожалела тебя. У тебя окна с  четырех  до
шести. В пятнадцать минут пятого будь в кафе-мороженом. Горького, девять.
   - Ладно, - сказал Данилов.
   - Данилов, - сказала Клавдия. -  Для  меня  это  все  серьезно...  Что-то
происходит в последние дни с Ростовцевым... Чем-то  он  увлечен...  Я  прошу
тебя, ты... так... между прочим... выясни, что с ним... Вдруг  он  откроется
тебе... Зачем-то он ходит на ипподром...
   - А как же твоя независимость? - спросил Данилов.
   - Ее не достигнешь сразу, - сказала Клавдия.
   "Стало быть, - думал позднее Данилов, - она подпускает меня к  Ростовцеву
неспроста... Он, видно, отбивается от рук, и ей нужна информация  о  нем..."
Данилов не стал говорить Клавдии о том, что очередь ему не нужна. Он пожалел
Клавдию, почуяв ее действительную, а может, и мнимую  (не  все  ли  равно!),
озабоченность. Да и Ростовцев был интересен ему. Помнил Данилов и  о  совете
Малибана.  Словом,  в  начале  пятого  Данилов  оказался  на  углу   проезда
Художественного театра. Постоял минуты две и увидел  Ростовцева  на  лошади.
Ростовцев ехал по тротуару ему навстречу и на вид был  сегодня  простой,  не
имел ни попугаев на плече,  ни  трости,  ни  кальяна.  Среди  прочих  людей,
оказавшихся в ту пору на улице Горького и нисколько не удивленных всадником,
он выделялся лишь не по сезону легким костюмом, видно  жокейским.  Ростовцев
спрыгнул  с  лошади,  привязал  ее  к  липе  и  пошел  к  Данилову.  Данилов
раскланялся  с  Ростовцевым,  протянул  ему  руку,  сказал,  что,  по   всей
вероятности, и Ростовцев знает, с кем имеет дело, хотя они и  не  были  друг
другу представлены. Да, согласился Ростовцев, это так.  Они  вошли  в  кафе,
разделись (Ростовцев сдал в гардероб жокейскую кепку) и поднялись на балкон.
Заказали  пломбир  и  бутылку  "Твиши".  Тут  Данилов  все  же  взглянул  на
демонический  индикатор  и  опять  не  обнаружил  присутствия  в  Ростовцеве
чего-либо особенного.
   - Как я понял из  слов  Клавдии  Петровны,  -  сказал  Ростовцев,  -  вы,
Владимир Алексеевич, хотели бы попасть в очередь хлопобудов?
   - Да, - сказал Данилов.
   - Простите, зачем это вам?
   - Мне...  собственно...  -  замялся  Данилов,  подумал:  "Предварительный
досмотр, что ли? А вдруг он потребует вступительный взнос? У  меня  пятерка.
Тут хоть бы за  мороженое  расплатиться..."  -  Знаете,  может,  Клавдия  не
слишком поняла  меня...  Я  не  так  чтобы  отчаянно  рвусь.  Если  для  вас
содействие хоть сколько-нибудь обременительно, давайте сейчас же  и  забудем
об этом деле...
   - Нет, - сказал Ростовцев строго и как бы имея право на эту строгость.  -
Не обременительно. Но зачем это вам?
   - Из-за книг! Дежурить в магазинах у меня нет возможности,  переплачивать
на черном рынке - тем более.
   - А вам нужны книги?
   - Да, - сказал Данилов. - Я собираю. И читаю... О музыке,  об  искусстве,
об истории, о народовольцах... Сейчас вышел "Лувр" в большой серии,  но  как
его достать? А дальше будет хуже. Без книг я не могу.
   Тут Данилов не врал.
   - Я вас понимаю, - сказал Ростовцев. - В книги стали  вкладывать  деньги.
Как в ковры и драгоценные камни... Что ж, в вашем желании  есть  резон...  Я
сам книголюб... Сейчас пытаюсь собрать все о лошадях...
   - У вас прелестная лошадка, - льстиво вставил Данилов.
   - Это случайная кобыла, - небрежно сказал Ростовцев. - Взял,  какая  была
свободна. У меня сейчас действительно хороший жеребец.
   Вспомнив о жеребце, Ростовцев несколько переменился. Этот румяный  рослый
человек сегодня не казался Данилову злодеем. Но был он серьезен, строг и как
бы давал понять, что разговор может произойти деловой и холодный. Теперь  же
он заулыбался, отчасти  даже  мечтательно,  и  опять,  как  в  Настасьинском
переулке, стал похож на кормленого и обаятельного ребенка.
   - Вы увлекаетесь верховой ездой? - спросил Данилов.
   - Да, увлекся!
   И Ростовцев, не дожидаясь расспросов Данилова, даже не  обратив  внимания
на то, есть ли у Данилова подлинный интерес к его  откровенностям,  принялся
рассказывать о своем увлечении. Сначала он  просто,  поддавшись  моде,  стал
ходить в клуб любителей  верховой  езды  в  Сокольники  ("Как  Муравлев",  -
отметил Данилов). Сам  горожанин,  никогда  не  садился  в  седло,  оказался
неуклюж, чуть ли не с табуретки влезал на лошадь. А ведь  в  юные  годы  был
спортсмен... Падал с лошади, ломал ребра, два месяца лежал в больнице. Но не
отступил. И вот он уже вместе  с  другими  катался  аллеями  Сокольнического
парка. Но именно катался! А в нем уже пробуждалась страсть.  Ноздри  у  него
раздувались! Предки, возможно  скифы,  возможно  конники  Мономаховой  рати,
оживали в нем. Да и хотелось ощутить себя настоящим мужчиной - всадником.  И
чувство прекрасного ждало удовлетворения - есть ли более красивое  животное,
нежели конь, особенно когда он в  движении?  Словом,  это  долгий  разговор,
подробности которого вряд  ли  будут  интересны  Данилову  ("Отчего  же!"  -
искренне сказал Данилов), но он, Ростовцев, увлекся лошадьми всерьез. Проник
на ипподром, там у него и прежде были связи, теперь эти связи укрепились, он
на бегах свой человек. Прочел массу книг,  множество  публикаций  в  забытых
теперь газетах и журналах. Вот, скажем, раскопал перевод трактата Киккули  о
тренинге хеттских колесничных  лошадей.  ("Кого,  кого?"  -  заинтересовался
Данилов.)  Киккули,  Киккули,  сказал  Ростовцев,  был  такой  замечательный
лошадник-меттаниец Киккули, это в четырнадцатом веке  до  нашей  эры.  Тогда
хетты поняли, что принести победу армии могут лишь колесницы. ("Ну,  ну!"  -
подтолкнул Ростовцева к продолжению рассказа Данилов.)
   - Киккули писал, - произнес Ростовцев взволнованно: - "На  десятый  день,
когда день только начинается, а ночь кончается, я иду в стойло  и  возглашаю
по-хурритски к Пиринкар и Саушга, чтобы они дали здоровье для  лошадей...  а
потом веду их на ипподром..." Как он любил лошадей! - закончил  Ростовцев  и
покачал головой, то ли сожалея о Киккули, то ли  давая  понять,  что  теперь
лошадей любят не так. И стал рассказывать о сути тренинга  Киккули,  схватил
бумажную салфетку, шариковой ручкой в подкрепление своих  слов  начертил  на
салфетке какой-то график. Оказалось, это был  график  изменения  нагрузки  в
рыси и галопе у экземпляров Киккули на протяжении 185  дней.  Ростовцев  при
этом пояснил, какие аллюры были у древних лошадей, и  сообщил,  что  Киккули
начинал  подготовку  лошади  к  армейской  службе  без  всяких  раскачек,  с
решительной четырехдневной проверки,  и  сразу  было  ясно,  что  за  лошадь
поступила. В первый день лошадь перед Киккули делала утром один реприз  рыси
и шага в 18 км и два реприза галопа в 420-600 м и вечером два гита по 6 км и
по 420  м  галопа.  И  так  далее.  (Тут  Ростовцев  несомненно  пользовался
сведениями, взятыми из книги В.Б.Ковалевской  "Конь  и  всадник",  вышедшей,
однако, лет через пять после разговора в кафе-мороженом.)
   - Я не утомил вас? - спросил вдруг Ростовцев.
   - Нет, - сказал Данилов. - Вы хотите управлять и колесницами?
   - Какие сейчас колесницы! Нет, я езжу верхом, но  для  жокея  я  тяжел  и
велик, сами видите, я хотел бы участвовать и в рысистых испытаниях, там  вес
не так важен. Но там не колесницы, а так, тачки.
   - Вы теперь мечтаете о рысистых испытаниях?
   - Я не мечтаю, я готовлю себя к ним... А мечтаю...  Я  мечтаю  слиться  с
конем,  управлять  им  без  удил,  без  уздечки,  достичь  тут   свободы   и
совершенства!.. С уздечкой-то и удилами каждый  сможет...  А  были  когда-то
нумидийцы и греки, те держали просто палочку в руке,  и  лошадь  подчинялась
им... В конце прошлого века один  французский  кавалерист  -  Кремье  Фуа  -
позволил себе без седла и без удил, а лишь с помощью палочки, с помощью слов
и движений своего тела повторить на конкурном поле все нумидийские номера...
Неужели я это не смогу?
   - Наверное, сможете... - произнес Данилов.
   Ростовцев, ушедший в мечтания о жеребце без седла и без удил,  словно  бы
очнулся и, обезоруженный, растерялся. Смотрел на Данилова робко, с виноватой
улыбкой. Такой, простодушный, стеснительный, он  был  приятен  Данилову.  Но
вскоре Ростовцев опять стал серьезен:
   - Простите... я отклонился... У вас мало времени. И у меня. Так зачем вам
хлопобуды?
   - Как? - удивился Данилов. - Я же говорил...
   - Насчет книг мне понятно, - сказал Ростовцев.  -  Ну,  а  если  добывать
книги без хлопобудов? Я  кое-что  знаю  о  вас.  Я  наблюдательный.  Вы  мне
симпатичны. Зачем вам лезть в эту дребедень?
   - В какую дребедень?
   - В очередь к хлопобудам! В будохлопы эти!
   - Я вас не понимаю.
   - Вам следовало бы понять их. Ведь это мираж.
   - То есть?
   - Мираж, наваждение, липа, туфта! Вы мне действительно  симпатичны,  и  я
считаю своим долгом открыть вам глаза. Эти хлопобуды - мое порождение.
   Данилов насторожился. Он не  был  заинтересован  в  том,  чтобы  вся  эта
хлопобудия оказалась миражом.
   - У меня натура такая,  -  сказал  Ростовцев.  -  Я  озорник.  Склонен  к
розыгрышам и мистификациям. От меня  натерпелись  многие.  Я  натерпелся  от
самого себя. Но, увы, неисправим... И вот с хлопобудами... Года три назад  я
сидел в какой-то компании.  Познакомился  с  социологом  Облаковым  и  двумя
экономистами. Они были короли бала, шумно,  умело  говорили,  я  же  человек
иного склада и ума, и характера, мне многие их слова были  смешны,  казались
далекими от земных забот. И я, для того чтобы