бавляла,  что она
больше всего  хлопочет теперь как-нибудь внушить мужу  мысль отпустить ее  в
Москву. Павел с неописанным и бешеным восторгом ждал этой минуты...
     Двадцатого декабря было  рождение Еспера  Иваныча.  Вихров  поехал  его
поздравить и  нарочно выбрал этот  день,  так  как  наверное знал,  что  там
непременно будет  Мари,  уже  возвратившаяся опять из  Малороссии с  мужем в
Москву.  Павлу уже не тяжело было встретиться с  нею:  самолюбие его не было
уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она,
женщина.  Ему,  напротив, приятно даже было показать себя Мари и посмотреть,
как она добродетельничает.
     У Еспера Иваныча он застал,  как и следует у новорожденного, в приемных
комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и
во фраке;  в зале был накрыт завтрак;  но видно было,  что никто ни к одному
блюду и не прикасался. Тут же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до того
постарела, что ее узнать почти было невозможно!
     - Где же я увижу новорожденного? - спросил он ее.
     - Наш  новорожденный едва  дышит,  -  отвечала  Анна  Гавриловна  почти
спокойным голосом; она ко всему уж, видно, была готова.
     - Можно его, однако, видеть?
     - Пожалуйте!
     И  она  привела Павла  в  спальную Еспера  Иваныча,  окна  которой были
закрыты спущенными зелеными шторами,  так что в комнате царствовал полумрак.
На одном кресле Павел увидел сидящую Мари в парадном платье, приехавшую, как
видно,  поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно
утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его
как-то  бессмысленно блуждали  по  сторонам;  самое  лицо  было  налившееся,
широкое и еще более покосившееся.
     Для  дня  рождения своего,  он  был одет в  чистый колпак и  совершенно
новенький  холстинковый  халат;  ноги  его,  тоже  обутые  в  новые  красные
сафьяновые сапоги,  стояли необыкновенно прямо, как стоят они у покойников в
гробу,  но больше всего кидался в  глаза -  над всем телом выдавшийся живот;
видно было, что бедный больной желудком только и жил теперь, а остальное все
было у него парализовано. Павла вряд ли он даже и узнал.
     Он только взглянул на него ненадолго, а потом и отвел от него в сторону
свои глаза.
     - С ним,  вероятно,  удар повторился?  -  спросил Павел у Мари,  садясь
около нее.
     - Это уж,  кажется,  десятый,  -  отвечала она и вздохнула.  -  Как мы,
однако, с тобою давно не видались, - прибавила она.
     - Да,  давно,  -  отвечал ей  равнодушно Павел и  продолжал смотреть на
больного.
     В  это  время  в  комнату  вошел  очень  осторожными шагами  маленький,
толстенький и довольно еще благообразный из себя артиллерийский полковник.
     - Это муж мой!.. Вы, кажется, еще и не знакомы, - сказала Мари Павлу.
     - Я заезжал к вам,  -  отнесся к нему и сам полковник, видимо, стараясь
говорить тише, - но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию... Вы
же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
     На  все  это Павел ответил полковнику только пожатием руки и  небольшою
улыбкою.
     - Ну,  так я,  ангел мой,  поеду домой, - сказал полковник тем же тихим
голосом жене.  -  Вообразите, какое положение, - обратился он снова к Павлу,
уже почти шепотом,  -  дяденька,  вы изволите видеть, каков; наверху княгиня
тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори;
так что мы целый день -  то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома...
Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала...
     - Обо мне, пожалуйста, не беспокойся, мне положительно ничего не будет,
- подхватила Мари, видимо, желавшая успокоить мужа.
     - Ну-с,  так до свиданья!  -  сказал полковник и нежно поцеловал у жены
руку. - До скорого свиданья! - прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему
руку, вышел тою же осторожною походкой.
     Вся  эта  несколько нежная сцена  между мужем и  женою показалась Павлу
противною.
     - Батюшка,  не  пора ли  вам принять лекарство?  -  сказала затем Мари,
подходя и наклоняясь к больному, как бы для того, чтобы он лучше ее слышал.
     Еспер Иваныч смотрел на нее, но ничего не говорил.
     - Пора  вам,  родной,  принять!  -  повторила Мари  и,  взяв  со  стола
микстуру,  налила ее на ложку,  осторожно поднесла к больному и вылила ему в
рот.
     Он начал как бы смаковать выпитое лекарство губами и ртом. Стоявшая тут
же в комнате,  у ног больного, Анна Гавриловна ничем уже и не помогала Марье
Николаевне и  только какими-то окаменелыми глазами смотрела на своего друга.
Любящее сердце говорило ей,  что для него теперь все бесполезно. С этой, как
бы омертвившей все ее существо,  тоской и с своей наклоненной несколько вниз
головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем
шелковом платье и в нарукавничках,  подающая отцу лекарство,  напротив того,
возмущала и бесила Павла.  К Анне Гавриловне вскоре подошел на цыпочках Иван
Иваныч и сказал:
     - Священники вас спрашивают.
     Та вышла, но вскоре воротилась.
     - Причастить его  надо,  -  сказала  она  почти  суровым  голосом Марье
Николаевне, показывая на больного.
     - Да, - подтвердила та.
     - Вы выйдите, батюшка, - обратилась Анна Гавриловна к Павлу.
     - Войдите!   -  прибавила  она  священникам,  которые  вошли  и  начали
облачаться.
     Вихров и Мари вышли в залу.
     Вскоре  раздалось довольно нестройное пение  священников.  Павла  точно
ножом кольнуло в  сердце.  Он  взглянул на Мари;  она стояла с  полными слез
глазами, но ему и это показалось притворством с ее стороны.
     - Люди все,  кажется, выдумали, чтобы терзать человека перед смертью, -
проговорил он вслух.
     Мари посмотрела на него, еще не понимая - что такое он говорит.
     - Умирает человек:  кажется,  серьезное и  великое дело  совершается...
Вдруг приведут к  нему  разных господ,  которые кричат и  козлогласуют около
него, - проговорил он.
     - Каких господ?  -  спросила Мари,  уставив на  него  уже  окончательно
удивленные глаза.
     - Таких, - отвечал Павел и не кончил своей мысли.
     Мари покачала головой.
     - Вот уж - как в басне, - сказала она, - понес студент обычный бред.
     Павел начал кусать с досады губы.
     Вскоре священники снова запели.
     - Нет,  кузина, я решительно не в состоянии этого слышать! - воскликнул
он.  - Дядя, вероятно, не заметит, что я уйду. До свиданья! - проговорил он,
протягивая ей руку.
     - Что, тебя опять года два мы не увидим? - сказала она ему.
     - Может быть,  -  отвечал Павел и поторопился проворнее уйти,  чтобы не
встретиться с Анной Гавриловной.
     У него было очень скверно на душе:  он как-то сознавал в своей совести,
что он что-то такое думал и делал нехорошо.
     "Ох уж эти мне нравственные люди!.. А посмотришь, так вся их жизнь есть
не  что иное,  как удовлетворение потребностям тела и  лицемерное исполнение
разных обрядов и  обычаев",  -  думал он,  и ему вдруг нестерпимо захотелось
пересоздать людские  общества,  сделать  жизнь  людей  искренней,  приятней,
разумней.  Но  как -  он  и  сам не мог придумать,  и  наконец в  голове его
поднялась такая кутерьма: мысль за мыслью переходила, ощущение за ощущением,
и  все это связи даже никакой логической не имело между собою;  а  на сердце
по-прежнему оставалось какое-то неприятное и тяжелое чувство.
     В  такого  рода  размышлениях Павел,  сам  того  не  замечая,  дошел  с
Дмитровки на  Тверскую и,  порядком устав,  запыхавшись,  подошел  к  своему
номеру,  но  когда отворил дверь,  то поражен был:  у  него перед письменным
столом сидела,  глубоко задумавшись, m-me Фатеева в дорожном платье. При его
приходе она вздрогнула и обернулась.
     - Боже мой! Вы ли это? - говорил Павел, подходя к ней.
     - Ах,  это вы? - произнесла она с своей стороны голосом, в котором были
как бы слышны рыдания. - Вы были у Мари? - прибавила она.
     - Я был у дяди.  Его сейчас приобщают; он, вероятно, сегодня или завтра
умрет.  Но как же это вы здесь?  Я  не верю еще все глазам моим,  -  говорил
Павел.  Он  несколько даже  и  поиспугался такого  нечаянного появления m-me
Фатеевой.
     - Приехала вот, сделала эту глупость!.. - сказала она.
     Павел посмотрел на нее с удивлением.
     - Я  скакала к нему,  как сумасшедшая;  а он сидит все у своей Мари,  -
прибавила она и вслед затем, истерически зарыдав, начала ходить по комнате.
     Павел обмер.
     - Друг мой,  помилуй,  я  всего у  них  в  первый раз,  и  даже сегодня
разбранился с Мари окончательно.
     - Я  не  хотела,  чтобы вы вовсе с  ней видались,  понимаете!..  Вы мне
сказали,  что совсем не  видаетесь с  ней.  Кого-нибудь одну любить:  ее или
меня!..
     - Я не ее и видеть ездил, а дядю, которого рожденье сегодня.
     - Разве сегодня его рожденье?  -  протянула m-me  Фатеева несколько уже
более спокойным голосом.
     - Сегодня, 20 декабря.
     - Вы не должны никогда более встречаться с  этой противной Мари!..  Ну,
подите сюда, я вас поцелую.
     Павел с восторгом подошел к ней. Она его начала страстно целовать.
     - Друг мой, я тебя безумно, до сумасшествия люблю, - шептала она ему.
     - Ангел мой,  я сам не меньше тебя люблю, - говорил Павел, тоже обнимая
и крепко целуя ее, - но кто же тебе рассказал - где я?
     - Твой человек,  Иван;  я  его нарочно обо всем расспросила,  -  я ведь
очень ревнива!
     - Бог с тобой,  ревнуй меня,  сколько хочешь;  я перед тобой чист,  как
солнце; но скажи, как ты мужа убедила отпустить тебя сюда?
     - Ничего я  его не убедила...  Он последнее время так стал пить,  что с
ним разговаривать даже ни о чем невозможно было, - я взяла да и уехала!..
     - И прекрасно сделала; но где ты остановилась?
     - Недалеко тут. В "Париже", в гостинице.
     - Переезжайте лучше сюда в нумера. Здесь есть свободные комнаты.
     - Очень рада, - отвечала Фатеева.
     - Я тебе сейчас это устрою,  -  сказал Павел и,  не откладывая времени,
пошел к m-me Гартунг.
     - Давайте-ка  мне,  мадам,  нумер самый лучший,  -  сказал он  каким-то
необыкновенно радостным голосом, - ко мне приехала сестра.
     - Ну,  уж  знаю я,  сестра!  -  возразила,  погрозив ему пальцем,  m-me
Гартунг.
     - Уверяю вас - сестра! - повторил Павел.
     - Смотрите,  и вы так же измените и бросите,  как Салов, - сказала m-me
Гартунг уже серьезно.
     - Ну, уж я не изменю, - отвечал ей Павел.
     - Да,  не  измените!  -  произнесла  она  недоверчиво  и  пошла  велеть
приготовить свободный нумер;  а  Павел  отправил Ивана в  гостиницу "Париж",
чтобы тот с горничной Фатеевой привез ее вещи. Те очень скоро исполнили это.
Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не
преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
     - Что это ваша барыня к нашему барину, что ли, приехала? - спрашивал он
ее, осклабляясь.
     - Надо быть. Она уж не к первому приезжает так, - отвечала та.
     - А вы к кому приехали? - спросил ее Иван.
     - К черту Иванычу Веревкину, - отвечала горничная бойко.
     - Знаем, хоть и не видывали.
     - Да вы не прижимайте так уж очень,  -  говорила горничная, когда Иван,
внося с нею чемодан, совсем и вряд ли не нарочно прижал ее к стене.
     - Толста, вытерпите, - отвечал он ей на это.
     - Толста, да не про вас! - возразила горничная.
     Когда  они  сказали Павлу  (опять  уже  сидевшему у  себя  в  номере  с
Фатеевой),  что  вещи все  внесены,  он  пошел,  сам  их  все  своими руками
расставил и предложил своей названной сестрице перейти в ее новое жилище.
     - Но и вы со мной ступайте!..  Я не хочу одна без вас быть!  -  сказала
та.
     - И я пойду с тобой,  сокровище мое!  - говорил Павел и, обняв Фатееву,
крепко поцеловал ее.
     - Вот тебе за это! - воскликнул он.
     Восторгу его в настоящие минуты пределов не было.


                                    XIII

                             ПОГУБЛЕННАЯ ПТИЧКА

     Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение,
что  Марья  Николаевна и  Евгений  Петрович Эйсмонды с  душевным прискорбием
извещают о  кончине Еспера  Ивановича Имплева и  просят родных и  знакомых и
проч.  А  внизу рукой Мари было написано:  "Надеюсь,  что ты приедешь отдать
последний долг человеку,  столь любившему тебя".  Павел,  разумеется, сейчас
было  собрался ехать;  но  прежде зашел сказать о  том  Клеопатре Петровне и
показал даже ей извещение.
     - И  погребального билета  не  могла  прислать без  своей  приписки,  -
проговорила она с неприятною усмешкой...
     - Да,   но  я  все-таки  должен  ехать,  -  проговорил  Павел,  заметив
недовольное выражение ее лица.
     - Это ваше дело, - отвечала Фатеева, пожав плечами.
     - Но как же мое дело,  друг мой!  Я тебя спрашиваю:  хочешь ты,  чтоб я
ехал, или нет?
     - Я, разумеется, не желаю, чтоб ты ехал, - проговорила она.
     - Ну,  я  и не поеду,  -  сказал Павел и,  кинув фуражку на стол,  стал
снимать перчатки.
     Ему такой деспотизм Фатеевой уж и не понравился.
     - Вы уже потому не должны туда ехать,  - продолжала она, - что там, как
вы сами мне говорили, меня ужасно бранят.
     - Кто же бранит? Одна глупая Анна Гавриловна.
     - А  ваша умная Мари,  конечно,  не  бранит,  -  проговорила Фатеева и,
кажется, употребила над собою усилие, чтобы окончательно не вспылить.

     Случившееся вскоре затем довольно трагическое происшествие в  номерах -
снова подало повод к размолвке между моими любовниками.
     Однажды ночью Вихров уже  засыпал,  как  вдруг услыхал легонький удар в
дверь своего номера. Он прислушался; удар снова повторился.
     - Кто там? - окрикнул он наконец.
     - Это я, - отвечал женский голос.
     - Кто вы?
     - Я,  Анна Ивановна!  -  сказал женский голосок. - Пустите меня войти к
вам.
     Вихров поспешил встать,  зажечь свечу, надеть на себя платье и отпереть
дверь.  На пороге номера он увидел Анну Ивановну,  всю дрожащую и со слезами
на глазах.
     - Войдите, бога ради... Что такое с вами?
     Анна Ивановна вошла и в волнении сейчас же опустилась на стул.
     - Дайте мне воды; меня душит вот тут!.. - проговорила она, показывая на
горло.
     Вихров подал ей воды.
     - Сходите и спросите Каролину Карловну,  пустит ли она жить меня к себе
в номера? - сказала она.
     - Разумеется,  пустит;  номер есть свободный,  и  спрашивать ее об этом
нечего, - отвечал Вихров.
     - Нет,  сходите,  говорят  вам!..  Может  быть,  она  я  не  пустит!  -
проговорила каким-то капризным голосом Анна Ивановна.
     Вихров  почти  бессознательно повиновался ей  и  пошел  будить Каролину
Карловну.
     К  почтенной хозяйке  все  почти  ее  постояльцы без  всякой  церемонии
входили днем и ночью. Павел прямо подошел к ее постели и стал будить ее.
     - Каролина Карловна,  а Каролина Карловна!  -  говорил он и даже взял и
потряс ее за плечо.
     - А, что! - откликнулась она, а потом, узнав Вихрова, она произнесла: -
Подите, Вихров, что за глупости?.. Зачем вы пришли?
     - Я пришел к вам от Анны Ивановны,  которая пришла ко мне и просит вас,
чтобы вы дали ей номер.
     При этих словах почтенная хозяйка приподнялась уже на своей кровати.
     - Как, пришла уж, пришла? - произнесла она как бы несколько довольным и
насмешливым голосом. - Недолго же ее держали!
     Вихров думал,  что это она говорит,  что Анну Ивановну на уроке недолго
продержали.
     - Но что же делать,  -  произнес он, - дайте ей, по крайней мере, номер
поскорее; она сидит у меня в комнате вся в слезах и расстроенная.
     - А я говорила ей...  говорила, - произнесла Каролина Карловна, сидя на
своей постели, - она скрыла тогда от меня; ну, теперь и поплатилась.
     - Что такое скрыла,  поплатилась?  Ничего я вас не понимаю; комнату ей,
говорят вам, дайте скорее!
     - Да комнат много,  пусть хоть рядом с вами займет, - отвечала хозяйка,
- хоть и не следовало бы, не стоит она того.
     Вихров,  опять подумав, что Каролина Карловна за что-нибудь рассорилась
с  Анной Ивановной перед отъездом той на урок и  теперь это припоминает,  не
придал большого значения ее словам,  а поспешил взять со стены указанный ему
хозяйкой  ключ  от  номера  и  проворно  ушел.   Номер  оказался  совершенно
неприбранным,  и,  чтобы привести его хоть сколько-нибудь в порядок,  Вихров
разбудил горничную Фатеевой, а потом перевел в него и Анну Ивановну, все еще
продолжавшую плакать.  Она  была в  домашней блузе,  волосы у  нее едва были
заколоты назади,  руки покраснели от холода, а на ногах - спальные туфли; но
при всем том она была хорошенькая собой.
     - Что, мне оставить вас? - спросил он ее.
     - Нет,  Вихров,  посидите, - произнесла она, протягивая ему руку, - мне
надобно вам многое рассказать.
     Вихров сел около нее.  Его самого снедало любопытство узнать, что такое
с ней произошло.
     - Откуда вы это появились и на каком уроке вы жили? - спросил он.
     - Я не на уроке жила, - отвечала Анна Ивановна отчаянным голосом.
     - Но где же? - спросил ее Вихров уже тихо.
     - У Салова, - отвечала Анна Ивановна тоже тихо.
     - Как у  Салова?  -  воскликнул Вихров;  он отшатнулся даже при этом от
Анны Ивановны.
     - У Салова, - отвечала она, нахмуривая свое хорошенькое личико.
     - Разве вы любили не Неведомова? - спросил Вихров.
     - Нет, Салова - на горе мое! - произнесла Анна. Ивановна.
     - Как же вам не стыдно было предпочесть того этому?
     - Так уж случилось; черт, видимо, попутал, - произнесла Анна Ивановна и
развела ручками,  -  тот грустный такой был да наставления мне все давал;  а
этот все смешил... вот и досмешил теперь... хорошо сделал?
     - Но что же такое он с вами сделал?
     - Сделал  то,  что...  -  И  Анна  Ивановна  остановилась при  этом  на
несколько мгновений,  как бы затем, чтобы собраться с силами. - То место, на
которое я  поступила,  он мне достал и часто у нас бывал в доме,  потом стал
свататься ко  мне,  -  формально,  уверяю вас!  Я  сколько раз ему говорила:
"Вздор,  говорю,  не женитесь на мне,  потому что я  бедна!"  Он образ снял,
начал клясться,  что непременно женится;  так что мы  после того совершенно,
как жених и невеста, стали с ним целые дни ездить по магазинам, и он закупал
мне  приданое.  В  доме  между тем  стали говорить,  чтобы я  занималась или
детьми, или своим женихом; тогда он перевез меня к себе на квартиру.
     - Но как же вы переехали к нему?
     - Отчего же не переехать?  - возразила наивно Анна Ивановна. - Я была с
ним  обручена.  Потом он  меня  у  себя  начал от  всех  прятать,  никому не
показывать,  даже держать меня в запертой комнате, и только по ночам катался
со мной по Москве.  Я стала на это жаловаться:  мне очень скучно было сидеть
по целым дням взаперти. "Что же, говорю, ты, значит, меня не любишь, если не
женишься на мне и держишь меня,  как мышь какую,  -  в мышеловке?" А он мне,
знаете,  на эту Бэлу -  черкешенку в  романе Лермонтова -  начнет указывать:
"Разве Печорин,  говорит,  не любил ее?.. А тоже держал взаперти!" И когда я
очень уж расплачусь -  "дикарочка, дикарочка!" - начнет меня звать, привезет
мне конфет,  и я расхохочусь.  Но еще хорошо,  что нянька у него отличнейшая
женщина была,  еще за маленьким за ним ходила!.. Он взял ее к себе, как меня
перевез.  "Матушка барышня,  -  говорит она  мне потихоньку,  -  что вы  тут
живете:  наш барин на  другой хочет жениться;  у  него ужо вечером в  гостях
будет невеста с матерью, чтоб посмотреть, как он живет". И вообразите: я тут
сижу у него запертая,  а другая невеста у него на вечере. Слышу - шампанское
пьют,  веселятся;  это  меня  взорвало;  я  что  есть силы стала стучаться в
запертую дверь свою,  так что он даже прибежал.  "Не хочу, говорю, ни минуты
тут оставаться!" - надела свой салоп и побежала сюда.
     Вихров слушал Анну Ивановну, сильно удивленный всем этим рассказом е