тоже был непоседа. Шеврикука  знал
его давно. Необходимости сельской жизни требовали, чтобы домовому-доможилу в
хозяйстве помогали, находясь у него в приказе, домовые  меньших  значений  -
дворовые, полевые, овинники, банники-баенники. Все эти якобы помощники слыли
ворчунами,  существами  заносчивыми,  озорниками,   ругателями,   а   то   и
скандалистами. Малохол мягким нравом не располагал. Он не  был  выходцем  из
деревенской бани, а завелся в Москве. Известно, московскому  люду  по  нраву
производить естественные и потребные  здоровью  действия  на  миру.  Толпами
мужики стриглись в Заяузье  под  известной  горкой,  облагородив  ее  именем
Вшивая (теперь деликатно называется Швивая). И жители обоих полов толпами же
охотно в теплые дни, с весельями и  шумами  мылись  на  реке  Неглинной,  на
Москве-реке и Яузе.  Особенно  славились  Серебрянские  бани  на  Яузе.  Но,
конечно, в Москве на огородах всюду стояли бани по-черному. В одной из  них,
в нижних переулках  Сретенки,  сбегавших  к  самой  Неглинке,  и  хозяйничал
когда-то Малохол-Непотреба.
   Мысленные обращения Шеврикуки к Малохолу остались без ответа.  Даже  если
его нет, решил Шеврикука, проберусь к водоемам, не ехать  же  обратно.  Хотя
водоемы  могли  оказаться  и  сухими,  года   два   не   посещал   Шеврикука
профилакторий, и мало  ли  какие  вдруг  здесь  случались  преобразования  и
засухи.
   Но Малохол уже поспешал к воротам.
   - А-а! Нечистая принесла!  -  угрюмо  выразил  Малохол  одобрение  визиту
Шеврикуки.
   Слова были произнесены  привычные,  банные,  может  быть,  преобразования
коренными здесь не оказались.
   - Что ждать заставил? - на всякий случай проворчал Шеврикука. - Или  меня
не слышал?
   - В бильярд играл, - сказал Малохол. - Шары громко стучат.
   - Пар есть? - спросил Шеврикука.
   - Припоздал. С ленцой, видно, сдружился. Шестая  очередь  пара  пошла.  А
наша смена...
   - А наша смена четвертая, - согласился Шеврикука.
   - У турок пока еще тепло, - смилостивился Малохол.
   И повел Шеврикуку к водному павильону. Был он в шортах, в желтой майке  с
ликом актера Караченцова и словами "Московская недвижимость всегда в  цене",
в кроссовках "Рибок"  на  босу  ногу  В  турецкой  мыльне,  располагавшей  к
дружеским беседам в короткой компании,  действительно  еще  остался  жар,  и
камни грели  хорошо.  Шеврикуку  отчасти  раздражал  мрамор  пола,  по  нему
приходилось не ходить, а скользить. Был случай, однажды Шеврикука растянулся
на белом мраморе, ткнувшись носом в серную воду. Но мало ли где и отчего  он
падал и тыкался носом.
   - Отдыхай. Смывай трудовой пот, - Малохол поощрил к подвигам Шеврикуку. И
предложил: - Может, помять тебя и подавить?
   - Не надо, - буркнул Шеврикука, он уже  сидел  в  раздумьях  в  мраморной
нише, и капли текли по его лицу. Позже Малохол все же подобрался  к  нему  и
пальцами сретенского знахаря и костоправа мял  и  давил  его  тело,  вызывая
покряхтывания Шеврикуки и повсеместное в нем облегчение. Шеврикука  нырял  в
прохладу малого бассейна, снова млел в мраморной нише, а потом,  прикрывшись
простыней и опустив ноги в воду, сидел в благодушии.
   - Какие еще назначите удовольствия? - спросил Малохол.
   - А римские термы вы не завели? - поинтересовался Шеврикука,  вспомнив  о
Концебалове, в чаемом грядущем - Блистонии.
   - Не пожелали.
   - Напрасно... Тогда попить бы чего...
   - Квасу  у  нас  теперь  не  держат.  Новые  поколения.  Провинция!  -  с
презрением  сказал  Малохол.  -  Но  привычное  сыщется.  Ушат   чего-нибудь
преподнесем. Видеть тебя никто не должен?
   - Отчего же, - сказал Шеврикука. - В сокрытии нет нужды.
   - Тогда пошли к нам в каморку.
   Каморка   оказалась   удобовместительной.   Вполне   возможно,   в   годы
многоячеистых вечерних политических сетей в ней размещался  красный  уголок.
Теперь, понятно, люди от нее шарахались. В  каморке  Шеврикука  увидел  трех
грубиянов и удальцов  из  команды  Малохола.  В  домовые  при  Малохоле  они
выбились из  иных  состояний.  Один  из  них  был  когда-то  овинником  (или
гуменником), другой - лешим, третий - водяным, и все существовали от  Москвы
на  отшибе.  Бывшего  овинника  прозывали  Лютым,  лешего  -  Раменем,   или
Раменским, водяного - Печенкиным. В  каморке  они  сейчас  удачно  проводили
досужее время. Играли в карты, курили и  употребляли  самодельные  жидкости.
При явлении Шеврикуки они привстали и приложили руки - Лютый и  Раменский  к
вискам, Печенкин - к капитанской фуражке.
   - Вольно! - сказал Малохол. - А к Шеврикуке не приставайте. Он изнуренный
и задерганный.
   - Оно и видно, - согласился Раменский. - Что пить-то будем?
   Принимать самогон Шеврикука решительно отказался,  а  вот  к  брусничному
напитку он был расположен. Отказался он и играть  в  подкидного,  разъяснив,
что игрок он, игрок, но  настольные  игры  не  уважает.  Его  мнение  желали
опротестовать, обратив внимание на то, что карты бросают нынче не на стол, а
на перевернутую пивную  бочку.  Но  Шеврикука  был  стоек.  К  тому  же  его
разморило. На него махнули рукой и продолжили занятия. Играли трое.  Малохол
читал газету "Труд" и покуривал "Беломор". Раменский курил сигару.  Печенкин
- трубку с капитанским, надо полагать, табаком. Лютый - махорочную козюльку.
Одеты они, в отличие от предводителя, были в вольные тренировочные костюмы и
походили на физкультурников, чье  штатное  дело  -  выводить  отдыхающих  на
зарядку, на матчи пионербола и следить,  чтобы  не  случилось  утопленников.
Лютый с Раменским могли бы сойти и за телохранителей кого-либо, пусть даже и
Печенкина. Хотя тело у  того  было  махонькое,  усохшее,  требующее  охраны,
однако вид Печенкин имел такой, будто изо дня в день носил кейсы с  валютой.
Лютый и Раменский были здоровы, даже огромны,  причем  Раменский,  казалось,
весь был составлен из шишек корабельных сосен. (Случалось, Раменский  лениво
вспоминал, как водил под Елабугой бородатого Шишкина в корабельные  рощи,  а
медведей по просьбе живописца заставлял  мученически  сидеть  на  деревьях.)
Печенкин же вдали от родных вод выглядел не только иссохшим, но  и  вяленым,
его  порой  обзывали  белозерским  снетком  и  уговаривали  ради  достижений
отечественной кухни хоть раз в год становиться вкусовым  составным  суточных
щей. Иные даже и обращались к нему: "Снеток!" Печенкин обижался, изменений в
документах и ведомостях он не желал. Отчего он звался  Печенкиным?  Об  этом
мало кто  знал.  Может  быть,  в  одном  из  водоемов  пребывания  нынешнего
сотрудника Малохола утоп по пьяни какой-нибудь мужик Печенкин и водоем  этот
стал Печенкиным прудом. Или сам пруд находился в усадьбе отставного поручика
Печенкина. Ну и так  далее.  Не  обо  всех  историях  своей  жизни  Печенкин
рассказывал, а лишние и невежливые вопросы  задают  лишь  дураки  и  шпионы.
Печенкин и Печенкин. С охотой повествовал  Печенкин,  как  его  зазывали  на
только что расплескавшееся Рыбинское водохранилище, соблазняли, говоря,  что
это и не водохранилище, а море и он будет не водяной, а морской царь. Но  он
отказался. Будучи теперь домовым, он оставался и в профилактории при водяных
течениях в трубах. Бывший леший четвертой статьи  Раменский  приглядывал  за
клумбами, отдельными деревьями и кустами среди асфальтов профилактория и  за
зимними садами (один из них был висячий). У Лютого же, не  допускавшего  или
допускавшего  когда-то  пожары  в  овинах,  имелись  сейчас  в  поле  зрения
огнетушители, пожарные гидранты и инструкция под стеклом  с  рекомендациями,
кому и куда бежать  в  случае  нечаянного  воспламенения.  Пожаров,  угаров,
проигрышей воды пока не случалось.
   Печенкину же когда-то выигрыши и проигрыши воды, всякой живности,  что  в
ней водилась и размножалась, и даже  мокрых  растений  с  белыми  и  желтыми
кувшинками были делом привычным.  Омуты  азарта  его  затягивали.  Бывали  и
конфузы. И о них он, вызывая сострадательные усмешки слушателей, рассказывал
с удовольствием. И были подтверждения, что не врал. А если  и  врал,  то  не
окаянно. Был случай, когда Печенкин, а  проживал  он  тогда  в  незаслуженно
малом пруду, увлекшись и горлопаня, проиграл князю-адмиралу  Плещеева  озера
не только всю свою чистую воду, не только зеркальных  карпов,  но  и  самого
себя. Полтора года он был в работниках на Плещеевом озере, не  раз  драил  и
отскребал ботик императора  Петра  Алексеевича,  князь-адмирал  признал  его
труды достойными поощрения, даровал ему вольную и вернул воду  в  опустевшие
берега, а с нею и зеркальных карпов с приплодом. Жаль, что местный  помещик,
заводивший карпов, залечивал в ту пору свои нервные  огорчения  в  одном  из
немецких  Баденов.  В  другом  случае  Печенкину  так  опостылели  окрестные
поселяне, что он увел от них свою воду за четыре с половиной версты прямо  к
железнодорожному полотну и там основал озеро. Дело это  оказалось  нелегким,
поток,  который  гнал  Печенкин,  никак  не  мог  одолеть   холм,   заросший
шиповником, в сердцах Печенкин поволок за собой и  холм,  тот  стал  на  его
озере островом. Позже озеро обступили дачи, и барышни,  читавшие  в  гамаках
романы Боборыкина, произвели холм-путешественник в Остров Любви.  Всем  этим
барышням Печенкин в охотку щекотал  бы  их  гладкие  тела.  Но  не  все  они
отваживались купаться. А  жил  он  в  то  время  благодушным.  Порой  же  он
безобразничал и так чудил, что народ вблизи его берегов ходил перепуганный и
готов был дарить Печенкину черного козла и черную курицу чуть ли  не  каждую
неделю. Он, ночуя под корягами или под мельничным колесом, а еще лучше  -  в
омутах с дырами студеных родников, ломал жернова, калечил плотины, затягивал
к себе дармовых работников, кого перемывать  песок,  кого  переливать  воду,
кого выгуливать раков, а сам катался на усачах  сомах  и  матерился  на  всю
округу. Приписывали ему способности оборачиваться пудовыми щуками,  теми  же
разбойниками-сомами или свиньей с черным  пятаком.  И  щук,  и  сомов,  и  в
особенности свинью Печенкин отрицал. Прежних своих проказ  он  нисколько  не
стыдился, память о них была ему мила. "Ну и  сидел  бы  ты  лучше  теперь  в
Рыбинском море, - пеняли ему, - был бы на троне царь-адмирал,  завел  бы  из
приличия парламент". "Может, вы и правы, - задумывался Печенкин. - Хотя меня
там сразу стало выворачивать. Как от морской болезни. А  в  Череповце  тогда
еще и домны не стояли". Помимо всего прочего, Печенкина при перепроизводстве
в домовые обязали удалить перепонки на нижних и верхних конечностях, что он,
после душевных содроганий, и  позволил  сделать,  и  теперь  его  возврат  в
водяные вышел бы затруднительным. О прошлом Печенкин порой  тосковал,  но  в
профилактории (и в Москве!) жил  он,  похоже,  неплохо.  А  Малохол  был  им
доволен.
   Рамень, или Раменский, имел свои привычки. Лешие, как известно, складные.
Нужно - они схоронятся под листом земляники, а ростом будут  с  гриб  рыжик,
нужно - восстанут, сравняются с высоченными  соснами  или  дубами,  а  то  и
примут на  плечи  облака  ходячие.  Раменскому  нравилось  пребывать  именно
великаном, да еще и обросшим мхами и лишайниками, да еще и укутанным  сизыми
туманами. При этом он любил шуметь,  ухать,  перекрикивать  северные  ветры,
металлические звуки на ближних станциях  и  заводах,  и  петь,  пусть  и  не
внятно, но громоподобно и страшно, в особенности он почитал "На диком  бреге
Иртыша". Порой и  теперь,  переехав  в  город  и  переписавшись  в  домовые,
Раменский позволял себе буянить, лезть в драки и швырять  на  пол  пивной  в
Столешниковом переулке кружки, залоговая цена которых  поднялась  до  тысячи
рублей. В Столешниковом я его  встречал.  Но  эти  капризы  Раменского  были
теперь краткими, он корил себя  за  них,  а  перед  Малохолом  оправдывался:
"Леший попутал". Когда-то в управлении Раменского были все звери и все птицы
его лесов, все муравьи и все комары, любая  ягода  и  любой  гриб.  Гаркнет:
"Смирно! И с уважением!" - они - во фрунт! Сколько зайцев, сколько  росомах,
сколько белок он  проиграл!  И  сколько  выиграл!  Конечно,  знамениты  были
выигрыши при больших ставках, скажем, лет сто пятьдесят  назад,  сдавшись  в
великом карточном сражении уральским лешим, лешие енисейские вынуждены  были
гнать в Ирбит и Верхотурье проигранных зайцев и белок.  Подобными  баталиями
Раменский похвастаться не мог, но и у него в прошлом были славные случаи.  А
уж сколько девок красных хаживало в его чаши по ягоды и грибы...  На  грубые
насмешки опекуна огнетушителей Лютого и на его уколы: мол, зачем  же  ты  из
вольной гульбы приволокся в Москву, Раменский  угрюмо  и  горестно  отвечал:
обстоятельства вынудили. Обстоятельства эпохи и обстоятельства личной жизни.
Из-за этих обстоятельств ему, от  природы  корноухому,  пришлось  наращивать
правое ухо, менять стиль одежды и привыкать ко всякой московской  кулинарной
дряни. Впрочем, напитки и в Москве  были  хорошие  и  откровенные.  И  самим
удавалось с помощью трав гнать и варить совершенные произведения. Тем  более
что в хозяйстве доверенного им профилактория многое тому способствовало.
   И теперь в присутствии разомлевшего Шеврикуки Лютый, Раменский и Печенкин
играли  на  воды,  рыбу,  зайцев,  рухлядь  и  зерно.  Иное  дело:  выигрыши
выдавались не натурою, а бумажными карточками, впрочем,  очень  аккуратно  и
красиво оформленными. Поначалу, учреждая правила выплат,  а  также  призовых
фондов, спорили, поднося к физиономиям и кулаки. Скажем, как считать  зайцев
в карточках: штуками или единицами  веса?  Лютый,  не  располагавший,  кроме
зерна (главным образом ржи, ячменя, овса и редко  когда  пшеницы),  никакими
иными ценностями, склонялся к единицам веса. Ему были милы пуды. Зайцев  же,
белок, бурундуков пудами измерять было неловко, могли бы  возникнуть  поводы
для платежных лукавств и ухищрений. Договорились употреблять при счете,  при
сложных, но справедливых бухгалтериях, и пуды,  и  килограммы,  и  штуки,  и
кубометры, жидкие и  древесные,  и  отдельные  ручейки,  рощи,  муравейники,
ягодные поляны  и  черные  омуты.  Лютый  и  взялся  разрисовывать  картинки
карточек цветными карандашами, косоглазые  были  на  них  живые,  ерши  хоть
сейчас были готовы заложить  основу  тройной  ухи,  а  пятипудовые  мешки  с
толокном выглядели как семипудовые.  Рисовальщика  поощрили.  Ему  разрешили
играть не только на зерно, но еще и на картофель, на кормовые корнеплоды,  а
также на курей, гусей, уток и мелкий рогатый  скот,  хотя  птице  и  скотине
полагалось быть в подчинении вовсе не у овинника,  а  у  домового-дворового.
Впрочем, произведения Лютого так и оставались красивыми бумажками, реальными
зверями, рыбами, глухарями, березовыми рощами обеспечить их,  увы,  не  было
возможности. Проигрыши и  выигрыши  выходили  воображаемыми.  На  деньги  же
Малохол дозволял играть лишь в дни профессиональных праздников. И то  далеко
не всех.
   - Говоришь, брезгуешь, Шеврикука, - не отрывая глаз от бочки и не вынимая
сигареты изо рта, протянул Раменский, - а у самого просто мошна пуста. И  на
кон выставить неча. Одно казенное имущество. Но разве  пойдет  твой  сливной
бачок против моих кедров. Да еще и с полными шишками.
   - А у него привидения есть! - рассмеялся  Печенкин.  -  Злые  и  колючие!
Целый мешок привидений!
   - Печенкин! - строго сказал Малохол.
   - А я что? Я против привидений ничего не имею. Я их не умаляю. Тем  более
что сейчас они в чести. Пожалуйста, я готов выставить своих  русалок  против
его привидений.
   - У тебя русалки забитые, - сказал Лютый. - И тем более у тебя их  теперь
нет. И баборыбы у тебя нет и не было. Читал на днях в газете?  На  одном  из
пляжей  под  Бостоном  обнаружили  баборыбу.  Шестьдесят  свидетелей.   Метр
пятьдесят в длину. До талии - тело и морда морской форели. В чешуе.  А  ниже
талии -  дамские  ноги.  Голые.  Но  в  душистом  вазелине.  От  раздражений
океанической воды. У тебя  баборыбы  нет.  А  хорошо  бы  и  ее  занести  на
карточки.
   - Махорку ты не в ту газету завернул? - поинтересовался Печенкин. - Не от
баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
   При  этих  словах  в  каморку  Малохола  вошло  создание  женского  пола,
известное Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во
всяком случае, по его совету выписанная из дмитровских лесов для хлопот  при
кухне профилактория. Можно посчитать - из  лешачих.  Можно  посчитать  -  из
лесных дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых судков.  Принялась
расставлять  посуду.  Стол,  ею  украшаемый,  наверняка   прежде   покрывали
одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь же
он служил презренным трапезам.  Угощения  предлагались  не  обеденные  и  не
вечерние, а так,  попутно-развлекательные:  малосольные  и  соленые  огурцы,
сушеный горох, соленые грузди, видно, что сибирские -  голубые  и  каждый  с
тарелку, а к ним - сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой,  "яко
семечки", рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К напиткам же,
понял Шеврикука, каждый из сотрапезников  доступ  имел  свободный.  Впрочем,
ему,  как  гостю,  Стиша  поднесла  ковш  с   чуть   желтоватой   жидкостью,
поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
   - Будьте благосклонны, примите медовуху.
   Шеврикука принял. Подцепил вилкой голубой  груздь  и  долго  с  уважением
вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
   - Это Шеврикука, - сообщил Стише, оторвавшись глазами от  газеты  "Труд",
Малохол.
   - Тот самый Шеврикука? Неужели? - будто бы радостно  изумилась  Стиша.  -
Как же, как же, наслышаны!
   Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что и
в облике Стиши есть нечто притворное или декоративное. Нет,  не  так.  Стиша
выглядела словно бы хористкой или, скорей, плясуньей  удачливого  (оттого  и
костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи и успехи  были  достижимее
где-нибудь в Кордильерах  или  на  Виргинских  островах,  нежели  в  местных
Липецках  и  Омсках.  Мягкие  волосы  ее  (коса   до   пояса,   естественная
светло-русая или, если хотите,  пшеничная)  обегал  поверху  чуть  кокетливо
сдвинутый набок венок из ромашек, васильков, львиного  зева,  колокольчиков.
Нынче в подобном венке можно было  признать  претензию  и  нарочитость.  Но,
рассмотрев  шелковую,  кадрильную  блузку  Стиши,  гладкую,  со   множеством
пуговиц, поднимавшую и саму по себе высокую грудь и  доказывающую  зрителям,
что у барышни все есть и  там  и  тут,  юбку  протяжную,  почти  до  сапожек
(всплеснет  -  и  какие  виды!),  и  легкие,  красные  сафьяновые   сапожки,
рассмотрев все это (что Шеврикука и сделал), можно было заключить:  "А  что?
Стильно! Есть стиль и есть линия. Пусть и с претензией!" Да и отчего  же  не
сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
   - Я потом вам  скажу,  от  кого  я  о  вас  наслышана,  -  шепнула  Стиша
Шеврикуке. - От одной... От одной известной вам особы... Ага...
   Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы...
   - Это что у вас там за шуры-муры! - загремел Раменский, и видно было, что
он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
   Стригли и брили Раменского с усердиями, и сам  он  старался  ублагородить
себя, выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под  предводительством
Малохола, он по-прежнему  оставался  жестко-лохматым.  И,  несмотря  на  все
вращения судьбы со взгодами и невзгодами, волосы  его  не  потеряли  оттенки
лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них зеленое. А уж зеленый
огонь из его глаз не исчезал никогда.
   - Рамень, - спросил Шеврикука, - а ты Кышмарова знаешь?
   - А то?! - буркнул Раменский.
   - Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
   - Рамень нынче в ущербе, - сказал Печенкин. - А? Или  нет?  Уже  проиграл
мне с Лютым двух барсуков и четверть березового колка под  электропередачей!
Фрязино-Ивантеевка. На не