е.
     - И что же, вы вполне уж ему принадлежали? - спросил он ее негромко.
     - Разумеется, вполне, - отвечала с каким-то милым гневом Анна Ивановна,
- и потому -  что я теперь такое?.. Совершенно погибшая женщина, - прибавила
она и развела ручками.
     - Бог с вами,  - успокаивал ее Павел, - мало ли обманутых девушек... не
все же они погибают...
     - Меня-то теперь,  Вихров,  больше всего беспокоит,  -  продолжала Анна
Ивановна,  - что Неведомов очень рассердился на меня и презирает меня!.. Он,
должно быть,  в то время,  как я жила в гувернантках, подсматривал за мною и
знал все,  что я  делаю,  потому что,  когда у  Салова мне начинало делаться
нехорошо, я писала к Неведомову потихоньку письмецо и просила его возвратить
мне  его дружбу и  уважение,  но  он  мне даже и  не  отвечал ничего на  это
письмо... Так что, когда я сегодня выбежала от Салова, думаю: "Что ж, я одна
теперь осталась на свете",  -  и хотела было утопиться и подбежала было уж к
Москве-реке;  но мне вдруг страшно-страшно сделалось,  так что я  воротилась
поскорее назад  и  пришла вот  сюда...  Сходите,  душенька,  к  Неведомову и
попросите его,  чтобы он пришел ко мне и  простил меня!..  -  заключила Анна
Ивановна и протянула опять Вихрову руку.
     В  продолжение всего  этого  разговора горничная Фатеевой  беспрестанно
входила в номер, внося разные вещи.
     - Какое же теперь? Он, вероятно, спать лег, - возразил Вихров.
     - Ах,  нет,  я знаю,  что теперь он все ночи не спит,  -  перебила Анна
Ивановна с прежнею наивностью.
     Павел думал.
     - Сходите,   пожалуйста;  приведите  его  ко  мне,  -  упрашивала  Анна
Ивановна.
     Вихров пошел.
     Его самого интересовало посмотреть,  что с  Неведомовым происходит.  Он
застал того в  самом деле не спящим,  но сидящим на своем диване и  читающим
книгу.  Вихров,  занятый  последнее время  все  своей  Клеопатрой Петровной,
недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что тот ужасно переменился:
похудел и побледнел.
     - А я к вам с поручением, - начал он прямо.
     - С каким? - спросил Неведомов.
     - Анна Ивановна просит вас прийти к ней.
     Неведомов с удивлением и почти с испугом взглянул на Вихрова.
     - Как Анна Ивановна?.. Разве она здесь? - проговорил он.
     - Здесь, приехала сюда и желает вас видеть.
     Неведомов несколько времени,  кажется,  был в  страшной борьбе с  самим
собою.
     - Зачем же ей нужно видеть меня? - полуспросил, полусказал он.
     - Затем, чтобы испросить у вас прощения и уважения себе.
     Неведомов грустно усмехнулся.
     - Я не имею права ни прощать, ни не прощать ее, - сказал он.
     - Послушайте,  Неведомов, - начал Вихров с некоторым уже сердцем, - нам
с  вами  секретничать  нечего:   мы  не  дипломаты,   пришедшие  друг  друга
обманывать. Будемте говорить прямо: вы любите эту девушку; но она, как видно
из ее слов, предпочла вам Салова.
     - Что  ж  и  теперь  ей  мешает  любить  Салова?  -  перебил его  вдруг
Неведомов.
     - То,   что  этот  негодяй  обманул  ее  и   насмеялся  над  ней  самым
оскорбительным образом, - подхватил Вихров.
     Неведомов перевел при этом несколько раз свое дыхание, как будто бы ему
тяжело и вместе с тем отрадно было это слышать.
     - И теперь она,  -  продолжал Вихров,  -  всей душой хочет обратиться к
вам;  она писала уж  вам об  этом,  но  вы даже не ответили ей ничего на это
письмо.
     - Что ж мне было отвечать ей? - сказал Неведомов.
     - А то, что вы прощаете ее, - потому что она без этого прощенья жить не
может, и сейчас наложила было на себя руки и хотела утопиться.
     - Как утопиться?  - проговорил Неведомов, и испуг против воли отразился
на его лице.
     - Так,  утопилась было и  теперь снова посылает меня к вам молить вас -
возвратить ей вашу любовь и ваше уважение.
     Неведомов встал и большими шагами начал ходить по комнате.
     - Вы,   Неведомов,   -   убеждал   его   Вихров,   -   человек  добрый,
высоконравственный;  вы христианин,  а не фарисей; простите эту простодушную
грешницу.
     - Нет,  не могу!  -  сказал Неведомов, снова садясь на диван и закрывая
себе лицо руками.
     - Неведомов!  -  воскликнул  Павел.  -  Это,  наконец,  жестокосердно и
бесчеловечно.
     - Может быть,  -  произнес Неведомов,  закидывая голову назад,  -  но я
больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.
     - Погодите,  постойте!  -  перебил  его  Павел.  -  Будем  говорить еще
откровеннее.  С  этою  госпожою,  моею  землячкою,  которая приехала сюда  в
номера...  вы,  конечно,  догадываетесь,  в каких я отношениях; я ее безумно
люблю,  а  между тем она,  зная меня и бывши в совершенном возрасте,  любила
другого.
     - Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.
     - Но как же вы не хотите,  -  горячился Павел,  -  простить молоденькое
существо, которое обмануто негодяем?
     - Не столько не хочу,  сколько не могу -  по всему складу души моей,  -
произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.
     - И  это ваше последнее слово,  что вы  не  прощаете ее?  -  воскликнул
Павел.
     - Последнее, - отвечал глухо Неведомов.
     - Щепетильный  вы  нравственник  и  узковзглядый брезгливец!  -  сказал
Вихров и хотел было уйти;  но на пороге остановился и обернулся:  он увидел,
что Неведомов упал на  диван и  рыдал.  Павел пожал плечами и  ушел от него.
Анне Ивановне он,  впрочем,  сказал,  что Неведомов,  вероятно,  ее простит,
потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.
     Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула
сном младенца.
     На  другой день поутру Павел,  по обыкновению,  пришел к  m-me Фатеевой
пить чай  и  несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей  ночное
происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором
с  каким-то  окаменелым лицом.  Свойственное ей  прежнее могильное выражение
лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.
     - Прежде всего,  - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее,
- скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?
     - Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.
     - Куда?  -  спросил Павел,  думая,  что дело шло о сборах куда-нибудь в
Москве.
     - К матери в деревню хочу ехать,  -  проговорила Фатеева, и на глазах у
нее при этом выступили слезы.
     - Зачем же вы едете туда? - воскликнул с удивлением Павел.
     - Что же мне,  -  сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать,
как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...
     - Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она
вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?
     - Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.
     - Ну,  а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой,
конечно,  камень не отказал бы в участии,  и я вас прошу на будущее время, -
продолжал Павел несколько уже  и  строгим голосом,  -  если  вам  кто-нибудь
что-нибудь скажет про меня,  то прежде,  чем самой страдать и меня обвинять,
расспросите лучше меня.  Угодно ли вам теперь знать,  в чем было вчера дело,
или нет?
     - Ты,  я  думаю,  сам  должен знать,  что  обязан все мне сказывать,  -
проговорила Фатеева.
     - Я с этим,  собственно,  и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою
дверь.  Я  вышел и  увидал одну  молоденькую девушку,  которая прежде жила в
номерах;  она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и
схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою
печальную историю.
     - Какая же это печальная история? - спросила его насмешливо Фатеева:
     - А такая,  что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал
Павел.
     - Почему же она так прямо и бросилась к вам?
     - Потому,  что  она  меня  одного тут  в  номерах и  знала,  кроме  еще
Неведомова,  к  которому она идти не решилась,  потому что тот сам в нее был
влюблен.
     - Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?
     - Да,  соблазнил,  потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв
его,  возненавидела,  и  молит  прощенья  у  того,  который  ее  страстно  и
бескорыстно любит.
     - Как же вы-то все это знаете? - спросила его опять насмешливо Фатеева.
     - Знаю, потому что она сама мне все рассказала.
     - Какая  откровенность  к  совершенно  постороннему  мужчине!  Вам  бы,
кажется,  когда  пришла к  вам  такая несчастная женщина,  прийти ко  мне  и
сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.
     - Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.
     - Сделай милость,  не догадался! - произнесла Фатеева, покачав головой.
- Ни один мужчина,  -  прибавила она с  ударением,  -  никогда не показал бы
женщине такого большого участия без того,  чтобы она хоть на капельку,  хоть
немножко да не нравилась ему.
     - Ну,  это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с
m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.
     - Во всяком случае,  - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в
этих   номерах;   ни   вас   здесь   оставлять   с   вашими   приятелями   и
приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду
будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.
     - Я  очень рад,  это  превосходно,  -  воскликнул Павел,  в  самом деле
восхитившийся этой мыслью.  Они сейчас же  поехали и  на Петровском бульваре
отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.
     - Вот в  этой келейке мы и будем жить с вами,  как отшельники какие,  -
сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.
     - Сделайте милость! - сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные
глаза,  которые так и горели к нему страстью.  - Только зачем, друг мой, все
эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? - сказал он,
когда они ехали домой.
     - Потому что мне все кажется,  что ты меня мало любишь и  что ты любишь
еще кого-нибудь другую.
     - Но как же мне тебя больше любить?
     - Это тебе надобно знать! - сказала Фатеева. - Я слишком много страдала
в жизни и потому имею право не доверять людям, - прибавила она с ударением.


                                    XIV

                  БЛАГОРОДНЫЕ, НО НЕИСПОЛНИМЫЕ СТРЕМЛЕНИЯ

     Трудно вообразить себе что-нибудь счастливее жизни,  которую на  первых
порах  стали  вести  мои  возлюбленные  в   своем  уединенном  флигельке  на
Петровском бульваре.  Новое  помещение их  состояло  из  общей  комнаты,  из
которой направо был ход в комнату к Павлу,  а налево - в спальню к Клеопатре
Петровне. На окне последней комнаты сейчас же была повешена довольно плотная
занавеска.  По  утрам,  когда  Павел  отправлялся в  университет,  Клеопатра
Петровна,  провожая его,  по  крайней мере раз десять поцелует;  а  когда он
возвращался домой,  она его у  Большого театра,  в  щегольской,  отороченной
соболем шубке, непременно встречает.
     - А  я нарочно вышла посмотреть,  не заходили ли вы куда-нибудь и прямо
ли ко мне спешите, - говорила она, грозя ему пальчиком.
     - Прямо к тебе, мое сокровище! - отвечал ей Павел.
     Вечером он  садился составлять лекции или  читал что-нибудь.  Клеопатра
Петровна помещалась против него и  по  целым часам не спускала с  него глаз.
Такого рода жизнь барина и  Ивану,  как кажется,  нравилась;  и он,  с своей
стороны,  тоже  продолжал строить куры  горничной Фатеевой и  в  этом случае
нисколько даже не стеснялся;  он громко на все комнаты шутил с  нею,  толкал
ее... Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему:
     - Что это такое ты делаешь?
     - Что ж  такое?  -  отвечал ему Иван грубоватым голосом и  как будто бы
желая тем сказать: "А сам разве лучше меня делаешь?"
     Видя,  что Фатеева решительно ничем не занимается и  все время только и
есть, что смотрит на него, Павел вздумал поучить ее.
     - Ты,  ангел мой,  женщина очень умная,  - начал он, - но пишешь ужасно
безграмотно, и почерк у тебя чрезвычайно дурной, как-то невыписавшийся; тебе
надобно поучиться писать!
     - Ах,  я очень рада,  -  отвечала она, немного сконфузясь, - меня очень
дурно маленькую учили.
     Чтобы  исправить почерк и  правописание,  Вихров принялся ей  диктовать
басни Крылова,  и  m-me Фатеева старалась как можно разборчивее и правильнее
писать;  но  все-таки  ошибалась:  у  нее  даже  буква "г"  не  очень строго
отличалась от "х", и она писала пехать, вместо бегать.
     - Прочти,  что  ты  такое  написала?  -  спросил  ее  Павел,  не  могши
удержаться от смеха.
     - Бегать, - прочла Фатеева.
     - Нет, не бегать, а пехать, - говорил Павел.
     Клеопатра Петровна улыбнулась.
     Ей  самой,   должно  быть,  хотелось  повыучиться,  потому  что  она  в
отсутствие даже Павла все переписывала басни и  вглядывалась в  каждое слово
их;  но все-таки пользы мало от того происходило,  -  может быть, потому что
ум-то и  способности ее были обращены совсем уж в другую сторону...  Потеряв
надежду исправить каллиграфию и орфографию Клеопатры Петровны, Павел решился
лучше заняться ее общим образованием и  прежде всего вознамерился подправить
ее литературные понятия,  которые,  как заметил он,  были очень плоховаты. О
французских писателях она  имела  еще  кой-какие  понятия,  но  и  то  очень
сбивчивые, и всего более она читала Поль де Кока{257}.
     - Где же ты все это прочла? - спрашивал ее Павел.
     - Муж мне все это давал в  первый год,  как я вышла замуж,  -  отвечала
она.
     "Хорош!" - подумал Павел.
     Бальзака{258},  напротив,  она мало знала, прочла что-то такое из него,
но  и  сама не помнила что;  из русских писателей тоже многого совершенно не
читала и даже Пушкиным не особенно восхищалась. Но чем она поразила Павла, -
это  тем,  что  о  существовании "Илиады" Гомера она даже и  не  подозревала
вовсе.
     - А  что  же  писал этот Илиад Гомер?  -  спросила она,  перемешав даже
имена.
     - Клеопаша,  Клеопаша!  - воскликнул Павел. - Ты после этого не знаешь,
что и древние греки были!
     - Нет,  знаю!  -  отвечала Клеопатра Петровна, но и то как-то не совсем
уверенно.
     - Ну, и знаешь, какой они религии были?
     - Они были идолопоклонники.
     - Да,  но  это  название ужасно глупое;  они были политеисты,  то  есть
многобожники,  тогда как евреи, мы, христиане, магометане даже - монотеисты,
то  есть  однобожники.  Греческая  религия  была  одна  из  прекраснейших  и
плодовитейших по вымыслу;  у  них все страсти,  все возвышенные и все низкие
движения души олицетворялись в  богах;  ведь ты  Венеру,  богиню красоты,  и
Амура, бога любви, знаешь?
     - Знаю, - отвечала с улыбкой Фатеева.
     - Знаешь, что уродливый Вулкан был немножко ревнив; а богини ревности и
нет даже, потому женщины не должны быть ревнивы. Это чувство неприлично им.
     - Благодарю вас,  -  неприлично!  Что же,  и смотреть так на все сквозь
пальцы, слепой быть? - возразила Клеопатра Петровна.
     - Не слепой быть,  а,  по крайней мере, не выдумывать, как делает это в
наше время одна прелестнейшая из  женщин,  но  не  в  этом дело:  этот Гомер
написал сказание о  знаменитых и  достославных мужах Греции,  описал также и
богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в
деяниях человеческих,  -  словом, боги у него низводятся до людей, но зато и
люди,  герои его,  возводятся до  богов;  и  это до такой степени,  с  одной
стороны,  простое,  а  с  другой -  возвышенное создание,  что даже полагали
невозможным,  чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого
народа,  сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их. Даже
в  древности это  творение считали невозможным для одного человека,  и  была
поговорка: "Музы диктовали, а Гомер писал!"
     - Что же, все это есть по-русски? - спросила Фатеева.
     - Есть!  Есть отличнейший перевод Гнедича,  я тебе достану и прочту,  -
отвечал Павел и, в самом деле, на другой же день побежал и достал "Илиаду" в
огромном формате. Клеопатру Петровну один вид этой книги испугал.
     - Какая толстая и тяжелая, - сказала она.
     - Сокровище бесценное!  - говорил Вихров, с удовольствием похлопывая по
книге.
     Вечером  они  принялись  за  сие  приятное  чтение.  Павел  напряг  все
внимание,  всю  силу  языка,  чтобы произносить гекзаметр,  и  при  всем том
некоторые эпитеты не выговаривал и отплевывался даже при этом,  говоря:  "Фу
ты,  черт возьми!" Фатеева тоже,  как ни внимательно старалась слушать,  что
читал ей Павел, однако принуждена была признаться:
     - Я многого тут не понимаю!..
     - Гекзаметр этот -  размер стиха для  уха непривычный,  и  высокопарный
язык, который изобрел переводчик, - объяснил ей Вихров.
     - Что же тут собственно описывается? - спросила Фатеева.
     - Описывается,   как  Парис,   молодой  троянский  царевич,  похитил  у
спартанского  царя  Менелая  жену  Елену.   Греческие  цари  рассердились  и
отправились осаждать Трою, и вот десятый год этой осады и описан в "Илиаде".
     - Гм! Гм!.. - произнесла Фатеева, поняв уже устный рассказ Павла.
     - То,  что я  тебе читал,  -  это описание ссоры между греческим вождем
Агамемноном и  Ахиллесом.  Ахилла этого ранить было  невозможно,  потому что
мать у  него была богиня Фетида,  которая,  чтобы предохранить его  от  ран,
окунула его  в  речку Стикс и  сообщила тем  его  телу неуязвимость,  кроме,
впрочем, пятки, за которую она его держала, когда окунала.
     - Ах,  это очень интересно! - сказала Фатеева, заметно заинтересованная
этим рассказом.
     - Этого,  впрочем,  в "Илиаде" нет, а я рассказываю тебе это из другого
предания,  -  поспешил объяснить ей Павел,  желая передавать ей самые точные
сведения, и затем он вкратце изложил ей содержание всей "Илиады".
     - Все это очень интересно! - повторила еще раз Фатеева.
     - Главное,  все это высокохудожественно.  Все эти образы, начертанные в
"Илиаде",  по чистоте,  по спокойствию, по правильности линий - те же статуи
греческие,  -  видно,  что  они  произведение одной и  той  же  эстетической
фантазии!..  И неужели,  друг мой, ты ничего этого не знаешь? - спросил ее в
заключение Павел.
     - Ничего!  -  отвечала совершенно откровенно Фатеева.  - Кто же нам мог
рассказать все  это?  С  учителями мы  больше перемигивались и  записочки им
передавали;  или  вот  насчет  этих  статуй ты  мне  напомнил:  я  училась в
пансионе,  и  у  нас длинный этакий был дортуар...  Нас в  первый раз водили
посмотреть кабинет редкостей,  где,  между прочим,  были  статуи...  Только,
когда приехали мы  домой и  легли спать,  одна из  воспитанниц,  шалунья она
ужасная была,  и говорит:  "Представимте,  mesdames, сами из себя статуй!" И
взяли,  сняли  рубашечки с  себя,  встали  на  окна  и  начали  разные  позы
принимать...  Вдруг  начальница входит.  "Это,  говорит,  что  такое?"  Одна
маленькая  воспитанница  испугалась  и  призналась.   "Хорошо,   -   говорит
начальница,  -  стойте же  так  всю  ночь!"  -  да  до  утра нас без белья и
продержала на окнах, холод такой - ужас!
     - Картина недурная, я думаю, была при этом, - заметил Павел.
     - Да, были прехорошенькие, - отвечала Фатеева.
     - И из них же вы, я полагаю, первая были.
     - Я недурна была.
     - Сего качества вы и ныне не лишены.
     - Я не знаю, - отвечала она кокетливо.
     - А я знаю,  - проговорил он и, подойдя к ней, крепко обнял и поцеловал
ее.
     Впечатлением ее приятной наружности он, кажется, хотел заглушить в себе
не   совсем  приятное  чувство,   произведенное  в   нем  ее   признанием  в
ничегонезнании.
     - Ну-с, что я вам толковал сегодня - завтра я вас спрошу, - сказал он.
     Фатеева мотнула ему  головой в  знак согласия.  Вихров,  в  самом деле,
спросил ее:
     - Кто был Ахиллес?
     - Греческий вождь, - отвечала она.
     -