и кинокадров. Всего из общей рамки на  Данилова
глядело десять дам. Маргарита Наваррская. Жанна д'Арк. Екатерина Дашкова  на
лошади. Зинаида Волконская. Софья Ковалевская.  Александра  Коллонтай.  Софи
Лорен. Сама Клавдия. Юная и  хорошенькая.  Девятую  даму  Данилов  узнал  не
сразу. Потом понял, что это Миледи  из  "Трех  мушкетеров".  То  есть  Милен
Демонжо, игравшая Миледи. "Что же это она их в рамку?" - удивился Данилов.
   За стеной раздался стеклянный звук.
   Клавдия подняла голову, сказала с досадой:
   - Опять уронил бутылку. Вот медведь!
   Тут она заметила Данилова и в первое мгновение удивилась ему.
   - Посиди, посиди, Данилов...
   - У тебя срочное дело?
   - Да... То есть  не  дело,  а  упражнение.  За  королеву  Елизавету  пишу
королеве Бельгии. По образцу.
   Клавдия протянула Данилову  серую  книгу  "Дипломатический  церемониал  и
протокол", а сама продолжила разведение вензелей.  Книгу  Данилов  листал  с
любопытством. Он и сам был  не  прочь  иметь  такую.  Чуть  ли  не  наизусть
запомнил параграфы о бутоньерке, планы рассадки почетных гостей на завтраках
с женщинами  и  без  женщин,  узнал,  что  в  представительских  экипажах  с
расположением мест друг против  друга  почетным  местом  является  место  на
заднем сиденье справа  по  ходу  движения.  Шелковой  лентой  в  книге  была
заложена страница с разделом "Переписка между монархами". Здесь предлагались
образцы комплиментов и обращений к монаршим особам. Клавдия,  видно,  следуя
советам протокола, и сочиняла сейчас письмо бельгийской королеве.
   - Вот, - сказала Клавдия. - Теперь комплимент на месте и концовка верная:
"Моей доброй сестре королеве Бельгии". А если бы  они  были  родственницами,
пришлось бы добавить: "Моей доброй сестре и дорогой кузине..." А если  бы  я
писала от себя, то окончила бы словами: "Имею честь быть Вашего королевского
высочества  весьма  покорный  слуга".  Непростое  дело.  К  маркизу  следует
обращаться:  "Весьма   достопочтенный   маркиз..."   Достопочтенный   всегда
сокращается и пишется: "Дост." Граф - тот высокочтимый... А епископ  -  Ваше
блаженство...
   - Зачем тебе?..
   - Ну мало ли зачем... - уклончиво сказала Клавдия.
   - Все-таки едешь в Англию?
   - Пока нет. Да тут и  не  только  английские  правила,  тут  французские,
прочие... Я, может, и без всякой перспективы. А так... Просто интересно...
   - И что же ты написала бельгийской королеве?
   - Это наш с ней секрет, - строго сказала Клавдия.
   - Я вижу, что у тебя увлекательное занятие, - сказал Данилов, - и в  моем
участии нет никакой необходимости. В следующий раз я вряд ли  поверю  ночным
звонкам. А теперь прошу принять уверения в моем глубоком уважении. С этим  я
раскланиваюсь.
   Данилов встал. Он был сердит.
   За стеной опять упала бутылка.
   - Ну прости, ну извини, - чуть ли не взмолилась Клавдия. - Я  тебе  вчера
не лгала. Мне и вправду было тошно.
   И тут она расплакалась.
   Данилов поначалу смотрел на Клавдию с недоверием - не новая ли это уловка
удержать его при себе? Он хорошо знал, какие у Клавдии бывают глаза и  какие
губы, когда она фальшивит. Нет, выходило -  страдания  ее  были  искренними.
Данилов расчувствовался.
   - Было тошно, не хотелось жить... Я нуждалась в тебе!
   - Что-нибудь случилось? - спросил Данилов.
   - Ничего не случилось... А так... Тошно, и все... Бегаешь,  крутишься,  а
зачем? Все мелкое... И все пустое!
   Полчаса  назад  Данилов  думал  сказать  Клавдии  о   сомнительности   ее
предприятий с изумрудами и дипломами, теперь он был готов расхвалить эти  же
изумруды и дипломы. Давно он не видел Клавдию такой  -  беззащитной,  смятой
жизнью, куда девалась ее победная уверенность в себе!
   - Данилов, ушло бы все это! А жить бы  просто  и  для  чего-то,  и  чтобы
кто-то верный был рядом! Хоть бы и ты!..
   Данилов сидел растроганный, думал: "Может, и вправду стоило быть рядом  с
ней, а все остальное - ошибка?"
   - Это со всеми случается, - сказал Данилов, - находит тоска, и все... Что
же отчаиваться? Надо жить. У тебя ведь с будущим связаны большие надежды...
   - Какие? - нервно спросила Клавдия.
   Однако слезы уже высыхали на ее щеках.
   - Ну какие... - осторожно сказал Данилов, - ты знаешь о них лучше меня...
Или хлопобуды... Наконец, у тебя будет  главная  идея...  Эта...  достаточно
сумасшедшая...
   - А она осуществима?
   - Не знаю... Я и о самой идее не знаю. Не знаю, что тебе на двадцать  лет
вперед припрогнозировали хлопобуды...
   - Независимость! - горячо сказала Клавдия. - Вот моя главная идея!
   - От чего независимость? От кого?
   - Просто независимость! Независимость с большой буквы!
   - Ну знаешь... - развел руками Данилов.
   Больше он ничего не мог сказать.
   Клавдия была в печали, но уже и энергия появилась в ее  взгляде.  Данилов
чувствовал, что, если он сейчас станет  соглашаться  со  словами  Клавдии  о
неосуществимости ее достаточно безумной идеи, Клавдия сама ринется в спор  и
с ним, и с собственными словами. Это было  хорошо,  значит,  она  отошла  от
ночных тревог. Наверное, и отошла, раз писала письма королеве Бельгии. Слезы
ее были, видно, явлением остаточным...
   - А отчего эти женщины оказались вместе? - спросил Данилов, имея  в  виду
портреты в рамке.
   - Подумай...
   - Странный набор...
   - Стало быть, ты плохо знаешь меня, коли считаешь, что странный...
   - Теперешнюю - возможно, что и плохо.
   - Если все их свойства перемешать и слить в  одной!  Что  было  бы!  Я  б
перевернула весь мир!
   - У тебя вселенские масштабы?
   - Данилов, какие во мне энергии и порывы! Если б ты  знал!  Но  ведь  все
попусту... Все сгорит во мне... А я  бы...  Может,  конечно,  еще  и  выйдет
что...
   - Независимость тебе определили хлопобуды?
   - Да. Но это тайна. Молчать о ней - в твоих же интересах. Как и в моих.
   - Хлопобуды - серьезные люди?
   - Они очень серьезные люди.
   - Я уже чувствую, - вздохнул Данилов.
   - С чего бы вдруг? Ты им не вредил?
   - Пока нет.
   - Не вздумай вставать у них на дороге. Сметут!
   - Не пугайся. Я хожу по другой дороге.
   - Но если они позовут в очередь, соглашайся немедля!
   - Зачем?
   - Из вашего театра люди стоят. Знают зачем.
   - Кто же это?
   Данилову очень захотелось, чтобы Клавдия назвала альтиста  Чехонина.  Она
его и назвала. Еще, по ее словам, в очереди стояли виолончелист Туруканов  и
один из дирижеров, фамилию его Клавдия  не  помнила,  но  знала,  что  он  -
дирижер.
   - Надо подумать, - сказал Данилов.
   - Тут и думать нечего!  Ты  человек  легкомысленный,  что  тебе  будущее!
Конечно, ради музыки в очередь вставать глупо. Но хлопобуды и тебе поставили
бы прогнозы, возможно, нашли бы  и  главную  твою  идею.  Ты  стал  бы  жить
серьезнее! Нет, ты встань! Ты хоть мне будешь помогать!
   - Но откуда брать деньги на взносы?
   - Приработаешь!
   При воспоминании о пятнадцати рублях разговор об  очереди  стал  Данилову
неинтересным. Да и не собирался он вставать  ни  в  какую  очередь!  Ему  бы
теперь вести разговоры с Переслегиным и  Чудецким,  а  он  занимался  пустой
болтовней с Клавдией. Эка Клавдия умеет его прихватывать!  А  главное  -  он
сам, при всех своих попытках освободиться из-под ее власти, при  всех  своих
горячих внутренних монологах,  является  и  является  к  ней!  Конечно,  она
напугала его своим ночным звонком. Но что пугаться! Есть у нее утешители.  И
Войнов среди прочих. Да, наконец,  и  дамы,  собранные  в  рамке,  способны,
видно, развеивать сомнения Клавдии. Что он ринулся сюда? Неужели  у  него  и
вправду есть потребность во встречах с ней? Или он стал больше уважать ее, в
особенности теперь, когда узнал о ее страстях  и  вселенских  намерениях?  А
ведь она ни разу не заговорила ни о его заботах, ни о его музыке. Но, может,
оно и хорошо, что, встречаясь с Клавдией, он  на  время  забывал  о  музыке?
Может, в этих забвениях есть нечто необходимое и целительное?  "Не  знаю,  -
сказал себе Данилов, - не знаю..." Но пора б ему было и знать.
   - Это у тебя золото? - спросил Данилов, имея в виду медальон, висевший на
гвоздике под портретами замечательных женщин.
   - Золото, - сказала Клавдия. - К счастью, есть у меня  друзья,  способные
делать и такие подарки.
   В словах ее был упрек, но Данилов упрек не принял. Он пошел было к двери,
однако Клавдия сняла с гвоздика медальон, открыла его, протянула Данилову. К
задней  стенке  медальона  была  приклеена  фотография   попугая   с   плеча
Ростовцева, да и локон, лежавший в медальоне, был определенно от Ростовцева.
Данилов поглядел на Клавдию.
   - Да, - сказала Клавдия. - Эта вещь - особенная.
   Данилов подумал: "Тут и не в вещи дело!" Медальон со стены Клавдия  сняла
не зря. И уж явно не зря она открыла его и протянула ему.
   В соседней комнате упала бутылка, покатилась по полу.
   Клавдия проводила Данилова к двери. Заметила вдруг:
   - Ба! Да я не заставила тебя снять ботинки! Ты наследил! В следующий  раз
снимай сразу!
   Данилов поглядел на пол, но  не  обнаружил  никаких  следов.  "Снимай!  -
подумал он. - Как же! Нашла дурака. Этак при увлечениях  Войнова  останешься
без шнурков".
   Уже в лифте Данилов вспомнил, что не спросил Клавдию о Наташе. То есть  о
том, что имела в виду Клавдия в прошлый раз, когда говорила о Наташе.  Ну  и
хорошо, что не спросил, решил Данилов.
   29
   Переслегина Данилов, похоже,  перестал  раздражать.  А  Чудецкий  однажды
сказал Данилову и приятные слова.
   Играл Данилов лучше. И меньше мучился  от  своих  несовершенств.  Хотя  и
мучился.
   Во  Дворце  энергетиков  круто  взялись  за  конкурс  бальных  танцев,  и
молодежный  оркестр  Чудецкого  перебрался  в   Дом   культуры   медицинских
работников. При этом  Данилов  почувствовал,  какие  Переслегин  и  Чудецкий
деловые люди. Хотя, впрочем, они, как и он сам, были застенчивые артисты. Но
предприятие требовало отваги. И он обязан был подавить в себе жалкие голоса.
   Впрочем, теперь, когда дело как будто бы пошло, и  не  как  будто  бы,  а
хорошо пошло, Данилов это чувствовал, жалкие голоса в  нем  затихали.  Да  и
когда им было звучать! Если только в общественном  транспорте,  доставлявшем
Данилова на репетицию из театра и с репетиции в  театр.  Но  и  тут  Данилов
доставал из кармана "Культуру" или "Советский спорт"  и  забывал  о  многом,
читая необъективные отчеты об игре  хоккеистов  "Динамо".  В  "Спорте"  явно
сидели спартаковцы. Нередко в троллейбусах и такси Данилов засыпал, а газеты
вынужден был дочитывать в лифте. И все же иногда что-то в  нем  вздрагивало:
"Ну сыграешь. И опустишь смычок. И будет - тишина..."  -  "Кыш!"  -  говорил
тогда Данилов.
   Однако на него нашло другое. Теперь, когда  он  был  уверен,  что  должен
сыграть и сыграет Переслегина, Данилову стали являться страхи как бы ему что
не помешало. Хлопобудов он в расчет при этом не брал И время "Ч" тоже. Время
"Ч" ему сейчас и в голову не приходило. Он думал,  что  вдруг  погибнет  или
умрет  накануне  выступления.  Он  смеялся  над  своими  страхами,  но  смех
получался нервный, а страхи не проходили. И не за свою жизнь было ему в этих
страхах обидно (хотя и  за  нее  тоже),  главным  образом  досаду  и  печаль
вызывали в нем мысли о том, что он не успеет сказать людям то, что  может  и
обязан им сказать. То есть не сказать, а звуками  своего  альта  открыть  им
нечто такое, чего они не знали, но о чем догадывались.  Никогда  Данилов  не
болел, ни разу не бюллетенил, а сейчас то будто в лопатку ему  отдавало,  то
ломило затылок, то ныл зуб,  то  в  животе  случались  рези.  Иногда  кто-то
жаловался в присутствии Данилова тоже на затылок или на лопатку, все  кивали
на погоду, экая дрянь на улице, тут Данилов успокаивался. Однако  ненадолго.
Вскоре страхи возвращались, и Данилов был уже уверен,  что  болезнь  у  него
смертельная. Он бегал в поликлинику,  но  там  у  него  нашли  лишь  нервную
усталость и начальные явления катара желудка. Данилов даже расстроился,  что
так мало нашли. "Э, нет, - решил он. - Они мне  всего  не  говорят..."  Одно
было хорошо: впервые в жизни Данилов схватил простуду и получил на  три  дня
больничный. Он выспался. Но в свободную минуту, поразмыслив, удивился  тому,
что вообще может болеть. Неужели его организм перестраивался?
   Утром  он  почувствовал  себя  мерзко,  на  репетицию  пришел  в   дурном
настроении. Репетировали они вдвоем с Переслегиным, тот, сев к роялю,  играл
за  оркестр.  Кончили,  обменялись  словами,  замолчали,  и  тут  Переслегин
спросил:
   - Что это вы  сегодня  выглядите  неважно?  -  И,  не  дождавшись  ответа
Данилова, сказал: - Я себя мерзко чувствую. Хоть бы до концерта дожить.
   Данилов взглянул на Переслегина удивленно, но и  обрадованно:  неужели  у
Переслегина те же страхи? Он открылся Переслегину. И Переслегин обрадовался.
"Именно, именно, - сказал он, - именно так  все  и  есть!  Со  мной  это  не
впервые. Когда писал симфонию и дело шло к концу, вдруг испугался: а закончу
ли? Уж уверен был, что вот-вот окочурюсь. Потом  прошло...  И  сейчас  перед
самой премьерой опять..." Тут они посмеялись над своими  страхами,  пожурили
друг друга, а когда расстались, каждый из них подумал: "С ним-то, верно, что
может случиться? А вот со мной еще неизвестно как..."
   Впрочем, в тот день колик в желудке Данилов уже не испытал.
   От театра он был еще на один вечер свободен. Сидел дома, ничего не делал.
О Наташе приказал себе не думать. Музыка опять занимала его.
   Данилов вспоминал секунды скверной игры на репетициях, секунды  отчаяния,
когда его подмывало сдвинуть пластинку браслета. Но это мальчишеское желание
могло привести лишь к минутному триумфу  или  потрясению,  а  ничего  бы  не
изменилось. Просто он, Данилов,  был  бы  в  те  мгновения  не  творцом,  не
артистом, не личностью, а патефонной иглой. И в лицее и  позже,  находясь  в
демоническом состоянии, Данилов  любил  играть  на  многих  инструментах.  И
тогда, конечно, требовались для музыки некие навыки и  способности.  Главным
были не возможности его, Данилова, личности, а возможности его демонического
положения. В любой миг он мог бы ощутить  вечную  музыку  от  ее  простейших
звуков до ее пределов, понять все ее изгибы, все  ее  законы,  и  не  только
ощутить и понять, а и услышать ее звуки и волны или почувствовать их в себе.
Мог при желании любую музыку, и  прошлую,  и  будущую,  исполнить  на  любом
инструменте. Но чужое откровение ему наскучило. И принимать  это  откровение
стало для него унизительно. Он был проигрыватель музыки. А Данилов  во  всем
желал своего, то есть того, что бы делало его личность  личностью.  Вот  как
человек он постигал музыку с удовольствием. Все открывал сам. Чаще мучился и
страдал, но уж и радовался иногда, как творец. Увлекала его и неизвестность.
Что дальше-то будет с музыкой и с ним в музыке? Вдруг  он  достигнет  такого
совершенства, осмелеет до такой дерзости,  что  и  сам  эдак  плечиком  хоть
чуть-чуть, но подтолкнет музыку... куда?.. вперед?.. выше?..  Что  значит  -
вперед, выше, дальше?.. куда-то, он еще и не ведает куда, на новое место. Но
уж без всяких чудес с браслетом - так он себе положил!  Мало  того,  что  он
оказался бы тогда не на равных с людьми - это было  бы  скучно,  пошло,  это
было бы шарлатанство и заблуждение, более ничего. Теперь он как будто бы мог
сделать один из важных своих шагов, нет, он ничего еще не подталкивал плечом
(да, возможно, ему  и  не  суждено  подтолкнуть-то),  однако  нынче  он  был
убежден, что его существование будет оправдано именно тем, что  он  исполнит
симфонию Переслегина. Нужна она людям или нет - это другой вопрос, но он  им
откроет ее. А потом уж пусть с ним случается то, что должно случиться.
   При этом Данилов думал о Земском. Земский,  наверное,  прошел  многое  из
того, что ему, Данилову, еще предстоит пройти. То есть дороги у них  разные.
Но муки и сомнения одинаковы на всех дорогах художников. И ведь  Земский  не
скис, не пал духом, а хлопочет о вечном. Претензия у  него  большая.  Однако
Земский полагает, что выстрадал на эту претензию право...
   Мысли Данилова  о  Земском  были  прерваны  звонком  Муравлева.  Муравлев
приглашал Данилова в гости, жена его уже  готовила  плов  и  жарила  баранью
ногу, купленную на Бутырском рынке. Данилов  быстро  собрался  и  поехал  на
Нижнюю Масловку. Проезжая мимо Савеловского вокзала, он вдруг  подумал,  что
прежде, в подобные дни, наверное, сдвинул бы пластинку браслета  и  позволил
себе отдохнуть или развлечься. Может быть, искупался бы в молниях,  а  может
быть, перенесся в Анды, в пещеру, там бы полежал в одиночестве и покое. А он
теперь думать забыл о купаниях в грозу и о полетах в Анды! Ехал к Муравлевым
и знал, что там ему будет приятно и сытно, а потом он  посидит  в  тепле,  в
спокойствии или подремлет...
   Данилов расцеловался с Муравлевым, поздоровался с их сыном Мишей и взятой
недавно на воспитание грамотной собакой Салют дворовой породы. Какие  запахи
текли из кухни! Собака Салют и та облизывалась. В прихожей  Данилов  заметил
жокейские сапоги, Муравлев увлекся  верховой  ездой,  в  свободные  часы  на
кауром жеребце разъезжал по аллеям Петровского парка.  Он  и  Данилова  звал
кататься. Данилов слушал Муравлева с завистью, думал:  "А  что,  и  в  самом
деле, когда пойдут дни поспокойнее, надо будет попробовать..." Данилову дали
мягкие домашние туфли Муравлева, отвели в комнату, усадили  в  кресло  возле
стола, но и так, чтобы Данилов мог видеть телевизор.  Хозяйка  хлопотала  на
кухне, Муравлев, читая на ходу газету,  протирал  вилки  и  ножи,  и  вокруг
Данилова шла жизнь - резвились собака Салют и обычно задумчивый пионер Миша.
"Салют, анкор, анкор!" - кричал Миша, размахивая горном, и собака Салют хотя
никуда и не прыгала, но все же старалась отгрызть  кусок  домашней  туфли  у
Данилова с правой ноги. Собака Салют была женского пола, и  поэтому  Данилов
относился к ее стараниям благодушно, с некоей снисходительностью. Прежде он,
конечно бы, отправился на кухню, помогать хозяйке, а тут  не  мог,  не  имел
сил...
   Пришли гости. Были тут и Еремченко, и Кошелев с Ольгиной, и  Вильчеки,  и
Спасские,  и  Добкины,  и  Екатерина  Ивановна,  но  одна,  ее  муж   Михаил
Анатольевич опять находился в отъезде. Пришел на плов и  баранью  ногу  я  с
женой, мы с удовольствием поговорили с Даниловым, я поблагодарил Данилова за
открытку, присланную мне осенью  из  Хабаровска,  -  Данилов  был  тогда  на
гастролях  в  Южно-Сахалинске  и  застрял  из-за  непогоды   в   Хабаровском
аэропорту. "Давно тебя, Володя,  здесь  не  было!  -  сокрушались  гости.  -
Пропал, и все! Мы по тебе соскучились!"  Данилов  оправдывался,  а  сам  был
растроган и жалел, что не ходил к Муравлевым, действительно, лучше бы уж  он
бывал тут, а не тратил время попусту, скажем,  на  хлопоты  Клавдии...  "Вот
скоро буду посвободнее, - сказал Данилов, - сыграю одну вещь..." Тут Данилов
рассказал о симфонии Переслегина и пригласил всех прийти на  концерт  в  Дом
культуры медицинских работников.
   Наконец  стол  был  накрыт,  начались  удовольствия,   Данилову   хозяйка
накладывала порции побольше, все  говорили:  "Ешь,  Володя,  ешь!",  видели,
какой он голодный.
   - А отчего Кудасова нет? - спросил Данилов.
   Ему объяснили, что Кудасов всех удивляет.  Он  потерял  аппетит  и  много
думает. Для поддержания семьи Кудасов все же читает лекции, но как-то  вяло,
умолкает вдруг ни с того ни с сего, словно  бы  поражаясь  ходу  собственной
лекции и не веря ей. Дома он садится за письменный стол, берет источники, но
недолго выдерживает общение с ними, ложится  на  диван,  смотрит  грустно  в
цветы на обоях.
   - Странно, - сказал Данилов.
   - Странно, - согласился с ним Муравлев.
   А уж то, что Кудасов  не  почувствовал  нынешний  плов  и  в  особенности
нынешнюю  баранью  ногу,  фаршированную  чесноком  и  политую  хозяйкой   по
золотистой корочке вином "Киндзмара