пока
стояли душные. Впрочем, Шеврикука тут же пробормотал как бы в воздух слова о
том, что им, наверное, надо будет подумать, где бы сыскать место  поудобнее,
поспокойнее, а то вдруг выйдут какие-либо затруднения. "Да-да, -  согласился
Пэрст-Капсула. - Мне бы только отдохнуть дня три..." "Да нет, это я  так,  -
великодушно успокоил его Шеврикука. - Отчего же дня три? Можно и побольше...
Торопиться не будем".
   "Пусть уж он за мной присматривает,  -  подумал  Шеврикука,  -  если  его
прислали с этим..."
   А сам он с портфелем Петра Арсеньевича проследовал в квартиру Уткиных.
   14
   Но Петра ли Арсеньевича добыли ему портфель?
   Запахи от портфеля подходили к Петру Арсеньевичу. Но ведь сколько  сейчас
выведено  специальных  умельцев,  в  частности,  и  по  запахам!  И  все  же
Шеврикука, осмотрев вещь, посчитал, что портфель, даже если он и направлен к
нему со злым  или  хитрым  намерением,  подлинный.  Портфель  хорошей  кожи,
красно-бурый  когда-то,  местами  и  теперь  сохранивший  первобытный  цвет,
конечно, потертый и с щелями, был небольшой, потому Шеврикука и подумал, что
он - женский. Именно такой новенький портфель носила в двадцать восьмом году
учительница школы второй ступени из  строения  Шеврикуки,  сама  только  что
оставившая парту. И теперь Шеврикука вспоминал о той учительнице с приязнью.
Но он и насторожился.  Вот  сейчас  он  отщелкнет  замок,  и  посыплются  из
портфеля  пожухлые  тетради  с  контрольными  работами  двоечников  двадцать
восьмого года! Отщелкнул. Да, лежали  в  портфеле  бумаги,  в  частности,  и
школьные тетради. Но рядом с ними были и кое-какие предметы.
   Шеврикука вытряс бумаги и реликвии Петра Арсеньевича на стол. Нервно стал
инспектировать их. Его листочки с рисунками  и  оттисками  не  обнаружились.
"Что  я  горячусь!"  -  отругал  себя  Шеврикука   и   постановил   провести
обследование спокойно. И не только  спокойно,  но  и  степенно.  Будто  свои
спокойствие и степенность  ему  следовало  кому-то  предъявить.  Будто  этот
кто-то должен был теперь увидеть Шеврикуку  именно  ученым-исследователем  в
очках или даже с лупой, в своем кабинете либо  в  академической  лаборатории
принявшимся изучать, скажем, старообрядческие  рукописи,  отысканные  вблизи
Пустоозерска. Или  не  рукописи,  а  формулы  и  записи  физико-акустических
опытов. Сидел Шеврикука действительно степенно, не ерзал, но сосредоточиться
никак не мог, а уже понял, что для серьезного знакомства  с  бумагами  Петра
Арсеньевича нужны сосредоточенность и умственное напряжение не на час  и  не
на два. Среди прочих  текстов,  рисунков-чертежей,  будто  бы  клинописи  и,
возможно, криптограмм, попадались Шеврикуке и простенькие страницы. Были  на
них мимолетные соображения Петра Арсеньевича и были явные выписки из  вполне
доступных книг или документов. Иные выписки Шеврикуку удивили.  То  есть  не
сами  выписки,  а  предполагаемые  причины,  по  каким   Петру   Арсеньевичу
понадобилось годы сохранять их, а возможно, и оберегать. Вот, скажем, советы
по поводу кости-невидимки. Следуя этому совету, требовалось: отыскать черную
кошку, на которой бы ни единого волоса не  было  другого  цвета,  и  сварить
оную, выбрать все кости, а потом, положа все перед зеркалом, стоять самому и
класть каждую кость к себе в рот,  смотря  в  зеркало,  когда  же  та  кость
попадет, то сам себя в зеркале не увидишь,  и  с  сею-то  костью  можешь  уж
ходить куда хочешь и делать, что изволишь, будучи никем не видим.  Шеврикука
озадачился. Первым делом он стал  вспоминать,  встречались  ли  в  Останкине
черные кошки без единого волоса другого цвета. Не встречались. И у кошатника
и книжника флейтиста Садовникова не было такой кошки. Да и что-нибудь бывает
у нас теперь в чистом виде? Но даже если бы и обнаружилась требуемая кошка и
была открыта Петру Арсеньевичу, стал бы он ее варить и, стоя перед зеркалом,
класть кости в рот? Не мог себе  этого  представить  Шеврикука.  Да  и  само
желание сделаться невидимым и недостижимым (не для  людей,  конечно,  а  для
своих, для людей-то он и так чаще всего был  невидимым)  казалось  Шеврикуке
маловероятным. Все же  Шеврикука  прислушался  и  стал  чуять,  но  нигде  в
Останкине присутствия Петра Арсеньевича не ощутил. Но ведь почему-то  старик
не выбрасывал из портфеля  листочек  с  простодушным  советом.  Держал,  как
держит  хозяйка  старый  рецепт,  скажем,  из  рекомендаций   добросердечной
Молоховец. Уж и продовольствия  того  нет,  а  хранится  легенда  о  раковых
шейках, тушенных в белом вине.  Или  вот  не  расстался  Петр  Арсеньевич  с
выпиской о Перуне и сокрушении идолов. "Другой же или сей идол, когда  тащим
был в Днепр и бит палками, испускал тяжкое вздыхание о  своем  сокрушении...
брошенный болван поплыл  вниз,  а  идолопоклонники,  не  просветившиеся  еще
Святым писанием, шли за ним по берегу,  плакали  и  кричади:  "Выдибай,  наш
государь, боже, выдибай, - ты хоть выплыви или выдь из  реки",  и  будто  бы
идол тот, послушая гласа их, вышел на берег, отчего и  прозвалось  место  то
Выдубичи, однако бросили его опять с камнем в воду.  А  новгородский  Перун,
когда тащили его в Волхов, закричал: "Горе мне, впадшему в руки  жестоких  и
коварных людей, которые вчера почитали меня как бога, а теперь надо мною так
ругаются!" - потом, когда бросили его с моста  в  реку,  то  плыл  вверх  и,
выбросив на мост палку, вскричал: "Вот что вам,  новгородцы,  в  память  мою
оставляю!"; сие было причиною,  что  через  долгое  время  новгородцы  имели
обыкновение по  праздникам,  вместо  игры  и  увеселения,  биться  палками".
"Неужели, - подумал Шеврикука, - Петр Арсеньевич перечитывал  свои  выписки?
Неужели его волновали  Перун  и  новгородские  любители  палочных  драк?"  -
"Прекрати читать! Выкинь! Сожги!" - будто бы ощутил приказ  Шеврикука.  Были
бы перед ним печь или камин и горели бы в них поленья, Шеврикука швырнул  бы
в огонь бумаги Петра Арсеньевича. Но приказ прозвучал чужой, и  в  нем  было
посягательство на его, Шеврикуки, независимость и  особосущность.  Шеврикука
ноги вытянул, принимая для возможных наблюдателей как бы лениво-спокойную  и
уж  точно  независимую  позу.  Да  и  что  уж  такого  дерзко-опасного   или
возмутительного в этих ерундовых листочках?
   И Шеврикука снова стал просматривать бумаги Петра Арсеньевича. Вот что он
в них углядел. Чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор от
ужаления козюлькой. Стень. Заговор  от  скорой  доспешки.  Чары  на  лошадь.
Чародейская  песня  солнцевых  дев.   Соображения   о   траве   прикрыш.   О
непоколебимости цветущего кочедыжника перед дурной силой. О тенях зданий.  О
тенях земель и растений, предсказывающих раздоры и худые замыслы. О гаданиях
на решете. О приключениях оборотней. Об онихмантии, или гадании по ногтям. И
прочее, прочее... Все это было знакомо и неинтересно. И несерьезно.  Главный
ли тайник обнаружил Пэрст-Капсула? Или все эти выписки с полезными  советами
и заговорами Петр Арсеньевич держал для  простофиль,  полагая  ввести  их  в
заблуждение и отвлечь от существенного  в  нем?  Но,  может,  Шеврикука  сам
нафантазировал о Петре Арсеньевиче лишнее, а теперь должен был отказаться от
ложных представлений и намерений?  Потом  Шеврикука  наткнулся  на  слова  о
рыцарстве, якобы интересовавшем Петра  Арсеньевича.  Правда,  сначала  пошли
записи о воине-звере, который не так уж решительно удалился от оборотня. И о
волколаках,  о  берсерках,  то  есть  о  "медвежьих  шкурах"  или  одержимых
медведем. Порядочные люди их не слишком жаловали. Однако  те  были,  и,  как
записал Петр Арсеньевич, их обычаи и  образ  поведения  позже  не  могли  не
отразиться в действиях раннего рыцарства. На  желтоватом  листе  фиолетовыми
чернилами было записано: "Из одного итальянца (Ф. Кардини)". И ниже: "Мирным
и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются  людьми
жестокими, скрытными, асоциальными, бесчеловечными,  у  них  нет  веры,  они
жертвы мрачных, адских  культов.  В  глазах  кочевников  оседлые  безвольны,
изнежены, растленны, крайне сластолюбивы, в общем  -  недостойны  тех  благ,
которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти  перешли
в руки более сильного". Следовала пометка Петра Арсеньевича:  "Мир  и  благо
состоявшихся, благоустроенных, изнеженных манят, но и вызывают  презрение...
Кочевники-ватага-коммандос". Шеврикука отложил желтоватый листок.  А  не  об
останкинских ли духах, не о народившихся  ли  или  нарождающихся  персонажах
Башни думал Петр Арсеньевич, читая одного итальянца? Несомненно, к людям,  а
к домовым - тем паче эти самые, с Башни, относились с презрением и наверняка
полагали,  что  всеми  приобретениями   людей   они   должны   овладеть   по
необходимости времени и по праву сильного...  Шеврикука  увидел  опять:  "Из
одного итальянца". "Вотан существовал в окружении дружины - свиты доблестных
мужей. Подобно ему, германские вожди искали достойных товарищей  для  свиты.
Им был свойствен особый образ жизни - странствие, неподчинение установлениям
среды,  в  какой  они  выросли.  Главное  в  них   -   амбиция,   стремление
первенствовать, повелевать, пристрастие к авантюре, жажда богатства, вкус  к
острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них тоску.  Судьбу  они
не признают предначертанной. Будто бы  неизбежное  можно  было  перечеркнуть
воинской  доблестью.  Но  притом  в  комитате,   дружине,   естественной   и
необходимой была взаимная верность. И взаимность обязанностей. И  честность.
О дружине князя Игоря сказано: честно - это сражаться  и  приносить  себя  в
жертву идеалам братства, бесчестно - подражать Каину и поворачивать оружие -
против своих. Воинская этика, основанная на братстве, чести, преданности,  и
вела к тому, что вышло рыцарством". Ну-ну, подумал Шеврикука, экий  романтик
и созерцатель Петр Арсеньевич, тут  тебе  и  Каин,  и  германские  вожди,  и
Вотан-Один, и дружина князя Игоря. Или вот:  "Варвары  и  римляне.  Духи  О.
башни и мы. Явление варваров - наказание и назидание? Или  -  продолжение  в
новых одеждах?" Это мы, что ли, усмехнулся  Шеврикука,  римляне?  Или  люди?
Однако мысль об этом, видимо, тяготила Петра Арсеньевича всерьез.  "Люди  (и
мы,  естественно,  с  ними)  перед  обрушивающимися  на  них  событиями  или
предзнаменованиями испытывают великий страх.  Был  великий  страх  тысячного
года. И явились в пору смятений, раздоров, вероломства заступники  слабых  и
напуганных". Все, хватит, сказал себе Шеврикука. А  в  руках  его  уже  были
листочки  со  стихотворными  строками.  Зигмунд.  Сын  его  Зигфрид...   "Он
страшного дракона убил своим мечом. В крови его омылся и  весь  ороговел.  С
тех пор, чем ни рази его, он остается цел..."
   Зигфрид, Нибелунги. Клад их. Золото Рейна. Чаша Грааля. Король Артур. "Фу
ты! - возроптал Шеврикука. -  Зачем  мне-то  теперь  все  эти  Артуры  с  их
круглыми столами, все эти Зигфриды и Нибелунги  и  их  клады!  Что  я  глаза
порчу!" Но он чувствовал, что в нем опять  шипит  чужой  приказ:  "Не  лезь,
Шеврикука! Не суйся!" И снова из упрямства (или вздорной  блажи?)  Шеврикука
тетради и листочки сразу не отодвинул, а продолжал перебирать их и наткнулся
на карточки из плотной бумаги,  какими  пользуются  посетители  общественных
читален для особо ценных выписок и соображений. На одной из них были  слова:
"Принципы комитата, дружины, свиты.  Принципы  коммандос,  серых  волков.  И
принципы воровской стаи. Они разные? Рыцари и банда. Принципы - близкие.  Но
часто они  -  навыворот.  Это  горько.  Горько!  Все  идеальное  может  быть
навыворот!" На обороте карточки тушью был начертан  план  какого-то  дома  и
написано: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска".  А  Петр
Арсеньевич вроде бы служил когда-то в деревянных домах Марьиной Рощи.  Ну  и
что! Ну и служил! Ему-то, Шеврикуке, что за дело!  Избавиться  следовало  от
портфеля! Избавиться! И уж  ни  в  коем  случае  не  надо  было  разгадывать
криптограммы, строки крючков  и  клинописи  (рунической,  что  ли?)  и  даже
запоминать их. Шеврикука суетливо, дерганно принялся запихивать бумаги Петра
Арсеньевича в портфель,  увидел  на  обложке  одной  из  них  завитки  букв:
"Собственноручные записки  феи  Т.,  в  составе  мекленбургского  посольства
посещавшей Московию летом 1673 года. Сокольнический список". Еще и  фея  Т.!
Шеврикука выругался. Только фей ему ныне не хватало!  Мекленбургских!  Будто
опаздывая к самолету, Шеврикука стал швырять в  портфель  и  реликвии  Петра
Арсеньевича, не вдаваясь в их подробности и не оценивая  их,  среди  прочего
чей-то  клык,  шелковую  лиловую  ленту  (дамы  сердца,  что   ли,   марьино
-рощинского,  сокольнического,  останкинского  рыцаря?),  пучок   засушенной
травки с цветком зверобоем и  цветком  львиный  зев,  четыре  карты,  четыре
замусоленных  валета  (неужели  поигрывал?  неужели  вообще   был   игрок?).
Защелкнул  замок.  Выбросить  портфель?  Сжечь?  Растворить?   "Спрятать   у
Радлугина!" - вышло постановление.  Почему  у  Радлугина?  Почему  именно  у
Радлугина, ведь за его квартирой наблюдают? И хорошо, что наблюдают!  Сейчас
же к Радлугину, сейчас же поместить портфель там!
   15
   А Гликерия? Что с Гликерией?
   Разузнать о ней Шеврикука решил окольным  путем.  Что  не  позволяло  ему
рисковать и лезть на рожон? Благоразумие или трусость? Скорее всего,  ни  то
ни другое. А что, Шеврикука посчитал полезным не называть словами. На лыжную
базу Шеврикука проник тихо и кротко, никому не  попадаясь  на  глаза.  Ни  с
Гликерией, ни с Невзорой-Дуняшей не вступал в общение.  Но  вызнал:  никаких
чрезвычайных событий в жизни Гликерии  не  произошло.  И  смотрины  дома  на
Покровке не отменили.
   В калекопункте дежурным знахарем сидел  какой-то  свежий  хмырь,  весь  в
жабьих бородавках, желанию Шеврикуки продлить больничный лист  навстречу  не
пошел. Бормотал  что-то  о  транжирах,  об  экономии,  о  касторовом  масле,
которого его могут лишить. А от удара палки резинового  призрака  в  видимой
натуре Шеврикуки не осталось следов. Шеврикука проворчал: "Ну и ладно.  А  с
этим хмырем мы еще разберемся!"
   Спокойствие вернулось к Шеврикуке. Или даже душевное равновесие. А может,
он стал неразумно беспечен. Три дня Шеврикука не поднимался в получердачье и
не тревожил утомленного тяготами жизни подселенца. Наблюдая как-то проход по
двору Радлугина, Шеврикука увидел на  груди  воодушевленного  активиста,  на
орденском месте пиджака, большой, с  блюдце,  пластмассовый  кругляш:  "Клуб
любителей солнечного затмения". Через день надпись на значке Радлугина  была
уже  иная:  "Участник  солнечного  затмения".  "Какого  такого  затмения?  -
озадачился Шеврикука. - Неужели я пропустил его или проспал?" Опять  явились
недоумения: отчего он пять  дней  назад  тащил  портфель  Петра  Арсеньевича
именно в квартиру Радлугиных?  Отчего  он  так  разволновался  тогда,  будто
бумаги  из  портфеля,  засушенные  травинки  или  замусоленные  валеты  были
отравлены и могли заразить его черной или даже погибельной болезнью?  Стыдно
было теперь Шеврикуке. В квартире  Радлугиных  он  нашел  портфель  целым  и
нетронутым. Никаких датчиков вблизи него, ничьих отпечатков пальцев на  коже
портфеля он не обнаружил. Предмет, как был положен, так и  лежал  в  книжном
шкафу в пустоте за томами Мопассана.  Собраний  сочинений  Радлугин  выкупил
много, но ни сам он, ни его добропочтенная  супруга  рук  к  книжному  шкафу
давно не протягивали. К Мопассану же они и вовсе  относились  с  осуждением.
Теперь Шеврикука принялся уверять себя, что бросился к Радлугиным неспроста,
а с некой, пусть и смутной мыслью о выгоде укрытия  именно  за  Мопассановой
спиной. Пусть, пусть наблюдают за квартирой Радлугиных, вдруг и  ему  выйдет
от этого польза. Пусть все эти марьинорощинские или сокольнические малины из
прошлого, все эти Нибелунги, Зигфриды с драконами  и  феями  мирно  почивают
себе в шкафу, а потом - поглядим. Потом бумага и реликвии Петра  Арсеньевича
вдруг для чего-нибудь и понадобятся. И эта фея  Т.,  посещавшая  Московию  в
составе посольства в 1673 году (кстати, а что происходило в Московии в  1673
году?), и ее собственноручные записки окажутся не бесполезными.
   В воскресный день Радлугин остановил во дворе Шеврикуку и  сказал  скорее
утвердительно, нежели вопрошающе:
   - Вы ведь в нашем доме живете. Я нередко встречал вас...
   - Ну вроде бы... - без всякой охоты вести разговор ответил Шеврикука.
   - И мне кажется, что вы в своем секторе активист.
   - Говорить об этом не стоит, - будто намекая на нечто важное, но  тайное,
сказал Шеврикука.
   - Я понял. Я так и думал про вас. Я не ошибся! - обрадовался Радлугин.  И
добавил уже доверительным  шепотом:  -  Вы,  конечно,  принимали  участие  в
Затмении?
   - В каком затмении? - спросил Шеврикука.
   - В Солнечном.
   - В каком именно солнечном?
   - Ах да... - сообразил нечто Радлугин. - В недавнем. В том, что в Мексике
было полным, а у нас частичным.
   - Видите ли... - начал Шеврикука многозначительно. - Затмения, солнечные,
лунные,  наводнения,  землетрясения,  солнцестояния...   Мало   ли   в   чем
приходилось участвовать...
   - Понял, понял, - заторопился Радлугин. - Все. Молчу.  Конечно,  в  нашем
доме жильцов не меньше, чем в районном городе, и вы, наверное,  обо  мне  не
слышали... Я - Радлугин.
   - Отчего же, - сказал Шеврикука. - Слышал.
   - Да? Очень рад. Да... Не все одинаково проявили себя во время  Затмения,
- сказал Радлугин тоном государственного человека, - не мне  вам  объяснять.
Целесообразно выяснить степень участия каждого из жильцов дома...
   - На какой предмет? - не менее государственно поинтересовался Шеврикука.
   - Ну... - замялся Радлугин. - Чтобы иметь общую картину...
   - Ну это конечно, - одобрил Шеврикука.
   - Вот-вот, -  удовлетворенно  кивнул  Радлугин.  -  Будем  распространять
опросные листы. Не могли бы вы раздать их в вашем подъезде?
   - Нет, - резко сказал Шеврикука. - Не найдется времени. И не для меня это
занятие.
   -  Ага.  Понял.  Но,  может,  хотя  бы  один  лист  потребуется  вам  для
ознакомления?
   - Один, возможно, потребуется.
   Пока Радлугин защелкивал "дипломат", Шеврикука просмотрел опросный  лист.
Увидел  среди  прочего:  "Что  вы  делали  во  время  Солнечного   Затмения?
Бодрствовали? Были на посту? Тыкали пальцем в небо? Предавались панике? Пили
от  недовольства  или  из  вредности?  Занимались  любовью?  Отсиживались  в
туалете?" И так далее.
   - Хорошо, - сказал Шеврикука. - Изучим.
   -  Вы  знаете...  -  Похоже,  Радлугин  был  намерен  сделать   серьезное
заявление, но не отважился.
   - Говорите, говорите, - разрешил Шеврикука.
   - Мне кажется, в нашем подъезде завелся бомж.  Он  какой-то  странный.  С
большой головой. И будто робот... наверху. Где кончается  шахта  лифта.  Там
вроде чердака.
   - Вы туда поднимались?
   - Нет, - сказал Радлугин, и было очевидно, что он ощущает себя  виноватым
перед социальной справедливостью  и  обязанностями  гражданина.  -  Мне  так
кажется. У меня такое чувство. Я видел его... Этого, с большой головой... во
дворе... Он нюхал жасмин... Он нездешний... Может,  мне  стоило  сообщить  в
отделение? Или туда?..
   - Вашу наблюдательность и чутье оценят, - строго сказал Шеврикука.  -  Но
не надо спешить. Не надо. К тому же у вас, я  полагаю,  хватит  хлопот  и  с
опросными листами. А теперь, извините, я обязан отправиться по делам.
   И Шеврикука, не оглядываясь,  энергично  зашагал  к  улице  Королева.  Он
понимал, что наблюдательный и чуткий гражданин смотрит ему в  спину,  но  не
вытерпел и секунд через пять  растворился  в  воздухе,  наверняка  вызвав  в
Радлугине напряжение мыслей. И пусть. И пусть себе  Радлугин  беспокоится  в
связи с объявившимся в подъезде бомжем или,  может,  неопознанным  объектом,
пусть даже докладывает о нем, куда пожелает  или  куда  привы