Алексей Феофилактович Писемский

                            Люди сороковых годов

                            Роман в пяти частях


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 4-5
     Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
     Иллюстрации П.Пинкисевича
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.


                                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                                     I

                              ПОКРОВИТЕЛЬНИЦА

     В  начале 1830-х  годов,  в июле месяце,  на балконе господского дома в
усадьбе в Воздвиженском сидело несколько лиц. Вся картина, которая рождается
при этом в воображении автора, носит на себе чисто уж исторический характер:
от деревянного,  во вкусе итальянских вилл, дома остались теперь одни только
развалины;  вместо сада,  в котором некогда были и подстриженные деревья,  и
гладко  убитые  дорожки,   вам  представляются  группы  бестолково  растущих
деревьев;  в левой стороне сада,  самой поэтической,  где прежде устроен был
"Парнас", в последнее время один аферист построил винный завод; но и аферист
уж этот лопнул,  и завод его стоял без окон и без дверей -  словом, все, что
было делом рук  человеческих,  в  настоящее время или  полуразрушилось,  или
совершенно было уничтожено, и один только созданный богом вид на подгородное
озеро,  на  самый городок,  на  идущие по  другую сторону озера луга,  -  на
которых, говорят, охотился Шемяка, - оставался по-прежнему прелестен.
     Наши  северные  мужики  конечно  уж   принадлежат  к   существам  самым
равнодушным к красотам природы; но и те, проезжая мимо Воздвиженского, ахали
иногда,  явно показывая тем,  что они тут видят то,  чего в других местах не
видывали!
     Мысли и чувствования, которые высказывало сидевшее на балконе общество,
тоже были совершенно несовременного свойства.  Сама хозяйка, женщина уже лет
за   пятьдесят,   вдова   александровского   генерал-адъютанта,   Александра
Григорьевна  Абреева,   -   совершенная  блондинка,   с   лицом  холодным  и
малоподвижным,    -    по   тогдашней   моде   в   буклях,   в   щеголеватом
капоте-распашонке,  в  вышитой юбке,  сидела  и  вязала бисерный шнурок.  По
нравственным своим свойствам дама эта была то,  что у нас называют чехвалка.
Будучи  от  природы весьма обыкновенных умственных и  всяких других душевных
качеств, она всю жизнь свою стремилась раскрашивать себя и представлять, что
она была женщина и умная,  и добрая,  и с твердым характером;  для этой цели
она  всегда  говорила  только  о  серьезных предметах,  выражалась плавно  и
красноречиво,  довольно искусно  вставляя в  свою  речь  витиеватые фразы  и
возвышенные мысли, которые ей удавалось прочесть или подслушать; не жалея ни
денег,  ни своего самолюбия,  она входила в знакомство и переписку с разными
умными людьми и,  наконец,  самым публичным образом творила добрые дела. Все
эти старания ее, нельзя сказать, чтобы не венчались почти полным успехом: по
крайней  мере,  большая  часть  ее  знакомых считали ее  безусловно женщиной
умной; другие именовали ее женщиною долга и святых обязанностей; только один
петербургский доктор, тоже друг ее, назвал ее лимфой.
     У  Александры Григорьевны был  всего  один  сын,  Сережа,  мальчик  лет
четырнадцати,  паж{4}.  В отношении его она старалась представиться в одно и
то  же  время матерью строгою и  страстною.  В  самом же  деле он был только
игрушкой ее самолюбия.  Она воображала его будущим генерал-адъютантом, потом
каким-нибудь господарем молдаванским;  а там,  пожалуй, и королем греческим:
воображение ее  в  этом случае ни  перед чем не  останавливалось!  В  вечер,
взятый мною для описания, Сережа был у матери в Воздвиженском, на вакации, и
сидел невдалеке от нее,  закинув голову на задок стула. Он был красив собой,
и  шитый  золотом пажеский мундирчик очень к  нему  шел.  Многие,  вероятно,
замечали,  что  богатые  дворянские мальчики и  богатые  купеческие мальчики
как-то  схожи  между  собой  наружностью:   первые,   разумеется,  несколько
поизящней и постройней,  а другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у
других,  в выражении лиц есть нечто телячье,  ротозееватое:  в раззолоченных
палатах  и  на  мягких  пуховиках плохо,  видно,  восходит  и  растет  мысль
человеческая!
     Несколько в сторону от хозяйки,  и как бы в тени,  помещался небольшого
роста,   пожилой,  коренастый  мужчина  в  чиновничьем  фраке.  Несмотря  на
раболепный склад всего его тела,  выражение лица его было умное,  солидное и
несколько  насмешливое.   Господин  этот  был   местный  исправник  Ардальон
Васильевич Захаревский, фактотум{5} Александры Григорьевны по всем ее делам:
она его, по преимуществу, уважала за знание русских законов!
     Напротив Александры Григорьевны,  и  особенно как-то  прямо,  сидел еще
старик, - в отставном военном сюртуке, в петличке которого болтался Георгий,
и  в  военных с  красными лампасами брюках,  -  это был сосед ее по деревне,
Михаил Поликарпович Вихров,  старый кавказец,  курчавый,  загорелый на южном
солнце,  некогда  ординарец  князя  Цицианова{5},  свидетель  его  коварного
убийства,  человек поля,  боя  и  нужды!  Первое время,  как  Вихров вышел в
отставку и  женился,  он чаю даже не умел пить!..  Не мог ездить в рессорном
экипаже - тошнило!.. Не мог спать в натопленной комнате - кровь носом шла!..
Теперь уж он был уже вдов и имел мальчика, сынка лет тринадцати.
     По  переезде Александры Григорьевны из  Петербурга в  деревню,  Вихров,
вместе с  другим дворянством,  познакомился с  ней  и  на  первом же  визите
объяснил  ей:  "Я  приехал  представиться  супруге  генерал-адъютанта  моего
государя!"
     Фраза эта очень понравилась Александре Григорьевне.  Впоследствии она к
одной дружественной ей особе духовной писала так:  "Владыко!  Вы знаете, вся
жизнь моя  была  усыпана тернием,  и  самым колючим из  них  для  меня  была
лживость и  лесть окружавших меня людей (в сущности,  Александра Григорьевна
только и дышала одной лестью!..);  но на склоне дней моих,  - продолжала она
писать,  -  я  встретила человека,  который не  только сам  не  в  состоянии
раскрыть уст своих для лжи,  но гневом и ужасом исполняется, когда слышит ее
и в словах других.  Феномен этот - мой сосед по деревне, отставной полковник
Вихров,  добрый и  в  то  же  врем"  бешеный,  исполненный высокой житейской
мудрости и  вместе с  тем  необразованный,  как простой солдат!"  Александра
Григорьевна,  по самолюбию своему,  не только сама себя всегда расхваливала,
но  даже  всех  других  людей,   которые  приходили  с   ней  в   какое-либо
соприкосновение. Все, чему она хотя малейшее движение головой делала, должно
было быть превосходным!
     Вихров всегда ездил к  Александре Григорьевне с сынишкой своим:  он его
страстно любил,  и  пока еще ни на шаг на отпускал от себя.  Мальчик стоял у
отца за стулом. Одет он был в суконный, домашнего шитья, сюртучок и в новые,
но  нанковые брючки;  он  был довольно уже высоконек и  чрезвычайно,  должно
быть,  нервен, потому что скука и нетерпение, против воли его, высказывались
во  всей его фигуре,  и  чтобы скрыть это хоть сколько-нибудь,  он постоянно
держал  свои  умненькие  глазенки  опущенными в  землю.  Красивый  пажик  по
временам взглядывал на него с  какой-то полуулыбкой.  Мальчик не отвечал ему
на это никаким взглядом.
     - Сережа!..  -  обратилась Александра Григорьевна к сыну.  -  Отчего ты
Пашу  не  занимаешь?..  Поди,  покажи ему  на  пруду,  как  рыбки по  звонку
выходят... Soyez donc aimable!* - прибавила она по-французски.
     ______________
     * Будьте же любезны! (франц.).

     Сережа  нехотя  встал,  повытянулся немного  и  с  прежней  полуулыбкой
подошел к Паше.
     - Пойдемте!   -   сказал   он.   В   голосе   его   слышалась  как   бы
снисходительность.
     - Ступай, погуляй! - прибавил Паше и отец его.
     Ребенок с укором взглянул в лицо старика и пошел за Сережей.
     Оба они,  сойдя с балкона,  пошли по аллее.  Видимо,  что им решительно
было не о чем между собой разговаривать.
     - У вас есть гувернер?  - спросил Сережа, вспомня, вероятно, приказание
матери.
     - Нет,  -  отвечал Паша угрюмо, - у меня учитель был, но он уехал; меня
завтра везут в гимназию.
     Сережа вопросительно взглянул на Пашу.
     - А что такое это гимназия? - спросил он.
     - Где учатся, - отвечал Паша прежним серьезным тоном.
     - А! - произнес Сережа.
     В это время они подошли к пруду. Сережа позвонил в колокольчик.
     - Вот  и  рыбки!  -  сказал он,  когда  рыбки  в  самом  деле  вышли на
поверхность бассейна.
     - Вижу!  -  отвечал Паша и  стал глядеть на  воду;  но  вряд ли это его
занимало, а Сережа принялся высвистывать довольно сложный оперный мотив.
     На балконе в это время происходил довольно одушевленный разговор.
     - Стыдно вам,  полковник,  стыдно!..  -  говорила, горячась, Александра
Григорьевна Вихрову.  - Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству
и не хотите сына вашего посвятить тому же!
     - Он у меня,  ваше превосходительство,  один!  -  отвечал полковник.  -
Здоровья слабого...  Там,  пожалуй,  как  раз затрут...  Знаю я  эту военную
службу, а в нынешних армейских полках и сопьется еще, пожалуй!
     - Ваш сын должен служить в гвардии!..  Он должен там же учиться,  где и
мой!..  Если вы не генерал, то ваши десять ран, я думаю, стоят генеральства;
об этом доложат государю, отвечаю вам за то!
     - Ну что ж из того: и поучится в Пажеском корпусе и выйдет в гвардию?..
     - Ну, да: и выйдет в гвардию...
     - А что потом будет?  Бедному офицеру, ваше превосходительство, служить
промеж богатых тяжело, да и просто невозможно!
     Серьезное  лицо  Александры  Григорьевны приняло  еще  более  серьезное
выражение. Она стороной слышала, что у полковника были деньжонки, но что он,
как человек,  добывавший каждую копейку кровавым трудом,  был страшно на них
скуп. Она вознамерилась, на этот предмет, дать ему маленький урок и блеснуть
перед ним собственным великодушием.
     - Не  смею  входить в  ваши  расчеты,  -  начала она  с  расстановкою и
ударением,  -  но,  с своей стороны,  могу сказать только одно,  что дружба,
по-моему,  не должна выражаться на одних словах,  а  доказываться и на деле:
если  вы  действительно не  в  состоянии будете  поддерживать вашего сына  в
гвардии,  то я буду его содержать,  -  не роскошно,  конечно, но прилично!..
Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
     Александра  Григорьевна  замолчала,   молчали  и  два  ее  собеседника.
Захаревский только с удивлением взглянул на нее, а полковник нахмурился.
     - Нет,  ваше превосходительство,  тяжело мне принять,  чтобы сыну моему
кто-нибудь вспомоществовал,  кроме  меня!..  Вы,  покуда живы,  конечно,  не
потяготитесь этим; но за сынка вашего не ручайтесь!..
     - Сын мой к этому будет обязан не чувством, но законом.
     - А мой сын,  - возразил полковник резко, - никогда не станет по закону
себе требовать того,  что ему не принадлежит, или я его и за сына считать не
буду!
     Лицо Александры Григорьевны приняло какое-то торжественное выражение.
     - Я сделала все,  -  начала она, разводя руками, - что предписывала мне
дружба; а вы поступайте, как хотите и как знаете.
     Полковник начал уж с досадою постукивать ногою.
     - Кому, сударыня, как назначено жить, пусть тот так и живет!
     - Не для себя,  полковник,  не для себя, а это нужно для счастья вашего
сына!.. - воскликнула Александра Григорьевна. - Я для себя шагу в жизни моей
не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, - продолжала
она с смирением в голосе, - если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И
поклонюсь низенько!
     При  этих  ее  словах на  лице Захаревского промелькнула легкая и  едва
заметная усмешка:  он лучше других,  по собственному опыту,  знал,  до какой
степени Александра Григорьевна унижалась для малейшей выгоды своей.
     - Да что же, и я, пожалуй, поклонюсь! - возразил Вихров насмешливо.
     Ему уж очень стало надоедать слушание этих наставлений.
     В  это  время  дети  опять  возвратились на  балкон.  Паша  кинул почти
умоляющий взгляд на отца.
     - Вижу, вижу, домой хочешь! Поедем! - проговорил старик и встал.
     Александра Григорьевна тоже встала.
     - Ну,  полковник,  так вы  завтра,  значит,  выезжаете и  везете вашего
птенца на новое гнездышко?
     - Да,  завтра!.. Позвольте вашу ручку поцеловать! - И он поцеловал руку
Александры Григорьевны.
     Та отвечала ему почти страстным поцелуем в щеку.
     - Прощай,  мой ангел!  -  обратилась она потом к  Паше.  -  Дай я  тебя
перекрещу,  как перекрестила бы  тебя родная мать;  не  меньше ее желаю тебе
счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь
этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе
ли,  с  денежной ли нуждой),  не смей ни минуты ему отказывать и сделай все,
что будет в твоей возможности, - это приказывает тебе твоя мать.
     - Благодарю,  Александра Григорьевна,  -  произнес Вихров и поцеловал у
нее еще раз руку; а она еще раз поцеловала его в щеку.
     - Ну, проститесь и вы, будущие друзья! - обратилась она к детям.
     Те пожали друг у друга руки и больше механически поцеловались.  Сережа,
впрочем,  как  более  приученный к  светскому обращению,  проводил гостей до
экипажа и, когда они тронулись, вежливо с ними раскланялся.
     Когда Вихровы выехали из  ворот Воздвиженского,  сам  старик Вихров как
будто бы свободнее вздохнул.
     - Да, - произнес он протяжным голосом, - в гостях хорошо, а дома лучше!
     - Зачем же,  папаша,  мы ездим в Воздвиженское?  Там очень скучно!..  -
проговорил почти строгим голосом Павел.
     - Ну да так, братец, нельзя же - соседи!.. И Александра Григорьевна все
вон  говорит,  что  очень  любит  меня,  и  поди-ка  какой почет воздает мне
супротив всех!
     Павел задумался.
     - А что, она добрая или нет? - спросил он.
     - Добрая,  говорунья только,  краснобайка!..  Все  советует мне теперь,
чтобы я отдал тебя в военную службу.
     - Отчего же ты не хочешь отдать меня в военную?..
     - Да так,  братец,  что!.. Невелико счастье быть военным. Она, впрочем,
говорит, чтобы в гвардии тебе служить, а потом в флигель-адъютанты попасть.
     - Флигель-адъютантом быть хорошо!..  -  произнес ребенок с  нахмуренным
лицом.
     - Еще бы!  -  сказал старик.  -  Да ведь на это, братец, состояние надо
иметь.
     Павел внимательно посмотрел на отца.
     - А мы разве бедны? - спросил он.
     - Бедны,  братец!  -  отвечал Михайло Поликарпыч и  почему-то  при этом
сконфузился.


                                     II

                КОРОТЕНЬКОЕ ПРОШЕДШЕЕ МОЕГО МАЛЕНЬКОГО ГЕРОЯ

     По приезде домой,  полковник сейчас же стал на молитву: он каждый день,
с  восьми часов до  десяти утра  и  с  восьми часов до  десяти часов вечера,
молился,  стоя,  по обыкновению, в зале навытяжку перед образом. Пашу всегда
очень интересовало,  что как это отцу не  было скучно,  и  он не уставал так
долго  стоять на  ногах.  На  этот  раз,  проходя потихоньку по  зале,  Паша
заглянул ему в лицо и увидел, что по сморщенным и черным щекам старика текли
слезы.  Тяжелые ощущения волновали в настоящую минуту полковника: он молился
и  плакал о будущем счастье сына,  чтобы его не очень уж обижали в гимназии.
При  этом  ему  невольно  припомнилось,  как  его  самого,  -  мальчишку лет
пятнадцати, - ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и
как он терпел,  терпел эти мученья,  наконец,  упал, кровь хлынула у него из
гортани;  и как он потом сам,  уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата
велел наказать;  солдат продолжал грубить;  он  велел его наказывать больше,
больше;  наконец,  того на  шинели снесли без чувств в  лазарет;  как потом,
проходя по лазарету,  он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным
лицом,  и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный...
Полковник теперь видел,  точно въявь,  перед собою его искаженное, с впалыми
глазами,  лицо,  и его искривленную улыбку, которою он как бы говорил: "А!..
За меня бог не даст счастья твоему сыну!"  Слезы текли,  и холод пробегал по
нервам старика.  Более уже тридцати лет прошло после этого события,  а между
тем,  какое бы горе или счастье ни посещало Вихрова, искаженное лицо солдата
хоть на минуту да промелькнет перед его глазами.
     Паша,  выйдя  из  комнат,  сел  на  рундучке крыльца тоже  в  невеселом
расположении духа.  Ему почему-то вдруг припомнился серый весенний день... К
нему в горницу прибегает дворовый мальчишка Титка.  "Барчик, у нас в борозде
под садом заяц сидит!  -  говорит он взволнованным голосом.  -  Пойдемте его
ловить!.." -  "Пойдем!" - говорил Павел, и оба они побежали. "Куцка! Куцка!"
- кричит  Титка,   и  Куцка,  -  действительно  куцая,  дворовая  собака,  -
соскакивает как бешеная с сеновала, где она спала, и бежит за ними... "Заяц,
заяц!"  -  кричит,  как  бы  толкуя ей,  Титка...  Из  борозды в  самом деле
выскакивает заяц... Куцка ударяется за ним, а за Куцкой Павел и Титка. Павел
только видел,  что  заяц  махнул в  гумно;  Куцка  за  ним;  Павел и  Титка,
перескочив огород,  тоже бегут в  гумно.  Заяц опять повернул в поле;  Куцка
немного позавязнул в огороде, проскакивая в него; заяц, между тем, далеко от
него ушел;  но  ему наперерез,  точно из-под земли,  выросла другая дворовая
собака -  Белка - и начала его настигать... Заяц убежал в лес, Белка за ним,
а за ними и Куцка...  Павел и Титка долго еще стояли в поле и поджидали,  не
выбегут ли они из лесу;  но они не выбегали.  Павел, с загрязненными ногами,
весь в поту и с недовольным лицом,  пошел домой... Титка, тоже сконфуженный,
бежал около него. "А дядя Кирьян прошлой весной так трех зайцев затравил!" -
рассказывал он.  -  "Поди, какое счастье!" - говорил Павел. - "Что, батюшка,
не  поймал зайчика?"  -  сказала встретившаяся им  дворовая баба и  зачем-то
поцеловала у Павла руку.  -  "Не поймал!" -  отвечал он и ей с грустью... От
этих мыслей Паша, взглянув на красный двор, перешел к другим: сколько раз он
по  нему бегал,  сидя на  палочке верхом,  и  крепко-крепко тянул веревочку,
которою,  как бы уздою,  была взнуздана палочка, и воображал, что это лошадь
под ним бесится и разбивает его... Теперь, впрочем, Павел давно уже ездит не
на палочках,  а  на лошадях настоящих и довольно бойких,  и до страсти любит
это!..  Главное удовольствие при этом доставляли ему опасность и  могущество
власти над лошадью.  Он  один-одинехонек уезжал верст за семь через довольно
большой  лес;   кругом  тишина,   ни  души  человеческой,  и  только  что-то
поскрипывает  и  потрескивает  по  сторонам.  Лошадь  идет,  навострив  уши,
вздрагивая и как бы прислушиваясь к чему-то. Но вот огромная глинистая гора;
Павел  слегка  только  придерживает  поводья.  Лошадь  осторожнейшим образом
сходит с  горы,  немного приседая назад и  скользя копытами по глине;  Павел
убежден, что это он ее так выездил. За горой надобно проехать через довольно
крутой мост;  на середине его большая дыра.  Павел нарочно погоняет лошадь и
направляет ее  на эту дыру;  но она ее перескакивает.  Следующую речку Павел
решился  переехать вброд.  Речонка тоже  пенится и  шумит;  лошадь  немножко
заартачилась.  Павел  смело нукает ее;  лошадь осторожно входит в  воду.  На
середине реки ей захотелось напиться, и для этого она вдруг опустила голову;
но Павел дернул поводьями и даже выругался: "Ну, черт, запалишься!" В такого
рода  приключениях он  доезжает  до  села,  объезжает там  кругом  церковной
ограды,