ады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали.  Он-то  был
из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того...
   А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали  домовые,
к каким не было  сегодня  проявлено  внимание  Увещевателей.  Их  привели  в
Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не спешили,
возможно, в коридорах  и  укатывали  свои  сложности,  другие  же  вертелись
волчками или же неслись с разлетом рукавов,  будто  сейчас  же  должны  были
ввинтиться в решение  проблем  и  комиссий.  Шеврикука  им  позавидовал.  Но
зависть  его  была  мимолетная.  Зависть  ожидавшего  Увещевания.  Некоторые
пролетевшие или  продефилировавшие  домовые  были  Шеврикуке  знакомы,  и  в
обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах,  а
потому и сами считали  (и  сознавали)  себя  знатными  и  сановными.  Другие
служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые "Савой"  и  "Детский
мир", и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и  состоятельные.
Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и  состояние  его  не  занимают.
Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие  министерские,  торговые,
коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной
по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла.  А  он  не
хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места - в прошлом,  увы,
в прошлом! - а он отказывался  (не  всегда,  случались  нарушения  житейской
доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них  разговор  особый).  Он  желал
быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах,
а дело иметь с людьми, с жильцами,  пусть  теперь  и  квартиросъемщиками.  В
знатных и  богатых  зданиях  люди  не  жили,  а  лишь  добывали  средства  и
возможности для  сносного  человеческого  существования.  Часто  и  за  счет
других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували
мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и  всякая
шваль на побегушках. Короли и  блохи.  Души  с  плетьми  и  в  наручниках  и
колодках... Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых  же
в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины,  кто
из  них  приглядывал  за  лифтами,  кто  за  туалетами,  кто   инспектировал
скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались  ответственными
работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и  с
унизительными поручениями. Никогда бы  Шеврикука  не  оказался  в  положении
морильщика  мух  при  кабинете  члена  коллегии,  но  и  состоять  генералом
морильщиков или же опекунов розеток и штепселей  было  неугодно  его  натуре
(При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)
   Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением,  Шеврикука
потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди приемного
покоя стал  производить  отжимания.  При  счете  "десять"  он  подпрыгнул  и
выпрямился,  дальнейшую  его  гимнастику   могли   признать   и   наглостью.
Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и  негодяя,  но,
похоже, не знал,  какие  ему  применить  меры  усмирения.  "Сейчас  сяду,  -
успокоил его Шеврикука. - А то все затекло". Но к месту своему он направился
кругосветным  путем,  пройдя  мимо  стола  помощника  в  бурках.  Мимолетным
взглядом  он  рассмотрел  на  целлулоидной  таблице  регистратора   итоговые
отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на клеточки, и  в
них словно бы играли в "морской  бой"  или  в  "нолики  и  крестики".  Среди
ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. "Стало быть,  и  третьего  не
миновать", - подумал Шеврикука.
   - Шеврикука! - окликнули его из коридора.
   Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес  ни  слова,
должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.
   Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто  был
арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука  вспомнил
и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же  его  спадала
пурпурная тога с малиновым окаемом.
   "Какой-то  римский  день,  -  озадачился  Шеврикука.  -  То   Колизей   с
гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?"
   Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение людей,
бдящие чины именно  из  здешнего  их  Обиталища  предлагали  тут  же  ввести
единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении  всеми  обязанностей
сословия, а надзирающие службы  отчетливее  могли  бы  углядывать  действия,
огорчающие параграфы, и нравственные  несовершенства.  Но  ветры  свобод  не
напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и  упихать  в  униформу.
Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и  чудачеств.  Но
кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную  тогу
и сандалии из дорогой кожи?
   "Это же Концебалов! - сообразил Шеврикука. - Он же Брожило!" Он подошел к
Концебалову.  Поздоровались.  Концебалов-Брожило  был   и   впрямь   весомый
сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один  из  этих
мелких  наверняка  был  облагодетельствован  должностью  сандальничего  и  в
полночь отскребал Концебалову пятки.
   - Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! - Концебалов будто бы
не мог поверить в подарок судьбы.
   -Да... - глубокомысленно протянул Шеврикука. - Прогуливаемся...
   - Дела привели сюда?
   -Да... И дела...
   - А я ведь на днях вспоминал о вас, - сказал Концебалов. - Вы мне  нужны.
Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.
   Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся:  о
чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.
   - Вот, - отозвался Концебалов. - Здесь в камнях щелей нет. Проверено. Вы,
Шеврикука, мне нужны Если бы  я  сейчас  на  вас  не  наткнулся,  я  бы  вас
разыскал.
   - И чем же я могу быть вам полезен?
   - Совершить одно... Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное.  И
рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.
   - Мы с вами годы не виделись, - сказал  Шеврикука.  -  Помнится,  тогу  и
сандалии вы не носили.
   - В доме, где я теперь, - разъяснил Концебалов, - всегда  с  вниманием  и
уважением относились к римскому праву.
   Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука, естественно,
знал. Стоял он в версте от  Обиталища  Чинов.  А  то  и  ближе.  По  причине
государственного предназначения там должны были  бы  заглядывать  в  римское
право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?
   - С домом дело никак не связано, - быстро  заговорил  Концебалов.  -  Оно
мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы  проворный  и
проникающий... Я помню.
   - За годы наших невстреч я изменился, - сказал Шеврикука.
   - Не слишком, - возразил Концебалов. - Я наводил справки.
   - Вы могли поверить ложным сведениям.  Но  дело  и  не  в  моих  нынешних
свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят.  В
занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на  днищах  кораблей.  Ко
всему прочему, возможно, и в  Белом  городе,  и  здесь,  в  Великом  Посаде,
известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот
гром грянет.
   - Нам известно! - махнул рукой Концебалов. - Уж кто-кто, а мы-то знаем!
   "Вы-то знаете! - согласился Шеврикука. - Но вас-то в Останкине нет!"
   - К тому же,  когда  гремит  гром,  -  сказал  Концебалов,  -  не  всегда
проливается дождь. И уж тем более что-то  сжигает  молния.  Не  всегда...  И
здесь не дремлют. Вас ведь тоже  небось  вызвали  сегодня  в  говорильню  об
Отродьях?
   - Не совсем, - замялся Шеврикука. Добавил: - И еще над  Останкином  завис
Пузырь.
   - Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и висит! -
Обнаженная  рука  Концебалова  была  по-приятельски   возложена   на   плечо
Шеврикуки. - Все это, уважаемый коллега, - и Отродья,  и  Пузырь,  и  всякие
занятия - никак не могут  помешать  вам  быть  милосердным.  Это  дело  моих
душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти  и  авантюрное.  И  вы  не
беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при
императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.
   - При чем тут вывод! - как бы возмутился Шеврикука.
   - Да, да, не беспокойтесь! Вывод обязателен. Каким ему  быть,  определять
вам. Я, конечно, не калмыцкий президент и не фонд Сороса, но...
   - Нет, извините, не могу, - решительно заявил Шеврикука.
   - Будет огонь и лед. Будет опасно. Будет жутко. Но ведь это вам по нраву.
Вам, Шеврикука, придется выйти на Лихорадки. Только и всего.
   - Я что - идиот? Или - удрученный? Выходить на Лихорадки! Да хоть  бы  на
одну из них! Нет! Извините!
   Ощутив пробуждение  интереса,  возникшее  в  Шеврикуке,  Концебалов  снял
приятельскую руку с плеча собеседника  и  заговорил  шепотом  убежденного  в
своей исторической правоте пропагандиста:
   - Нужно. Нужно.  И  будет  что  вспомнить.  Мне  ли  вам  повествовать  о
Лихорадках. Словно вы с  ними  не  сталкивались!  Нужно  вернуть  одну.  Ну,
скажем, коллекцию. И уж если вы так нервны или  заняты,  ограничьте  хлопоты
одной из Лихорадок. Для начала. А там посмотрите...
   "Какой именно одной? Может, Зуботрясной? Или Кишечной?" -  чуть  было  не
спросил Шеврикука. Но произнес, отворяя врата твердыни:
   - И взялся бы. А не выйдет.
   - Я ведь долго служил в доме Тутомлиных на Покровке, - сказал Концебалов.
- Хорошо знаю Гликерию Андреевну и некоторые ее обстоятельства.
   - Вот как... - сказал Шеврикука. Ему бы сразу  вытребовать  у  нанимателя
намек, что же  такое  интригующе-примечательное  или  полезно-подстерегающее
сможет Концебалов сообщить ему в обмен на услугу, даже и не  в  обмен,  а  в
доклад к выводу, или чем он способен будет удручить ему, Шеврикуке, жизнь  в
случае его отказа. Но промолчал.
   - Да, служил, - протянул Концебалов. - И знаю...
   - Но вроде бы, - сказал Шеврикука, - там домовой - Пелагеич.
   - Пелагеич! - рассмеялся Концебалов. - Это теперь он в  доме  один.  А  в
барскую пору нас было шестеро. Пелагеича мы обязаны были почитать. Но что он
значил - зимняя полудохлая муха!
   - Я подумаю, - сказал Шеврикука.
   - В деле есть срочность! Срочность! - Сандалии китайгородского  римлянина
чуть ли не оторвались от ковровой дорожки.
   - Если есть срочность, вам следует  сегодня  же  обмыслить  иные  способы
разрешения забот. Перебрать колоду Других, как вы выразились, способных.
   - Концебалов! Брожило! А при нем и Шеврикука! И вы здесь!
   Шеврикука было обрадовался, что их  с  Концебаловым  разговору  случилась
помеха, но нарушителем беседы  оказался  буян  и  мошенник  Кышмаров,  сытно
служивший в домах  с  магазинами,  трактирами,  меблированными  комнатами  и
углами любви. Нынче он имел вид замоскворецкого купца, способного возместить
ущерб за побитие зеркал, кудри его были расчесаны на прямой пробор,  золотая
цепочка на брюхе свидетельствовала о том, что  Кышмаров  -  при  швейцарских
учетчиках  времени,  а  сапоги  радовали  любителей  балчугским  скрипом   и
несокрушимым ароматом ваксы.
   - Хорош! - одобрил Концебалова Кышмаров. - Москва -  Третий  Рим!  Или  -
Первый? Во! Москва - Первый Рим! Патриций Концебалов-Брожило! Я же без  зла!
Я же шучу! Я бы на твоем месте вызвал сейчас рабов с носилками и заставил их
нести меня в бани. Еще и зонтик кто-нибудь надо мной держал бы! А уж в  баню
были бы приглашены рабыни! Или мальчики? А? Мальчики?
   Концебалов тонкогубо поморщился. Кышмаров был ему не ровня. Но в ссоре  с
ним не возникло бы выгод.
   - Шеврикука! Вот уж кого давно не наблюдал! Шеврикука!  Висит  над  вашим
Останкином Пузырь?
   - Висит, - хмуро сказал Шеврикука.
   - И хорошо. Ты на него поглядывай. И своего не упусти. Но и про  меня  не
забудь.
   - Ваши интересы внутри вас, - сказал Шеврикука.
   - Не торопись! - загундосил Кышмаров. - Не торопись, Шеврикука. За  тобой
должок.
   - Какой еще должок? - удивился Шеврикука.
   - А такой! Очень ягодный! Очень вкусный! Можно сказать, что карточный.  А
можно сказать, что бильярдный. Но не  тот  и  не  этот.  А  ты  вроде  бы  и
запамятовал? И я забыл. Но это из-за широты натуры. А теперь увидел  тебя  и
вспомнил. Я великодушный, но люблю, когда все цифры сходятся.
   - Иные путают широту натуры с шириной штанов, -  сказал  Шеврикука.  -  А
никакого должка вам за мной не числится.
   - Не раздражай и не зли! Я ведь могу  и  счетчик  включить,  хотя  это  и
дурной тон. Я ведь дотянусь, куда хочешь и до кого хочешь. Я загляну к  тебе
в Останкино. Или пришли сорванцов,  каких  следует.  Пока  Пузырь  висит.  Я
объявил. Понял?
   - Концебалов, он воспитанный,  -  сказал  Шеврикука.  -  Он  может  и  не
отвечать на ваши шутки о Первом Риме и банях. А  я  невоспитанный.  Если  вы
вспомнили о каком-то должке, то вспомните и еще о чем-то.
   Возможно,  Кышмаров  вспомнил.  Он  заставил   себя   утихнуть   и   даже
заулыбаться.
   - Да, да, эти коридоры не для подобных разговоров.  В  нашей  неразберихе
иногда ляпнешь что-либо, а потом сам не знаешь зачем. Хотя, конечно,  должок
был, был, но ладно, не надо о нем теперь.  Вас  тоже,  что  ли,  вызвали  на
дискуссию о Неразберихе?
   - Какую дискуссию? - спросил Концебалов. - О какой Неразберихе?
   - Ну как же! О всеобщей Неразберихе И всеобщей Лихорадке.  Создавать  или
не создавать. Безотлагательно или как. Управление Неразберихи  и  Лихорадки.
Или Приказ с дьяками.  Или  Комиссию.  Или  Фронт.  Или  Окоп.  Или  Летучую
эскадрилью. А я полагаю, при всеобщих Неразберихе  и  Лихорадке  возможен  и
Самозванец.
   И будто Кышмарова объял страх.
   - И Лихорадки? - В голосе Концебалова было уже волнение. -  Какой  именно
Лихорадки? При чем тут Лихорадки?
   - Я же говорю - всеобщей Лихорадки! Вы разыгрываете меня, что ли?  И  вас
небось вытребовали на дискуссию бумажкой с пунктами.  А  ты-то,  Концебалов,
из-за  одного  своего  адреса  обязан  знать  обо   всем   безотлагательном,
таинственном и оперативном.
   - Да,  конечно,  -  с  достоинством  просвещенного  сановника  согласился
Концебалов. - Я знаю обо всем. Но я-то  прибыл  по  вопросу  более  важному.
Обстановка накалена, Кышмаров, накалена.  Отродья  Башни.  Да,  они.  Вот  и
Шеврикука отозван в Китай-город. Почти что с линии огня.
   В  мгновения  нападок  на   Шеврикуку   гундосого   мошенника   Кышмарова
мраморно-благородный Концебалов ни звука не втиснул в разговор о должке,  но
участием своих глаз, ресниц, губ он как бы давал знать, что  держит  сторону
Шеврикуки, а по поводу слов Кышмарова лишь надменно недоумевает.  Теперь  же
он открыто проявлял симпатию к Шеврикуке, рекомендуя его чуть ли не героем с
линии огня. И Шеврикука должен был это оценить.
   - Я не отозван, -  мрачно  сказал  Шеврикука.  -  А  вызван.  Желто-серой
повесткой.
   - К кому? - насторожился Концебалов.
   - К Увещевателю, - сказал Шеврикука.
   - Наконец-то! - захохотал Кышмаров. - Поделом плуту! Да  небось  тебе  не
впервые дерут уши! К какому номеру Увещевателю-то?
   А Концебалов уже отступил от Шеврикуки на шаг.
   Шеврикука назвал номер.
   - Ну... К этому! - протянул Кышмаров, гаерская улыбка его стекла с  лица,
а сапоги  заскрипели.  -  Эдак  тебя!  И  что  же,  будут  отстирывать?  Или
вразумлять? Или вздергивать? Или враздрызг? Должок-то как?
   - Вздергивать, - сказал Шеврикука. - И враздрызг. Враздрызг. В распыл.  И
в рассев.
   Подол пурпурной тоги с малиновой каймой  колыхнулся,  Концебалов  уже  не
отходил, а отпрыгивал от Шеврикуки, спеша при этом произнести:
   - Я не имею возможности вам помочь. И вы зря остановили меня. Я не  понял
сути ваших прошений. И я уже не помню ваших слов. И вы мне не сможете ничего
приписать даже в ваших фантазиях!
   - Не потеряйте сандалии, - сказал Шеврикука и пошагал в свою очередь.
   - Пропадет должок-то? - За спиной его Кышмаров, видно, искал понимания  у
китайгородско-римского патриция. - И наследников у него небось не  отыщется.
Или определят конфискацию. А? Или как?
   29
   Еще два сидельца в приемном покое были впереди Шеврикуки.  "Назначили  бы
время, - ворчал про себя Шеврикука. - Как у  людей  на  бормашину!"  Но  вот
повлекли в кабинет Увещевателя и его.
   Указали сесть на табурет и оставили в одиночестве. Увещеватель  или  убыл
по необходимости сквозь стены, или был рядом и всюду,  неслышный,  незримый,
но чуткий. Кышмаров не ошибся, да и не мог ошибиться, Шеврикуке  приходилось
выслушивать увещевания, и не раз. Но  о  всех  прошлых  случаях  он  однажды
приказал себе забыть. Память о них и впрямь не держал в  голове  и  во  всей
натуре.  Но  теперь,  вопреки  его  постановлениям,  воспоминания  о   неких
частностях прежних случаев стали в нем возникать.  Без  явленного  Шеврикуке
Увещевателя лучины вокруг горели кротко и тихо, а может,  и  неохотно,  и  в
полумраке стало Шеврикуке казаться, что  он  и  не  в  Обиталище  Чинов  под
Гостиным двором, а в чьем-либо логове или пещере. Метрах в  трех  перед  ним
лежал на полу или на  земле  лютый  зверь,  злыдень,  волк,  или  рысь,  или
медведь, с соображением, что от  него  требуется,  собеседники  Увещевателей
были ясны ему насквозь. Шеврикука задержал дыхание, ни единая мышца в нем не
имела теперь свободы. Но вскоре  он  понял,  что  зверя  живого  к  нему  не
приставили, а лежит перед ним медвежья шкура. Но и она могла  ожить.  То  ли
глаза  Шеврикуки  попривыкли,  то  ли  подрос  огонь  лучины,  но  некоторые
подробности наряда кабинета  (конечно,  не  логова  и  не  пещеры)  он  смог
рассмотреть. Угадывались четыре стены или хотя  бы  панели,  а  прямо  перед
Шеврикукой, за медвежьей шкурой, и некий проем, то ли ниша, то ли углубление
для трона или кафедры, то ли зев  камина,  то  ли  еще  что.  Прояснились  и
предметы, украшавшие парадную, как предположил Шеврикука, стену кабинета.  А
возможно, и не украшавшие,  а  служившие  гербовыми  знаками  Важной  Особы.
Справа от проема на выбеленных холстах крепились три кочерги,  слева  -  три
печных ухвата. Над ними на полках либо на выходах досок из стен - чугуны для
щей и каш, самовар и сбитенник. Возникла и некая мерцающая полоса, и  в  ней
стало  передвигаться  смутное,  серебристо-серое,  изредка   со   взблесками
разноцветья, похожее и на чашу, и на ендову, и  на  братину.  Но  сейчас  же
соображениям Шеврикуки о смутном, серебристо-сером положило  предел  явление
Увещевателя.
   Шеврикуке показалось, что Увещеватель выехал из темного проема,  но  вряд
ли так случилось в действительности. Сидел Увещеватель сейчас в кресле перед
медвежьей шкурой и перед Шеврикукой. Лучинам  была  прибавлена  яркость,  но
светом управляли, и Увещеватель остался сидеть во  мраке  и  неразличимости.
Зато очевидным стало для Шеврикуки, что за спиной  Увещевателя  не  было  ни
проема, ни  каминного  зева,  а  стояла  белая  широкоплечая  русская  печь,
способная держать тепло в доме о трех покоях и возить  на  себе  по  воду  к
говорящей щуке пятерых Емель. "Со скольких таких печей я сваливал  дремлющих
нерадивых хозяев-балбесов", -  пришло  в  голову  Шеврикуке.  Ничего  глупее
вспомнить он не мог.
   А на медвежьей  шкуре  лежали  теперь  вилы,  топор,  пила  и  наточенный
кухонный нож.
   - Ну-с, братец, - произнес Увещеватель. И замолчал. Молчал он долго.
   Шеврикуке почудилось, что на печи нечто возвышается. И он знал, что там и
впрямь нечто возвышается. Однако увидеть это нечто он не мог. Его  коробила,
мяла, мучила мысль о том, что он догадывается о назначении этого нечто, и  о
том, что оно сцеплено сутью с чрезвычайно важным и  для  него  и  для  всех,
почти что догадывается, и вот-вот догадае